Джонни оказался прав и не прав одновременно: пришли не одинокие старички и старушки, но слушатели действительно были безумно благодарны. Колледж создал новый курс из двадцати занятий на протяжении десяти недель. По вторникам Элизабет давала уроки фигуративной живописи, а по четвергам директор читал лекции по истории искусства. Он сказал, что данный курс – это попытка шире распространить культуру в обществе.
– Если все удачно сложится, то летом можно организовать посещение художественных галерей, – предложила Элизабет, и директор стал смотреть на нее с еще большей благосклонностью.
На занятия приходили и молодые женщины, работавшие секретарями или в офисе. Они выглядели робкими и застенчивыми, и Элизабет незаметно для себя стала часто оставаться с ними на чашку кофе в кофейне колледжа после окончания занятий в половине десятого вечера. Пару раз Джонни заходил за ней, ослепляя присутствующих такой очаровательной улыбкой, что у всех поднималось настроение.
– Ты смог бы взять их на экскурсии по галереям, если я договорюсь об этом на следующий семестр? – однажды спросила его Элизабет. – Они очень интересуются искусством, но боятся спрашивать, чувствуют себя неловко и думают, что мир делится на тех, кто имеет склонность к искусству, и тех, кто не имеет.
– Так оно и есть, – ответил Джонни.
– Я не верю, – возразила Элизабет.
– У меня такая склонность есть, у тебя есть, у твоего отца нет, у моего друга Ника нет. Это то же самое, что родиться англичанином или греком, высоким или низким. Просто мир так устроен.
Элизабет промолчала, думая про тех, кто приходил на ее занятия по вторникам. Может быть, довольно глупо с ее стороны считать, будто она открывает им двери. Однако, похоже, они действительно чему-то научились. Несколько человек говорили ей, что теперь знают, на что обращать внимание, когда смотрят на картину, которая раньше казалась им каким-то недоступным для них миром.
– Всему можно научиться, – убежденно заявила Элизабет.
– Конечно, – легко согласился Джонни, – научиться-то можно всему, но нельзя научиться быть кем-то. Нельзя изменить себя. Можно вложить в голову несколько фактов и прочей информации, но нельзя изменить личность.
– Ты слишком пренебрежительно к ним относишься, – сказала Элизабет.
– Я всего лишь нахожу их скучными, лапуля, вот и все. Для тебя это отличная работа, приносит дополнительные несколько шиллингов, а также уважение Большого Белого Вождя и делает тебя счастливой, но я не собираюсь присоединяться к твоему крестовому походу.
К началу летнего семестра директор колледжа сказал, что у него слишком много других дел, чтобы заниматься еще и новым курсом, а потому он дает Элизабет разрешение сделать все по собственному разумению. Элизабет напечатала небольшие буклеты, предлагая серию из восьми экскурсий в художественные галереи, после которых будет короткое обсуждение за чашкой кофе. В стоимость входили расходы на входные билеты и угощение. Она назвала курс «Искусство для всех» и даже удостоилась интервью в местной газете, где процитировали ее слова: «Я не верю, что люди делятся на творческих и нетворческих».
Стефан и мистер Кларк из библиотеки помогли ей расклеить объявления. Элизабет с энтузиазмом объяснила Стефану, что если запишутся двадцать человек, то все расходы окупятся, а если больше – то еще и прибыль будет. На первую лекцию пришли пятьдесят четыре слушателя. В тот день Элизабет дважды тошнило от волнения, но к семи вечера она уже разговаривала с куратором галереи, где должно было состояться первое занятие, заверяя его, что сотрудничество станет источником рекламы и даже повышения доходов.
Стефан дал Элизабет напрокат прелестную библиотечную лесенку, которую можно носить под мышкой и залезать на нее, останавливаясь у определенной картины, чтобы все слушатели хорошо видели лектора.
Впервые забираясь по ступенькам, Элизабет чувствовала, как подгибаются коленки. Когда она заговорила, то голос прозвучал слабо и жалобно, словно мяуканье котенка. Она откашлялась и начала все сначала, но вторая попытка вышла не лучше первой. И как только ей хватило наглости собрать больше пятидесяти человек и взять у них деньги за то, чтобы они ее слушали? Что она о себе вообразила? Тогда Элизабет твердо заявила себе, что нынешняя лекция ничем не отличается от тех, которые она читала в колледже, и люди тут точно такие же: они стремятся узнать больше, хотят, чтобы более опытный взгляд показал им, на что смотреть на картине. Расплывшиеся лица снова собрались в фокус. Элизабет набралась храбрости – и одновременно у нее прорезался голос, сильный и уверенный. Теперь она знала, что не должна думать, насколько нелепы представления Элизабет Уайт о себе. Она должна всего лишь начать и сказать то, что собиралась.
Задолго до того, как все уселись с чашками чая для обсуждения, Элизабет уже знала, что ее затея имела оглушительный успех. Она предложила слушателям несколько книг о художниках и картинах, которые можно прочитать перед следующей лекцией, и застенчиво призналась, что в школьные годы библиотекарь и учитель рисования поощряли ее интерес к искусству. Многие считают, что читать про художников совсем не то же самое, что быть художником, но в любом случае книга даст некоторое представление о жизни художников. Она с сожалением предупредила, что на следующей неделе не сможет принять друзей, мужей, жен и соседей присутствующих, поскольку группа и так уже очень большая, но не исключено, что позднее можно будет организовать две отдельные лекции.
