– Я слушаю, – сказал Тони.
– Ну, я подумала, что мы могли бы обсудить, есть ли какой-то способ преодолеть затруднения… и если мы решим, что такого способа нет, то, может быть, есть шанс, что мы оба будем счастливее, если перестанем пытаться, раз оно нас так расстраивает. И мы могли бы усыновить ребенка.
– Ты серьезно? – изумился Тони.
– Абсолютно. Если ты не почувствуешь себя обделенным и сможешь обойтись без этой части жизни, если у меня не будет ощущения, что мы постоянно терпим неудачу, тогда мы оба могли бы стать гораздо счастливее, могли бы взять себе мальчика или девочку и открыли бы новую страницу… – Сидя на полу, Эшлинг улыбалась мужу, словно предлагала нечто совершенно обыденное.
– Как можно вести с тобой серьезные разговоры, когда на тебя нашла такая блажь? – Тони встал.
– Почему блажь?
– Полный вздор! Разве ты не слышала, что я сказал? Более чуткий человек не заставил бы меня говорить такие вещи вслух, но если ты настаиваешь, то я скажу. В книге написано, что проблема временная, ясно? И что это нормально. Понятно? И стыдиться нечего. Верно? Все пройдет. Проблема в неопытности… потому что, в отличие от некоторых резвых и искушенных людей, которыми ты явно восхищаешься, у меня нет опыта. Я не переспал со всеми подряд. Я спал только с тобой… – Тони прервался, чтобы глотнуть из стакана. – К тому же, как ты сама и сказала, женщине ничего особо делать не надо, верно? Ты сама говоришь, что просто должна лежать и ждать. Так что я думаю, мы практически все обсудили, не так ли? Или ты хочешь, чтобы я в завтрашней газете объявил…
– Тони!
– Нет, раз уж ты хотела поговорить, то дай и мне сказать! Ты говорила, что для тебя это не важно, потом сказала, что на самом деле важно, а теперь утверждаешь, что тебе все равно, если мы никогда это не сделаем…
– Тони…
– Послушай меня! Ты говорила, что ничего не читала про это, но считаешь, что специалист может нам помочь. Ты думаешь, что все делаешь правильно, если там вообще есть что делать, а проблема во мне. Ты говоришь, что хотела бы отказаться от того, для чего вообще изобретен брак, чтобы я воспитывал сына чужого мужчины. Ты только одну правильную вещь сказала… всего одну…
– Какую? – прошептала Эшлинг.
– Что ты не собираешься надираться сегодня вечером, а я собираюсь. Сегодня я уж точно нажрусь! – Он вылил в стакан остатки виски и залпом выпил, бросил бутылку вверх дном в корзину для мусора и улыбнулся Эшлинг натянутой, неестественной улыбкой. – Ну что же, мадам, не изволите ли присоединиться ко мне? В конце концов ты моя жена, а место жены – рядом с мужем… а также под ним.
– Я полагаю, сегодня у нас была единственная возможность обсудить проблему. И мы все испортили. – Эшлинг встала.
– Ну что же, тогда по коням?
Эшлинг прикинула, что спокойнее будет пойти с ним, чем лежать здесь, в страхе ожидая, как он сюда завалится пьяный и разбудит Гретту Росс и ее двенадцать постояльцев.
– По коням, – согласилась она.
– Так-то лучше, – сказал Тони, к которому снова вернулось хорошее расположение духа.
Саймон и Генри вели себя словно братья Вестерны из мюзикла: один начинал предложение, а другой заканчивал. Когда они пригласили Элизабет в шикарный французский ресторан и даже принесли ей орхидею, чтобы приколоть к платью, она решила, что с ними можно недурно провести время. Саймон сказал, что Генри много знает про вино, а потому им с Элизабет придется сидеть и выслушивать его длительную дискуссию с официантом. Генри засмеялся:
– Саймон настолько плохо разбирается в винах, что, когда его однажды спросили, белое ему или красное, он ответил: «Да, пожалуйста»!
Элизабет подумала, что смех делает Генри моложе на вид: не таким сутулым, менее скованным и неуклюжим. Сегодня вечером он и в самом деле чувствовал себя вполне непринужденно, смеялся над собой и позволял Саймону себя передразнивать. Раньше он иногда выглядел очень напряженным и неловким. Возможно, из-за слишком высокого роста его локти и колени, казалось, торчат во все стороны. Создавалось впечатление, что если он упадет, то может разбиться на мелкие кусочки, а если внезапно встанет, то все вокруг может попа́дать. Хотя на самом деле это впечатление не соответствовало действительности. Генри вовсе не был неуклюжим, он только казался таким.
Сегодня он, должно быть, вымыл голову, прежде чем прийти: его аккуратно уложенные русые волосы выглядели мягкими и сияющими. У него такие светлые брови и ресницы, что, будь он девушкой, пришлось бы их подкрашивать, подумала Элизабет. Ну разве не глупо, что девушки всегда пытаются как-то изменить свое лицо, а мужчинам ничего подобного и в голову не приходит?
С лицом Генри Мейсона все было в порядке, ничего менять не требовалось. Оно просто ничем не примечательно, вот и все. Нужно хорошенько к нему приглядеться, чтобы запомнить.
