айте свободные пока от вас места в деревянном чреве, или какое оно тут, пластиковое, и говорите шёпотом – сон у троянцев чуток, как у гусей… а это кто же так сказал?.. это сказали вы – ты и стюардесса, а кого больше слушают, с большим вниманием, по взглядам судя, так тебя, а-а, это всё потому, что говорю красиво и несу людям только правду, одну лишь правду, не суррогат какой-нибудь, а где же та, у которой так: чуть-чуть, но искоса… чуть-чуть, намёк один, но всё равно надменно?.. и почему детей так много?.. когда лететь мне, их всегда много почему-то… может, их вообще много… сиксилионы… их везут к бабушкам в Трою?.. их везут в Трою от бабушек… или: из Трои и от бабушек… нет-нет – из Вифлеема Иудейского к царю Ироду в Иерусалим на медицинскую комиссию… глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий… да, да, это кузнечик чешется – затренькал… а Гросс – тот утверждает, что никакой Трои никогда не было и быть не могло… разве это так? это так?.. это так, если Гомера не было, не было и самого Гросса, но я же его видел… и верю я Гомеру, когда его читаю, особенно с фонариком под одеялом, и Гроссу верил, когда его слушал, найдись третий человек, скажи мне уверенно, будто Троя была в Киеве или в Каменске, будто Каменск и есть разрушенная Троя, я и ему поверю – так слову я податлив… нет, нет, спасибо, мне – пакет, можно и два, а конфетку – тому мальчику, и скажите ему, пожалуйста, чтобы не пил, когда подрастёт, зуб-бровки и портвейна, а ещё: пусть не смотрит на меня с укоризной… это не он, а его мама… Бог с ней… ты исполнил все повеления Рахили… ты давно занял своё место… ты пристегнулся, Ирод… ты уставился в иллюминатор, ты хочешь увидеть Вифлеем… ты думаешь, думай, но не так громко: скоро осень, за окнами август, от дождя посырели кусты… какой август, Рыжая, какие кусты!.. пой это, развалясь на пуфике, туруханской селёдке, которую привозит тебе муж, а мужа твоего я познакомлю с майором, хахалем той, что хотела тебя когда-то ни за что и ни про что зарезать, и быть бы злодейству содеянным не на словах, а в жизни, не подвернись там вовремя Кабан, ты знаешь, какое у него звание?.. Адонис… не про Кабана я, а про хахаля… а пакет с Осиными грибами ты можешь проводнице подарить… вот так три аспиранта на одном из обских островов возле большого города разрубили четвёртого, рубили, сами после признавались, будто хворост… пили они трое суток, и одну лишь водку, тебе до того состояния ложной трезвости ещё далеко… а вон и та, надменно у которой чуть и искоса… от кузнечика уходит, остаётся… у неё понятие о родине не расширяется и, слава богу, не сужается, я ей завидую… отец, отец, вернусь я скоро…
А там, там, в небе…
Но почему ты здесь, в Москве? Потому что до Ленинграда не было билетов. А на завтра? Так это и было назавтра, а назавтра не было билетов на завтра. Так что, ты так битые сутки и просидел на вокзале? Нет, зачем, на вокзале я просидел гораздо меньше, может быть, часа два, может быть… словом, до тех пор, пока меня не выставили из ресторана – им не понравилась моя песня про молодого казака, на которую спровоцировала меня огромная, в полстены, репродукция с тремя богатырями, пел я один, пел со слезой, как твой отец, экономя на нотах и обходясь единственной, то ли «до», то ли «ре», какой из них, сказать не могу, так как ни у меня, ни у вышибалы, вырядившегося в белый халат и колпак, чтобы меня, возможно, как быка, не раздражать, камертона не было, была в руке у вышибалы разводяга… Ну а потом?.. О, никаких острых сюжетов. И бесовщины