Элизабет безумно хотелось обсудить свой триумф с кем-нибудь, но Джонни вечером не будет в городе. Уехал без всякого объяснения, хотя, скорее всего, он разозлился на то, что она сделала по-своему, не послушав его. Отца подобные вещи не интересуют. Стефан наверняка уже в постели, спит с ключами от любимого магазина под подушкой. Элизабет начала писать письмо Эшлинг, но через три абзаца остановилась. Уже почти конец апреля, а от Эшлинг ни одной строчки не пришло. Нет, разумеется, она написала на Рождество и после него. Поблагодарила за старинные салфеточки для подносов и сказала, что мамаша Мюррей изменилась в лице от зависти, увидев их. А еще вкратце упомянула, что Морин родила, а Донал провел три месяца под наблюдением в пульмонологической больнице, но теперь с ним все в порядке. Элизабет также получила письмо от тетушки Эйлин с обычными бессвязными описаниями быта, которые так любила читать. Однако с января от Эшлинг ни слуху ни духу. Уже много месяцев. Элизабет порвала начатое письмо. Разве Эшлинг интересна глупая болтовня подруги? Если так, то Эшлинг давно бы написала. Хоть что-нибудь.
– Какие у тебя планы на день рождения? – спросила маманя у Эшлинг в начале мая, когда они сидели на кухне с чувством хорошо выполненного долга.
Перед этим маманя сказала, что уже три года собирается навести порядок в кухонном шкафу, и Эшлинг ответила, что нужно взять и сделать все прямо сейчас – и уложиться ровно в один час, и ни минутой больше.
Они обнаружили старые письма, которые Эшлинг сложила в бумажный пакет, написав на нем «старые письма для мамани, чтобы потом она могла пищать от восторга и говорить, какие мы были миленькие в юности». Они откопали бечевку, пуговицы и монетки, и Эшлинг молниеносно рассортировала их по пакетикам для бечевки, для пуговиц и для монеток.
– Ты такая трудяга! – воскликнула маманя. – Удивительно, что ты не вылизываешь свой новый дом.
– Вылизываю, конечно, но там уже все сделано, заняться нечем, – ответила Эшлинг, выстилая выдвижные ящики новой бумагой. – Ну вот, маманя, теперь ты снова можешь напихать сюда всякий мусор, а на следующий год я опять приду и наведу тут порядок!
Они посмеялись над сменой ролей и открыли банку с песочным печеньем к чаю.
– Планы на день рождения… Даже не знаю, совсем про него забыла, – сказала Эшлинг.
– Ничего себе перемены! Помнится, когда-то вы с Элизабет, как два нетерпеливых щенка, уже в апреле начинали предвкушать подарки на день рождения. Интересно, она все еще ждет его с нетерпением?
– Маманя, нам уже по четверть века, мы слишком старые для щенячьего визга.
– Но ты всегда так ждала день рождения, – заметила Эйлин, не позволяя ноткам беспокойства проскользнуть в голосе. – Помню, в прошлом году в это время мы как раз планировали твою свадьбу и ты вдруг заявила, что не позволишь свадьбе затмить твой день рождения.
– Пожалуй, тогда я действительно так думала, – засмеялась Эшлинг. – Никаких забот и тревог, а день рождения – огромный счастливый праздник.
Эйлин знала, что ступает по очень тонкому льду.
– И что же сделало тебя менее беззаботной, интересно мне знать? У тебя есть все: машина, на которой ты гоняешь как сумасшедшая; прекрасный мужчина, который носит тебя на руках и покупает тебе все, что ты только пожелаешь; медовый месяц и встреча с папой римским; дом, о котором судачит весь Килгаррет, плюс ты постоянно приходишь сюда, словно вообще не выходила замуж, а мы все счастливы тебя видеть. Скажи, какие у тебя за заботы с такой-то жизнью?
– Маманя… – Эшлинг наклонилась вперед, в ее взгляде отражалось смятение.
Эйлин взмолилась, чтобы не прискакала Ниам с воплями о домашних заданиях и экзаменах.
– Да, зайка?
– Маманя, есть вещи, про которые сложно говорить, понимаешь?
– О, конечно, еще бы! – Эйлин попробовала смягчить возникшее напряжение шутливым тоном. – Когда вы с Элизабет были подростками и я пыталась поговорить с вами, то изо всех сил старалась подобрать слова, но они никак не подбирались!
– Да, что-то вроде того. Я хотела спросить у тебя кое-что… рассказать тебе… Можно?
Эйлин посмотрела на дочь. Она уже слишком взрослая, чтобы брать ее на ручки, но выглядит точно так же, как во времена, когда приходила из школы с порванным портфелем или с негодующей запиской от сестры Маргарет. Эйлин не хотела бы, чтобы Эшлинг необдуманно наговорила что-то, о чем может потом пожалеть.