– В Милюково надо ехать, – говорит Осип.
– А что? – говорит Иван, прикурил и протягивает коробок на ладонь Осипу.
– Брось их в бардачок, – говорит Осип. На морг кивнул и говорит: – А здесь битком, мест нет.
– Здорово, – это Иван так.
А Осип:
– Этот… санитар… говорит, что тут с зоны… на том берегу, напротив Елисейска, знаешь?.. на днях зэки, «химики» ли, на плоту в город за водкой поплыли. Среди ночи, – говорит Осип. Выбросил окурок. Закрыл окно. – Катер налетел на них, что ли, или самоходка. Кричали… Кто как, – говорит Осип, – кто так – нахлебался, или от переохлаждения… трое выжили… а остальных из «мешка» в Усть-Кеми на четвёртые сутки вытащили. Человек двадцать… санитар говорит, за один раз никогда такого при нём не было, обычно полупусто…
– У-у, – говорит Иван. – Поехали, всё равно ж, наверное, надо? Как ты?
– Поехали, – говорит Осип. Запустил двигатель, стал разворачиваться.
– Так они давно, – говорит Малафей. – Я уж когда слыхал об этом, неделю назад, не меньше. А чё их держут?
– Родных, наверное, ждут, что ещё, – говорит Осип. – Пока сообщат, пока те приедут… да ещё личности установить, не с паспортами же, наверное, поплыли…
– А сколько было? – говорит Карабан.
– Хей! ну падла! если двадцать тут, в морге, трое выжили, ну бич поганый, – говорит Мала-фей, – что, уж сосчитать мозгов не хватает!
– Ну, может, не всех нашли, мало ли, – говорит Карабан.
– Заткнись лучше… – начал было Малафей.
Машину тряхнуло на выбоине, и все разом, словно окрикнул их кто, взглянули на покойного, даже Осип, и тот оглянулся и, извиняясь, что-то буркнул, а после этого так: замолчали, будто в себя погрузились, в свои заботы ушли или вовсе перестали думать. Город невелик – скоро из него выехали. Смеркаться стало, так, словно в воздух сверху постепенно кто-то порошок синих чернил подсыпает и размешивает. Выяснило. На небе одна звезда, там, на юге, на юг они и едут, будто она, звезда та – путеводная. Ветер поднялся, сухой, северный, и настроение у него спросонок будто неважное – гонит позёмку, гонит так, что проворней машины бежит по асфальту позёмка, и машину зло подталкивает сзади ветер. Чернеет слева Ис-лень – как пропасть среди равнины, как расселина. Там, далеко, на другом берегу, редкие огни так же редких деревень – согнало с реки туман, иначе бы и не увидел.
– Вон, – кивает Осип в сторону другого берега, – та зона.
– Угу, – отвечает Иван. Ответил и нервно передёрнулся, людей на плоту, наверное, среди холодной ночи представив, того ли хуже – в воде уже, уже на дне вообразив их.
Справа пустошь, а за нею – лес, гнутся вершины осин. Осины, наверное, кроме осин и быть там нечему. Три поворота у реки – от Елисейска до Милюково – три излучины, а тут ехать да ехать, хотя что уж там: километров сорок, – просто время не торопится, течёт вяло, будто подстыло чуть и затвердело, или так, потому что Ислени течению следуют против.
Открыл Малафей бутылку водки, достал из кармана телогрейки стакан, дунул в него и говорит:
– А?!
– Давай, – говорит Иван.
– Наливай, – говорит Карабан, вдруг оживившись, и лицо его будто шире сделалось при этом.
Выпили. Закусили конфетами – там, в бардачке, завалялись.
– А ты? – говорит Малафей.
– Нет, – говорит Осип. – На обратном пути. У них там, в Милюково, на въезде, – говорит Осип, – всегда стоят, а если тот… есть там один… говённый, обязательно остановит… кто-нибудь когда-нибудь из дальнобойщиков его задавит… не удивлюсь, если случится.
– Ну а маленько-то, – говорит Малафей. – Кто принюхиваться будет! Да и вон… с грузом таким не остановят, а если и тормознут, неужто не отпустят?
– Нет, – говорит Осип. – Допивайте, я и так без путёвки… хоть и начальник разрешил.
Допили. А разговору нет. Нагнулся Карабан, поправил простыню, сказал после:
– Да-а, кажется… кх, – вот весь и разговор.
А дорога петляет: то к самому яру вдруг выскочит, едва удерживаясь на обрыве, то удалится от Ислени, в лес от неё скроется, словно игра у них такая; спор, может быть, какой, а не игра. И так, конечно: с горы на гору – и это про дорогу. А там уж и зарево – и не так само Милюково, как лесокомбинат его светится, индустриальное чудовище, что вместо набережной распласталось, берег от города оберегая. Штабеля, заборы, краны. Зарево это в тёмные ночи и из Каменска видно, и не только зимой, но и летом, начиная с августа, в безлунный период.
А тут и пост ГАИ уж миновали. Пуста будка, нет в ней дозорного, не видно его и поблизости.
