– Да, можно сказать, нормально ладим. Раньше я жутко завидовала тому, как она с тобой разговаривала, но, когда я стала работать в лавке, все изменилось… Она очень благодарна, когда я делаю что-то сверх положенного… Знаешь, она часто спрашивает про тебя, просила передать большой привет и сказала, что если у тебя какие-то проблемы, то она за тебя помолится…
– Как мило с ее стороны, – с ноткой сожаления ответила Элизабет.
– Я могла бы сказать ей, что ты просишь помолиться о чем-то личном, – предложила Эшлинг. – Тогда маманя помолится, а Господь перенаправит молитвы для тебя куда нужно. Хотя, конечно, было бы неправильно просить ее помолиться об успешном аборте или вроде того. Это было бы оскорблением Господу…
– Ну разумеется, я понимаю, – смутилась Элизабет.
Они помолчали.
– Разве ты не можешь обсудить проблему с твоей мамой? Ты говорила, что теперь вы гораздо лучше ладите с ней, как и мы с маманей… Вдруг она может чем-нибудь помочь?
– Нет, я думаю, она испугается… растеряется. Она не в состоянии справляться с проблемами… Вот, ее последнее письмо, почитай…
– Здесь нет начала… Это не первая страница.
– Это и есть начало. Теперь она пишет именно так.
В этом уродливом мире, в современном уродливом мире тебе будет невероятно трудно понять, каким было мое детство. Мы носили длинные просторные платья… с очень высокой талией, а в волосах цветы. Всегда свежие цветы, может быть, четыре или пять гардений в день… при первых признаках увядания цветок бездумно выбрасывался… столько красоты… на лужайках мы расстилали плотные белые скатерти и салфетки, на зеленых бархатных лужайках… никаких зарослей… мужчины… молодые мужчины, уходившие на войну, были такие любезные и храбрые. Они бросали взгляды… и легкомысленно относились к жизни. «Я на все готов, Вайолет, если только ты поцелуешь меня на прощание…»
Эшлинг подняла взгляд:
– О боже, но ведь это все неправда? Твоя мама же не настолько старая, чтобы отправлять кого-то на первую войну, верно?
– Конечно, она все придумала… Никаких таких платьев, цветов, пикников на лужайках. Она жила в доме, похожем на наш, сходила на пару бурных вечеринок в двадцатые годы и вышла замуж за отца. Понимаешь, в ее голове перепутались все прочитанные книжки. Она словно теряет рассудок, тебе не кажется?
– Похоже на то, но, наверное, временно. Возможно, скоро пройдет.
– Ах, Эшлинг, и что бы я без тебя делала?
А потом был день рождения, который глубоко врезался в память. Они наверняка усердно готовили роскошный пир, хотя позже, пытаясь восстановить последовательность событий, Эшлинг ничего не смогла толком вспомнить.
Они, должно быть, сходили за покупками, приготовили еду, украсили стол самодельными бумажными украшениями и нарядились сами. Эшлинг надела кремовое платье, в котором казалась себе тусклой и унылой, но все вокруг уверяли, что оно невероятно идет к ее волосам, и она поверила. Элизабет выбрала розовое бархатное платье. Она навсегда запомнила, как Джонни говорил про блондинку в розовом бархатном платье, хотя на самом деле переживала, подходит ли ей такой цвет, не выглядит ли она слишком бледно.
Отец тоже принарядился, а когда брился в ванной, то напевал себе под нос и даже насвистывал.
– Впервые в жизни такое слышу! – изумилась Элизабет.
– Бедолага, ему просто очень одиноко, вот и все его проблемы. Ему нужно немного внимания.
– Когда я пытаюсь уделить ему внимание и спрашиваю о чем-нибудь, о его чувствах сейчас и тогда, он весь багровеет…
– Ага, тогда это неправильное внимание. Ему нужен лишь поверхностный интерес, не надо лезть слишком глубоко.
– Ты научилась невероятно успешно обращаться с мужчинами! – восхитилась Элизабет.
– Ничего подобного. Если я так хороша, то почему с Тони Мюрреем чувствую себя полной дурой? Та, которая умеет обращаться с мужчинами, превратила бы его в послушную собачонку. А я все переживаю, что, с одной стороны, могу его потерять, а с другой – окажусь к нему привязана…
– Все равно у тебя получается лучше, чем у меня, – уныло призналась Элизабет.
– Ты, в отличие от меня, готова поставить интересы других людей выше собственных. А я такой никогда не была и никогда не буду. Маманя мне это с детства говорила, и, признаться, я думаю, она права… О мистер Уайт, вы выглядите как настоящий именинник! Ты только посмотри на него, Элизабет! Разве не великолепен?
– Папа, ты потрясающе выглядишь!
– Спасибо, дорогая, вы обе тоже прекрасно выглядите. Я рад отпраздновать свой день рождения с такими привлекательными барышнями.
Он предложил девушкам шерри, и они с облегчением переглянулись: хорошо, что не забыли поставить в шкаф новую бутылку взамен выпитой в ночь приезда Эшлинг.
Они преподнесли отцу подарки, и он с довольным видом в кои-то веки решил их сразу же надеть и долго возился, придирчиво поправляя галстук и платок, вкалывая булавку для галстука и заменяя старые запонки новыми.
