– Деточка, ты можешь спросить меня о чем угодно. И можешь сказать мне что угодно. Однако я должна тебя предупредить, что потом люди часто сожалеют о сказанном, чувствуя, что выдали секрет постороннему или поступили как-то нечестно. И тогда начинают обижаться на того, кому проговорились. Понимаешь, о чем я? Мне бы не хотелось, чтобы ты отдалилась от меня, поскольку наговорила чего-то, что говорить не следовало…
– То есть ты знаешь?! – в ужасе вскричала Эшлинг.
– Знаю? Что я могу знать? Откуда мне что-то знать? Эшлинг, не сходи с ума! Я понятия не имею, о чем ты говоришь. Я всего лишь описала тебе некое общее правило по поводу откровенных разговоров.
– Я так понимаю, ты не хочешь, чтобы я тебе все рассказала?
– О боже, деточка, ну что ты как ежик? Послушай меня. Я никогда не забуду, как мы с твоим папаней поженились. Никакого медового месяца у нас не было. Мы всего лишь провели выходные в пансионе в Траморе, и ни твой папаня, ни я не могли говорить про любовь, как заниматься любовью и все остальное. Мы просто делали, а не говорили.
– Я знаю, – уныло ответила Эшлинг.
– Кое-что в постельных делах… когда твой папаня только начал… я и понятия не имела, правильно так делать или нет. Понимаешь, он лишь слышал всякое от дремучих мужиков, с которыми вместе работал на ферме в юности. Его мать умерла, земля ей пухом, и потом он только и знал то, что ему рассказали безграмотные сотоварищи, когда он работал в скобяной лавке.
– И что же дальше, маманя? – сочувственно и печально спросила Эшлинг.
– В общем, я не понимала, правильно ли то, чего он хотел… делаем мы все как надо, или это грех… Мне ведь некого было спросить – ни одного человека в целом мире. Мать я бы ни за что спрашивать не стала. Она вела себя со мной так же строго, как во времена моего детства. Для нее я все еще оставалась ребенком. Она умерла пять лет спустя… Знаешь, Эшлинг, тогда я была не намного старше тебя, но никогда в жизни не разговаривала с ней по-настоящему. Тетушка Морин была монахиней, с ней про такое не поговоришь, а твои тетушки Пегги и Ниам жили в Америке, не могла же я написать им и попросить совета… ну и вот… Так что я никого не спрашивала, а просто делала то, что считала правильным, а иногда то, что не считала правильным, и не делала что-то, что мне не нравилось, вот и все. Возможно, кто-нибудь скажет, что мне следовало бы спросить открыто, ведь у девушки есть право знать, но я до сих пор рада, что не предала нас. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я? Это очень личные вещи. Может быть, я вела себя глупо, но все оставалось между мной и твоим папаней, а обсуждать такие вещи было бы унизительно для него, для нас обоих.
– Понимаю, – произнесла Эшлинг.
– Вот поэтому я и говорю тебе: если дело очень личное, то, скорее всего, будет лучше не болтать о нем на случай, если ты и сама разберешься.
– Я не болтаю, маманя.
– Хорошо, я уверена, что ты держишь язык за зубами. Однако, милая моя, когда мы говорили обо мне, то все происходило в допотопные времена, лет тридцать назад. Если же говорить о тебе и о чем-то подобном… гм… допустим, ты сомневаешься, правильно ли женщине быть сверху, а мужчине снизу… ну… ответ, разумеется, да. Понимаешь, что я имею в виду? Я пытаюсь понять, насколько интимна твоя проблема.
– Еще более интимна, маманя.
– Понятно… – Эйлин ненадолго затихла. – Я всегда готова тебя выслушать, всегда буду рядом с тобой, но если ты все же поделишься со мной, то не вздумай потом удрать и сожалеть о своих словах… Я не хочу, чтобы все так обернулось.
– Я никогда так не сделаю.
– Кто его знает. Раз уж я тут с тобой разоткровенничалась, то скажу тебе еще кое-что. Я никогда не позволяю Морин плохо отзываться о Брендане Дейли. Никогда и ни за что.
– Тогда тебе должно быть невероятно сложно с ней разговаривать. Она же только о нем и говорит, кроме тех случаев, когда распекает меня, – сказала Эшлинг.
– Когда она начинает жаловаться на него, я перевожу разговор на погоду, дом, свекровь – на что угодно, кроме Брендана. Понимаешь, бо́льшую часть времени она его обожает. Если она с ним воркует и вдруг вспоминает, как рассказывала мне, что он такой-сякой и тюрьма по нему плачет, она взъестся на меня.
– Маманя, я отношусь к Тони совсем по-другому.
– Знаю, детка. Я всего лишь пытаюсь привести пример, а не утверждаю, что у вас одно и то же. Ты не можешь дуться на Тони. Он славный парень и готов на все ради тебя.
– Да.
– В общем, я с тобой… Ты можешь рассказать мне что угодно. Я всего лишь предупредила тебя… на случай… ну так, на всякий случай…
– Маманя, ты невероятная! По молодости я и не понимала, какая ты потрясающая.
– Ты и сейчас еще молода. А я не потрясающая, я всего лишь защищаю себя. Возможно, именно этому мне следует учить тебя вместо выпекания сконов. Кто угодно может быть хорошим слушателем. Все просто, достаточно повторять: «Ага, расскажи, я слушаю. Да. Нет. Никогда». Нет ничего проще. Сложно быть мудрым слушателем.