никакой. Мягко, вежливо и изысканно, как в куртуазном романе: потом ты мне напомнил, что в Исленьске проживает моя чёрнобровая одноклассница Анжелика Воздвиженская, да, верно, та, которой я писал записки, полные отчаяния, дочка покойного отца Антония, который как-то февральским ясным ранним утром… Ну и?.. взял на конюховке вожжи и… Я не про это, я про Анжелику… Нет, нет, вытесни из голоса похотливую тональность, оставь пасторальный оттенок, уничтожь во взгляде вожделение, мне такие не по душе, она как та женщина, овдовевшая десять лет назад, а у меня уже нет сил для жалости и слов для утешений… Ну, ну, вы всю ночь напролёт говорили о Фуко и о Гуссерле. Так точно, но больше о Лакане и о Барте, а уж потом, когда свет утра разредил её вдовьи ресницы, она резко повернулась ко мне, окропив моё лицо дробью сорвавшихся с ресниц слезинок, и сказала: а ты читал Дерриду?.. – И ты заплакал. Ну уж нет, заплакал ты – локти в подушку, кулаки в виски, борода, как… фу… милая, милая, давай поженимся… ой, Господи… ну ладно, что она не дура… Ну да, ну да, ну ладно, а почему ты здесь-то, на Таганке? Вопрос странный, но более странно то, что задаёшь его ты. Потому что я так и сказал таксисту: на Таганку! А он у тебя спросил: почему вдруг – Таганка? Нет, это я спросил, а он нам ответил: потому что татары на этом месте устраивали свои таганы… А-а, сказал я, – и устанавливали на них огромные котлы, вылитые из переплавленных колоколов, а в котлах варили мясо православных москвичей, и за главного повара-вышибалу был у них князь великий Иван Данилович Калита, мечтавший разводягу поменять на скипетр… Да не об этом я, не почему Таганка, а почему ты здесь, на Таганке? О, если бы не помнил я, что ты был третьим там, у Анжелики, и вместе с нами, от меня не отставая, пил зубровку, и отвечать тебе бы не подумал… Да потому, что здесь, в том доме, живёт Галя, которую я не видел много лет. Ну и как, хороша эта Галя? Хороша, хороша, но, извини, тебе до этого какое дело? Никакого, просто мне было с ней когда-то… лучше, по крайней мере, чем с тобой. Хлопот особых мне она не доставляла – ни к кому я её не ревновал, когда не видел её – вроде любил, а стоило увидеть – тут же начинал ненавидеть, но так как видел я её редко, то и любил, выходит, больше, чем ненавидел… что, может быть, когда-нибудь мне и зачтётся. Ну что ж, надейся, но не очень. Ещё там было то, что мало нравилось мне, то есть не нравилось совсем: заставляла она меня целоваться с нею в метро, в кинотеатре, в кафе, в автобусах, в троллейбусах, в трамваях – словом, при всём честном народе, ладно ещё, что в отделения милиции для этого не требовала заходить… А, это та Галя, что после сама себе вены пыталась… Да, это та самая Галя, и это мне тоже не понравилось. Ну ладно бы ещё так, как та, которая косой себя по шее из-за Григория Мелехова – было из-за кого и чего, достойно к тому же, а твоя Галя подружку вызвонила, возле ванной усадила, но прежде чем её там усадить, четыре чашки кофе ей выпоила и журнал порнографический ещё подсунула, чтобы, не дай бог, та дремать не вздумала, чтобы по первому же воплю Галькиному бросала журнал, хваталась за телефон и вызывала скорую. Хотел бы я на них полюбоваться: на Галю в ванной комнате и на её вахтёршу около двери… Тоже мне Лукреция московская. А сыр-то-бор из-за чего: накурились они конопли, выпили они водки – проснулась она голенькая среди голеньких мальчиков, чему невольно, заскочив в гости, я свидетелем явился и что использовал как повод для развязки, хотя на самом деле было