Мама прислала открытку. Элизабет заранее ее прочитала, желая убедиться, что в ней нет ничего странного или безумного, что могло бы всех расстроить. Нет, ничего такого, всего лишь «Желаю тебе счастливых лет впереди и счастливых воспоминаний о годах, оставленных позади». Отцу открытка понравилась, и он поставил ее на каминную полку. Миссис Эллис прислала безвкусную открытку с цветочками, над которой все посмеялись с чувством неловкости. От Джонни пришел небольшой пакет с унцией табака и запиской: «Поздравления с днем рождения отцу Элизабет от Джонни Стоуна. Простите, что так мало, но, возможно, когда вы будете праздновать свой столетний юбилей, карточки отменят навсегда».
– Он славный малый, – с одобрением произнес отец. – Эшлинг, вы уже познакомились?
– Да, мы встречались в магазине, но они с этой вот мадам поругались из-за какой-то ерунды, так что нам не удалось пообщаться, – ответила Эшлинг заранее отрепетированной фразой.
Угощение удалось на славу: домашний пресный хлеб из Ирландии, завернутый в промасленную бумагу, чтобы не черствел, был нарезан на ломтики, густо намазан сливочным маслом и съеден с супом.
– Эй, погодите, нужно оставить место, мы еще к главному блюду не перешли!
Девушки, словно кремовое и розовое облачка, бегали туда-сюда, от плиты к столу, хихикая, когда сталкивались друг с другом. Запах бекона вызвал охи и вздохи. Тарелки вылизали начисто, потому что днем никто ничего не ел, чтобы подготовиться к пиршеству.
И наконец очередь дошла до торта: с одной свечкой вместо пятидесяти здравомыслия ради. Девушки зажгли ее и выжидательно посмотрели на именинника.
– Право же, я ведь не ребенок… это как-то… ну в самом деле…
– Ну же, мистер Уайт! Какой может быть день рождения без задувания свечки?
– Нет, нет, что за детский сад… нет…
– Папа, задувай, праздник ведь! – Элизабет почти трясло, и казалось, что она вот-вот заплачет.
– Мистер Уайт, если вы не задуете свечку, то как мы будем петь вам «Happy Birthday»? – В тусклом свете свечи Эшлинг выглядела нетерпеливой и взволнованной.
– Ну что за глупости… – Отец встал, набрал полную грудь воздуха, как ребенок, и задул свечу.
Девушки захлопали и спели «Happy Birthday» и «For He’s A Jolly Good Fellow».
– Отлично! – Эшлинг слегка отодвинула стул, словно давая сигнал переходить к развлечениям. – А теперь что вы споете для нас, мистер Уайт? У вас наверняка широкий репертуар.
Элизабет занервничала. Неужели Эшлинг не поняла, что, в отличие от О’Конноров, которые готовы разразиться песнями по поводу и без повода, в этом доме не поют? Отец никогда не пел. Элизабет залилась краской, вспомнив, как практически испортила вечеринку в Престоне, исполнив «Danny Boy».
– Нет, лично я не певец. – Отец откашлялся.
– Не может быть! – запротестовала Эшлинг. – Я слышала, как из ванной доносилось чарующее пение. Или вы там граммофон завели?
– Ага, папа, попался! – вскричала Элизабет, присоединяясь к игре.
– Нет, нет и нет! – отказывался отец, но со смехом, а не с раздражением.
– Дайте-ка подумать, что у вас лучше всего получается… Что-нибудь из мюзикла? Оперетта? Может быть, Гилберт и Салливан?
– Да, папа, ты ведь знаешь кое-что из Гилберта и Салливана!
– Ну… не настолько, чтобы спеть…
Эшлинг уже встала:
– Давайте я помогу вам начать! Глянь в лучистые глаза… – Она замахала руками, изображая хормейстера. – Ну же, давайте! Присоединяйтесь!
Элизабет и отец стали подтягивать.
– Нет-нет! Давайте начнем сначала, как положено!
Глянь в лучистые глаза,
Синие, как бирюза,
С поволокой, как фата, —
И, на них начав разгон,
Перейди за Рубикон:
Тронь пурпурные уста;
Тронь трепещущую грудь,
Тронь упругий, легкий стан…[24]
Элизабет смотрела с открытым ртом, как отец брал все более высокие ноты вслед за Эшлинг, которая толком не помнила слов и больше мурлыкала, ободряя его, присоединяясь на последних строчках.
– Не уверен, что попал в тональность. Кажется, я все перепутал, – виновато рассмеялся отец.
– Глупости, вы прекрасно спели! – возразила Эшлинг.
– А теперь ты, Элизабет. Чему ты научились с тех пор, как уехала из Килгаррета?
– Я почти не пою…
– Да ладно, еще как поешь! Помнишь, как мы всегда пели, когда ехали домой на велосипедах из школы?
– Тогда все было по-другому!
– Хорошо, погоди минутку!
Эшлинг выскочила из кухни и вернулась с велосипедом Элизабет.
Все засмеялись. Возле уставленного грязной посудой стола с тортом посередине велосипед смотрелся громоздко и нелепо.
– Вот тебе велосипед, залезай на него и пой!
Элизабет с тревогой посмотрела на отца, проверяя его реакцию на столь дурацкое, безответственное и детское предложение. Он терпеть не мог подобные вещи, но сейчас ухмылялся от уха до уха.