я с этим Дэвидом Гурни и понять, как в одном человеке могут сочетаться художник и детектив, хочу понять, с кем имею дело, прежде чем по-настоящему в него вкладываться, и вообще мне нужно присмотреться к устройству его ума и воображения, причем желательно без посредников и прочих третьих лиц. Ну, я ему ответила, конечно, что меня впервые в жизни столь уничижительно обозвали «третьим лицом» и что меня впервые просят не являться на организованную мною же встречу… но конкретно для него я готова сделать исключение и, так и быть, посижу дома. Такие дела. Дэйв, перестань молчать. Что ты об этом думаешь?
— Я думаю, что мы имеем дело с безумцем.
— Это же Яй Йикинстил! Он не безумец, он просто… экстравагантен.
Гурни услышал, как открывается входная дверь, а затем раздается шорох в прихожей у кухни.
— Дэвид! Ты снова замолчал.
— Да нет… а что он имеет в виду, когда говорит, что собирается в меня «вкладываться»?
— Это главная хорошая новость, и это то, почему мне бы страшно хотелось пообедать вместе с вами, но увы, увы. Ты только послушай: он хочет купить все твои работы. Все до единой, а не просто одну-две. Представляешь? Он говорит, что со временем их ценность будет только расти.
— Какие к тому предпосылки?
— Ну, все, что Йикинстил покупает, действительно потом растет в цене.
Гурни заметил чье-то присутствие боковым зрением и повернулся. У входа в кабинет стояла Мадлен и хмурилась, глядя на него. Ее что-то беспокоило.
— Дэвид, ну завязывай с этими невыносимыми паузами, — взмолилась Соня. — Как можно играть в молчанку, когда тебе предлагают миллион баксов на аперитив и сулят несметные богатства в перспективе?
— Ты понимаешь, насколько бредово это звучит?
К беспокойству на лице Мадлен прибавилось раздражение, и она ушла на кухню.
— Ну естественно, это звучит бредово! — воскликнула Соня. — Популярность в мире искусства всегда с примесью бреда. Это такая разновидность нормы. Знаешь Марка Ротко? Который пишет цветные квадратики. Ты хотя бы представляешь, сколько он на них зарабатывает? И какие у тебя после этого еще вопросы?
— Слушай, мне надо обо всем этом как следует подумать. Ладно? Давай я попозже перезвоню.
— Только не забудь, сокровище ты мое баснословное. Завтра — важный день. Мне надо тебя подготовить как следует. Так, ты опять замолчал. Ну, о чем ты молчишь на этот раз?
— Все это кажется каким-то ненастоящим. Словно сон.
— Дэйв, знаешь, что говорят человеку, который только учится плавать? Перестань сопротивляться воде. Просто расслабься и позволь ей держать тебя. Дыши, и поток сам тебя понесет. Вот и здесь так же. Перестань цепляться за эти глупости — настоящее, ненастоящее, бред, не бред, это все просто слова, понимаешь? Поверь в волшебство. Твой волшебник — мистер Йикинстил. У него для тебя много волшебных миллионов. Вот и все. Чао!
Волшебство? Не было для Гурни более чуждого понятия в этой жизни, чем волшебство. Не было понятия более бессмысленного и более пустого. Ничего себе. Волшебство.
Он снова уставился за окно. Небо, которое еще недавно пугало кровавым разводом, теперь погасло и стало розовато-лиловым, матовым, а цвет травы на лугу за домом утратил всякое сходство с зеленым.
На кухне раздался грохот — судя по звуку, крышки от кастрюль обрушились из сушки в железную раковину. Затем Мадлен стала шумно ставить их на место.
Гурни вышел из темного кабинета в ярко освещенную кухню. Мадлен уже вытирала руки о кухонное полотенце.
— Что с машиной? — спросила она.
— С чем? А… С олененком встретился, — произнес он упавшим голосом, слишком живо вспомнив удар столкновения.
Она посмотрела на него с тревогой и пониманием. Он продолжил:
— Выскочил из леса прямо передо мной… не успел увернуться…
— Что случилось с олененком? — прошептала она.
— Погиб. Сразу. Я проверил — никаких признаков жизни.
— И… что ты сделал?
— В смысле? А что я должен был… — образ олененка с неестественно вывернутой шеей и мертвыми глазами внезапно захватил его с такой силой, что вытолкнул из памяти другой образ, заставил вспомнить другую аварию, и память вцепилась в сердце такими ледяными пальцами, что Гурни показалось — оно вот-вот остановится.
Мадлен смотрела на него и как будто понимала, о чем он думает. Протянув руку, она погладила его по плечу. Постепенно приходя в себя, он взглянул на нее и увидел в ее глазах печаль, которая теперь была естественной частью ее восприятия. Печаль просвечивала и сквозь ее радость, и сквозь покой. Она давным-давно нашла способ пережить смерть сына, а он так и не смог — и даже не пытался, хотя всю дорогу знал, что когда-нибудь придется. Но не сейчас. Сейчас все еще было рано.
Возможно, это и мешало ему общаться с Кайлом — его взрослым сыном от первого брака. Только от таких размышлений разило психоанализом, который он презирал.
Он повернулся к французским дверям и посмотрел на гаснущий закат. Даже красный сарай теперь казался серым.