Саймон и Генри наговорили Элизабет кучу комплиментов и похвалили ее за все подряд: и за успех курса, и за знание картин, и за чудесную вечеринку. А еще сказали, какой у нее красивый дом в Кларенс-Гарденс и как им нравится ее прическа в стиле конский хвостик.
– Думаю, я скорее похожа на молодящуюся старушку. В моем возрасте уже не стоит делать прически для подростков, – сказала она, проверяя их реакцию.
Ее уловка сработала. Они оба горячо запротестовали, утверждая, что никакая она не старуха, а вполне себе молодая девушка и прическа ей идеально подходит.
Элизабет решила, что с ними весело и можно подурачиться. Интересно, а другие люди всегда так общаются?
– Я получил открытку от Грейс Миллер, – сказал Саймон. – Она в Бангоре. Элизабет, вы явно отличная сваха! Грейс встретила того парня на вашей вечеринке. Тот самый Джонни, из антикварного магазина. Именно он предложил ей съездить туда. Похоже, она влюбилась в него по уши.
– Да уж, Грейс времени даром не теряет, – одобрительно заметил Генри.
– Джонни Стоун тоже, – ответила Элизабет, чувствуя, как в горле кусок застрял.
Так что случилось на самом деле: Джонни уехал на машине в Бангор с Грейс или она там внезапно появилась? Джонни обманул ее в письме? Зачем бы ему понадобилось врать? Или врет Грейс? А ей-то для чего?
– Рад это слышать. Я боялся, что Джонни – ваш парень. В тот вечер ваш отчим что-то такое говорил… – продолжал Генри.
Черт бы побрал Гарри! Как он посмел хоть слово сказать про их отношения с Джонни! Ему следовало бы знать, что на эту тему распространяться не следует.
– И что же именно он сказал? – беззаботно поинтересовалась Элизабет.
– О, ничего конкретного! Я просто подумал, что он нечто такое имеет в виду…
– Господи, все обожают Джонни! Он вроде хорошей погоды: его невозможно не любить. Только полное бревно может им не восхищаться. Ну хватит про того Ромео, лучше расскажите мне про этих двух Ромео, как им удалось избежать хищных клиенток, которые наверняка преследуют вас в храме богини правосудия.
Они оба расхохотались, и разговор вернулся в прежнее русло, хотя Элизабет все еще думала про Джонни. Наверняка соврала Грейс. Джонни ни к чему что-то скрывать. Разве что у него с Грейс все серьезно, и поэтому он впервые пошел на ложь.
В ноябре умерла мама. Элизабет уведомили по телефону, что у нее случился обширный инфаркт, все произошло очень быстро и во многих отношениях стало долгожданным облегчением. Сердце остановилось ночью, так что мама не почувствовала ни беспокойства, ни ужаса. Участливый голос сказал Элизабет, что им искренне жаль сообщать столь печальные новости, но они надеются, что она поймет: для миссис Элтон страдания наконец закончились.
Элизабет стояла в холодной прихожей в Кларенс-Гарденс. Отец играл в бридж с гостями, и она сама ответила на звонок. В любом случае отцу редко звонили. Когда раздался звонок, Элизабет как раз вспоминала маму, поскольку составляла список подарков на Рождество. Печально, но теперь единственное, что она может сделать для мамы, – это отправить подарок другим пациентам в той же больнице. Совершенно безликое действие, словно посылаешь деньги африканским детям, как они делали в монастырской школе в Килгаррете, а тебе так хочется увидеть, как чернокожий малыш получает твой подарок. Впрочем, теперь маме уже ничего никогда не подаришь…
Гарри явно уже оповестили, и он наверняка не в себе, но позже позвонит. Возможно, ей вместе с Гарри или одному из них следует перезвонить в больницу утром, чтобы договориться о похоронах.
Из гостиной донесся дружный смех, Элизабет даже различила голос отца. Отец, который так редко смеялся в комнате, где его жена сидела за маленьким письменным столом и писала письма, теперь хохотал над игрой в карты с едва знакомыми людьми, пока тело мамы лежало в больничной часовне на севере Англии. И Элизабет не ворвется в комнату, не бросится в объятия отца, и они не станут рыдать над мамой, как однажды родители, наверное, плакали, узнав, что у них будет ребенок, или потом, когда она родилась или лепетала что-нибудь милое в младенчестве. Тогда они, должно быть, смотрели друг на друга, улыбались и держались за руки. Что же произошло, как все докатилось до такого?
Элизабет вспомнила, как мама встречала ее на вокзале Юстон. Как она пристально вглядывалась в серую толпу в поисках своего ребенка, как на ее лице медленно проступило недоумение при виде повзрослевшей дочери. Вспомнила, как мама хохотала, закидывая голову, когда Джонни принес кролика на ужин в Престоне; как прикалывала букетик фиалок на мамин кардиган; как мама пренебрежительно качала головой, говоря про мисс Джеймс в школе; как мама плакала за этой дверью в тот день, когда уехала с Гарри… по ее щекам текли огромные слезы, и она сказала, что очень хотела, чтобы все сложилось по-другому… именно так и сказала: она хотела, чтобы все сложилось по-другому.
Элизабет позвонила Хардкаслам, у которых жил Гарри, и попросила не звать его к телефону.
– Просто передайте ему, что я приезжаю. Не важно, во сколько приходит поезд, я возьму такси. Вы не могли бы оставить ключ, чтобы мне не будить весь дом?