наплевать… Нет, сделай она это серьёзно и без подружки, как разведчик, которого застукали с поличным, мне бы тоже не понравилось, но тем не менее… Да, да, я понял, кого ты имеешь в виду, это та Галя, хиппи наша, отечественная, только знака качества на ней нет, ставить негде, разве что на той ленточке вокруг головы, которую она, баба тридцатилетняя, до сих пор не снимет и не выбросит, но и там, на ленточке, негде, там едва-едва места хватило, чтобы имя бодхисаттвы вписать, имя или фамилию: Авалокитешвара, – или что там, – Гуаньинь, – не помнишь, нет? – это со стороны лица; а на затылке, там уж точно заклинание таинственное: «ом-мани-падмэ-хум». Джоан Баэз этакая, Жанна Бичевская, но только безголосая. Жизнь лжива и пуста, возьмёмся за руки, друзья, и побредём в Тибет… куда же из Москвы ещё подашься… ждут не дождутся всех вас там, в Тибете… Да, но тогда зачем ты так много дал денег таксисту, не за эту же экскурсию по памятным местам татаро-монгольского ига? Нет, ни с чем это не связано и менее всего с Галей, хотя Галя замечательная баба, дом её всегда открыт, стол её ломится, родители её годами то в Африке, то в Латинской Америке – делятся опытом строительства социализма, и сама Галя немало сделала в борьбе с монгольским и византийским наследием, но всё равно она тут ни при чём, так получилось. Он же видит, что я с рюкзаком, заросший, куртка на мне брезентовая. – Кто? – спрашивает. – Геолог? – Нет, – отвечаю бодро, – археолог… А для него, как и для многих, что геолог, что археолог – одно и то же, как для соседа моего, Юры, не голубого, а того, у которого бабушка родная умерла на Пасху, – если смуглый, если с бородой да ещё и на машинке по ночам печатаешь, ну всё – переправил тебе Юра пятую графу, живи теперь… Юру, как гестаповца, паспортом не проведёшь… Ну а коли…олог – и не важно ге… или архе… – значит, денег полон рюкзак, ещё и в куртке по карманам. Так ты бы ему и сказал, что только по счётчику, что денег, товарищ майор, у тебя в обрез. Ну не смог, не смог: если я вижу в глазах человека надежду, тем более такую уверенную, я не способен его обмануть, а у таксистов, у продавцов и контролёров – я не беру их всех огульно – моя физиономия всегда почему-то вызывает надежду именно такую: уверенную и большую. И дело сделано, плюнь ты на этого таксиста и на те деньги, которые он увёз. Да я-то плюнул, это тебе всё никак, как погляжу, не успокоиться. Но я хоть попытался: он говорит: откуда едем? – С Севера, – говоришь ты. – Север бескрайний, – говорит он. – Да, – соглашаешься ты, – не маленький. – Чик-чик-чик, – а это счётчик так, прислушиваясь. – А где на Севере конкретно? – это надежда в душе таксиста вырастает и зудит, хотя с чего бы? – На Тикси, – это тебя уж понесло. – А-а, – говорит таксист, – это хорошо. – Да уж куда лучше, – говорю я. – Чик-чик-чик-чик, – это счётчик на твой счёт. – И что искали? – Золото, – это ты, совсем уж угорев. – У-у, нашли? – Нашли, – без коментария. – Это хорошо. – А что хорошего? – Да это я так, в смысле государства. – Чик-чик-чик-чик-чик. – Вот тут-то я и пытаюсь: золото, – говорю, – нашли, а деньги потеряли. – Как это?! – А вот как: плыли на плоту в море Лаптевых и перевернулись, сами выбрались, а шмотки утопили. – Все?! – Все. – А-а. – Чик-чик-чик. – Москвич? – Москвич. – Хорошо. – А что хорошего? – Да это я так, в смысле: ждёт кто-нибудь дома? – Чик-чик-чик-чик. – Вот здесь. Возьмите. Спасибо. Что? А сдачу? Что?! – Ши-и-иш, – это машина так покрышками по мокрому асфальту. – Тиксист, ядрёна вошь, – а это я тебе.