Мадлен отвернулась к раковине и принялась вытирать посуду полотенцем. Какое-то время она была молча погружена в это занятие, а затем внезапно спросила:
— Так что, еще неделя — и ты поймаешь убийцу? Вручишь его копам в подарочной коробочке с бантом?
Гурни, даже не глядя на нее, знал, какое у нее выражение лица и, подняв взгляд, понял, что не ошибался: язвительная, хмурая усмешка.
— Я же сказал, что через две недели закончу.
Мадлен кивнула, но в этом кивке не было ничего, кроме скепсиса.
Она продолжила молча вытирать посуду, уделяя этому занятию куда больше внимания, чем обычно, и переставляя сухие тарелки на сосновую столешницу по ранжиру с такой педантичностью, что Гурни начал выходить из себя.
— Да, кстати, — произнес он с чуть большим недовольством, чем хотел, — а почему ты вообще дома?
— Прости, ты что имеешь в виду?
— Вроде у тебя по расписанию вечер вязальщиц.
— Мы сегодня закончили чуть раньше обычного.
Ему показалось, что она недоговаривает.
— Что-то случилось?
— Ну да, немного.
— Что?
— Ну… Маржери-Энн вырвало.
Гурни недоуменно моргнул.
— Ч-что?
— Ее вывернуло наизнанку.
— Маржери-Энн Хайсмит вывернуло наизнанку?
— Да.
Он снова моргнул.
— Как это — вывернуло наизнанку?
— Разве это можно понимать по-разному?
— То есть ее вывернуло прямо у стола?
— Нет, она успела встать из-за стола и помчалась в туалет.
— И?
— И не добежала.
Гурни заметил, что в ее голосе появилась пропавшая было теплая ирония, которой она обычно уравновешивала печаль. Он давно не слышал этого тепла и сейчас захотел во что бы то ни стало раздуть его, но понимал, что если перестараться, оно, наоборот, погаснет.
— Стало быть, она испачкала пол.
— О да, не то слово. И не только пол.
— Как так?
— Ее вывернуло не только на пол, но еще на котов.
— На котов?!
— Мы сегодня встречались у Бонни. Помнишь, у нее два кота?
— Кажется, помню.
— Вот они дрыхли себе в корзинке, которая стоит у Бонни в коридоре рядом с туалетом…
Гурни начал смеяться, и с непривычки у него закружилась голова.
— …Маржери-Энн ровно над этой корзинкой и прорвало.
— Боже, — выдохнул Гурни, сгибаясь от смеха.
— Надо сказать, что прорвало ее основательно. А коты взвились из корзинки и помчались разносить содержимое ее желудка по гостиной.
— И по всей мебели?
— Ровным слоем! Они носились по дивану, креслам… впечатляющее было зрелище.
— С ума сойти! — Гурни не помнил, когда последний раз так смеялся.
— Само собой, после этого есть никто уже не смог, — добавила Мадлен. — И сидеть в гостиной тоже стало как-то… неприятно. Мы предложили Бонни помочь убраться, но она отказалась.
Помолчав немного, он спросил:
— Может, хочешь поужинать?
— Нет! — воскликнула Мадлен. — Не упоминай при мне еду!
Он представил себе носящихся по комнате котов и снова засмеялся.
Однако мысль об ужине все-таки погасила тепло в голосе и взгляде Мадлен.
Когда он наконец закончил смеяться, она спросила:
— Так что, завтра встречаешься с Соней и безумным коллекционером?
— Нет, — ответил он, впервые довольный, что Сони на встрече не будет. — Только я и безумный.
Мадлен удивленно подняла бровь.
— Я бы на ее месте любой ценой стремилась на этот ужин.
— Вообще-то встречу перенесли на обед.
— Надо же, значит, тебе уже сбили цену?
Гурни промолчал, но замечание его странным образом задело.
Глава 40Негромкий вой
Закончив с посудой, Мадлен устроилась в пухлом кресле у камина с чашкой травяного чая и вязальными принадлежностями. Гурни взял одну из папок с документами по делу Перри и сел в соседнем кресле. Так они и сидели — рядом, но порознь, каждый в своем небольшом пятачке света.
Он открыл папку и достал отчет по форме ПСН. В системе ФБР эта форма полностью называлась Протокол Программы по предотвращению преступлений, связанных с насилием, а в Бюро криминальных расследований она же называлась Протокол Программы по изучению преступлений, связанных с насилием. При этом форму прогоняли через одни и те же компьютерные программы. Второе название нравилось Гурни гораздо больше — оно было ближе к истине.
Форма на тридцать шесть страниц была исчерпывающей, если не сказать изматывающей, но полезной информации в ней было ровно столько, сколько был способен сообщить заполнявший ее офицер. Одной из целей этой формы было выявление закономерностей, схожих с другими аналогичными преступлениями, но здесь не было ни единой отметки об аналогиях. Гурни терпеливо вчитывался в каждую страницу, чтобы убедиться, что не упустил чего-нибудь важного.
Сосредоточиться толком не получалось. Он вспомнил, что хотел позвонить Кайлу, потом начал придумывать оправдания, почему звонок стоило отложить. Все эти годы удобной отговоркой была разница в часовых поясах между Нью-Йорком и Сиэтлом, но теперь-то Кайл перебрался в Манхэттен, на юридический факультет, и у Гурни исчезли уважительные причины не звонить. Однако никаких подвижек в сторону того, чтобы позвонить или хотя задуматься, почему он этого так старательно избегает, не произошло.