В тот вечер Шон устал, и в кои-то веки за ужином они остались вдвоем с Эйлин. Ниам пошла делать домашние задания к своей подружке Шейле. Донал ушел на занятия по бухгалтерскому делу. Имон заявил, что отправляется на прогулку с компанией ребят и домой не вернется.
– Пусть подышит свежим воздухом, – сказала Эйлин. – Вечера нынче замечательные стоят.
– Петушиные бои – вот что такое устроили парни из паба Ханрахана. Они думают, что все вокруг слепые идиоты и ничего не замечают. Хотел бы я позвонить сержанту Куинну и рассказать, где они собираются, пусть бы их поймал. Что за жестокая и греховная затея, когда взрослые мужики бросают на землю фунты и шиллинги и смотрят, как два животных терзают друг друга!
– Я подозреваю, что сержант Куинн в курсе дела, – заметила Эйлин.
– Думаю, да.
Шон углубился в чтение газеты. Эйлин чувствовала себя очень глупо и одиноко, сидя за столом, где нет никого, кроме занятого газетой мужа.
– Сегодня заходила Эшлинг. Что-то с ней не так.
– Да что с ней вообще может быть не так? Разве она не получила все, что только можно пожелать до конца жизни? Посмотри на меня! Я торчу в лавке с сыном, который дурак дураком, посмешище для всего города. Ей-то не приходится целыми днями иметь дело с кем-то настолько тупым, что иногда Джемми кажется просто гением.
– Шон, ну хватит! Отложи газету и перестань ныть! Прекрати! Разве мы недостаточно сделали для себя и для детей? А если все на самом деле настолько плохо, то почему бы тебе не продать лавку?
– Не болтай ерунды! Что еще за глупости?
– Послушай, я помогла тебе развернуться с лавкой, мне почти пятьдесят пять, я вымоталась, я тоже сильно устаю, возвращаясь домой вечером. Но сегодня я пришла домой рано, и меня не беспокоят финансовые проблемы и заботы в лавке, теперь я переживаю за Эшлинг. И именно про нее я хотела с тобой поговорить, так что не надо обрушивать на меня лавину жалоб про все на свете, начиная с Имона и налоговой и заканчивая дождем и быками О’Рурка, сломавшими дверь. Они сломали эту чертову дверь два года назад и тебе за нее заплатили, так что можно уже вычеркнуть ее из списка.
Шон рассмеялся:
– Сегодня я даже не заикался про быков О’Рурка.
Эйлин тоже засмеялась:
– Да я просто не дала тебе до них дойти! Однако вполне разумно, если ты захочешь продать лавку и уйти на покой. Если Имон такой лоботряс и ему одна дорога – на виселицу, то рано или поздно он туда попадет, и после нас лавка ему не понадобится. Донал станет аптекарем, Ниам выйдет замуж… Тогда зачем нам лавка? Скажи мне! Какие такие глупости я болтаю?
– Извини, ты совершенно права. Я не так выразился. Я ною, потому что устал.
– Я согласна на что угодно, лишь бы ты успокоился. Поэтому я всего лишь обращаю твое внимание на другие возможности. Не думай, что ты там пашешь по десять часов в день, так как нет других вариантов. Ты сам выбираешь такую жизнь.
– Верно, не спорю. Мне нужно перестать взрываться по пустякам. Это вредно для моего давления, а также несправедливо по отношению к тебе. Так что там за проблемы у Эшлинг?
– Не знаю. Она начала рассказывать, а потом замолчала.
– Небось поцапалась со своим Мюрреем. Помирятся.
– Нет, не похоже.
– Да ладно, она прекрасно может и сама с ним справиться. Наверное, всыпала ему за все то пиво, которое он в себя вливает. Знаешь, Эшлинг ведь та еще командирша. Интересно, в кого она такая? – (Вопреки его ожиданиям, Эйлин не засмеялась.) – Может, она забеременела? Помнишь, какая ты становилась вредная во время каждой беременности? Вот тебе и причина! – заявил довольный Шон.
– Нет, – твердо ответила Эйлин. – У меня такое чувство, что беременность тут вовсе ни при чем.
В конце концов Джонни пришлось обратить внимание на курс, поскольку тот пользовался огромным успехом. Элизабет удалось найти идеальный подход: давать информацию в доступной для понимания форме, простыми словами и без чувства собственного превосходства. Уже пошли разговоры о повторном курсе.
– Когда занятия закончатся, я буду очень по ним скучать, – призналась Элизабет Стефану. – Осталось всего две лекции, и на этом все. Сейчас лето, все разъезжаются. Будет как-то уныло.
– Почему бы тебе не устроить вечеринку в честь окончания курса? – предложил Стефан.
– Но где? Вечеринку в доме отца даже вообразить невозможно…
– Например, здесь, – внезапно сказал Стефан. – Помещение огромное, в него сотня людей поместится, если отодвинуть мебель к стенкам. Здесь отличное место, оно прекрасно подойдет.
– Стефан, какая реклама для магазина! – восторженно вскричала Анна. – Подумай сам, к тебе придет сразу такое множество людей, которым нравится искусство.
У Стефана вытянулось лицо.
– Подумают еще, что я все затеял ради денег… решат, что хочу только выгоду получить…
Однако Элизабет пришла в восторг:
– Отличная идея! Лучшее, что можно придумать! Я заработала больше, чем рассчитывала, поэтому будет мило, если я куплю несколько бутылок вина для вечеринки. Но, Стефан, это слишком много хлопот для тебя… Придется передвигать всю мебель к стенкам…