– Ну вот, – говорит Малафей, – а я вам что… кому в такую-то погоду надо…
– Раз на раз не приходится, – Осип Малафею и ему же: – Понял?
Так, сразу за лесом, и улица началась. Город раскидан, беспорядочен, не чета Елисейску с его классической планировкой старинного города. Улица прекратилась, лес опять. И снова город: фонари с неоновым мерцанием, бараки.
– Я здесь не знаю, – говорит Осип. – Спросить кого бы…
– И я не знаю, – говорит Малафей, хотя его, Малафея, никто и не спрашивал.
Нагнали какую-то женщину в полушубке, спросили, та, словно по доброму делу соскучившись, долго размахивала руками и объясняла что-то по-украински, а потом видит, что не понимают, и говорит, мол, давайте я подсяду к вам и укажу.
– Нет, – говорит Осип, – спасибо, мы найдём.
И поехали.
– Кажу да бачу, – говорит Малафей. – А что нагородила, хрен бы знал, в ушах звенит как после антифриза… Ты ж, Карабан, понимать вроде должен, сидишь, как… Маша с Сибсельмаша.
– Нет, ни слова, – говорит Карабан. – Она западенка… и так частит, из пулемёта будто лупит…
– Сам ты бандеровец, молчал бы… как пулемёт.
Всё же нашёлся кто-то, растолковал.
Подъехали. Остановились. Ушёл Осип. Вернулся и говорит:
– Всё как-то… через… м-м-м…
– Что? – говорит Иван.
– Да чёрт его знает, – говорит Осип. – Можно было бы, оказывается, и не везти…
Молчит Иван. И продолжает тот, Осип:
– Возраст спросили, говорят, ого, не надо, справку какую-то у нас потом вроде дадут…
– Ну ладно, – говорит Иван, – не надо, так не надо, тем лучше, жаль вот только… – и оглянулся, и опять к Осипу лицом, и говорит: – Поехали?
– Конечно, – говорит Осип. И говорит: – Там бы ещё, в Елисейске, следовало… тьпу ты, пустая голова, и санитар, тот тоже… тьпу ты.
– Ладно, – говорит Иван.
– Сейчас уж чё, – говорит Осип, – Отца намучали.
– Ему теперь…
– Кто знает…
Выбрались из Милюково, оставили город позади, а пока сбылось это, уже совсем стемнело. Ни леса, ни реки, ни неба. И ни звёзд. Метель. Не включает Осип свет в салоне, никто об этом и не заикается.
– А? – говорит Малафей. И стаканом по бутылке позвякал.
Поднял Иван руку: согласен.
– Давай, – говорит Карабан.
И Осип, тот так:
– А-а, ладно.
Теперь все выпили. Но и теперь разговору нет: то ли не получается, то ли просто никому он и не нужен. Начал было Малафей о том, что там, в Игарке, по радио он, мол, слышал, морозы уже под тридцать завернули, а в связи с этим ещё что-то сказать хотел, но, яму объезжая, руль крутанул Осип резко – ухватился Малафей руками за скамью и рот прикрыл, да и надолго.
Мелькнули слева сквозь снег метели окна жёлто – деревеньку проехали – приют для престарелых, в простонародье Инвалидка, забыли уже про неё, и тут так: замотал головой Осип, поправил на голове шапку и говорит:
– Фу, зараза, засыпаю.
– Давай я, – говорит Иван. – Сутки не спал… поэтому.
Бежит машина. Молчат. Потом:
– Смотри, – говорит Осип, – садись… действительно…
Поменялись местами, покурили, поехали. Качается дорога, как зыбка: то вниз, то в небо, если вверху оно, небо, и будто оттуда, с неба, если, опять же, вверху оно, позёмка сыплется, словно песок с откоса, лупит в стёкла и вон рикошетом… да, да, как там: и обретает силу пули… Лиса на асфальте, словно пламя на ветру, мечется в плену у света, но удалось ей – вырвалась, пропала, канула во тьме, она, тьма, её спасение… бежит, наверное, и сейчас бежит, глотая тьму, выхаркивая страх… а задавили как-то с братом на мотоцикле… и не нарочно: без тормозов был мотоцикл, без сцепления… ярко, уродливо лежала… Вышла лиса за кота замуж, дело житейское – вдвоём веселее. Не замухрышка там какой-нибудь, а кот породистый, большой, красивый: усы – во! не усы, а загляденье, глаза – во! не глаза, а форменные пуговки. Так и не терпится лисе, чтоб не похвастаться. Направилась она к медведю, от хлопот берложных оторвала косолапого и говорит: Мишаня, я тут, старая, замуж сподобилась выскочить, свадебка будет нешумная, пришёл бы уж, не отказал. – Ла-а-адно, – говорит медведь, – чё ж не придти, приду. Гулять, – говорит, – не работать. – Подалась лиса от берлоги к волку в логово, отыскала его, поздоровалась с хозяином и говорит: змуж я, Серый, вышла, свадебку справить решили, подскочил бы, посидел с нами. – А чё, – говорит Серый, – свадебка нам не в тягость, не своя же, а чужая, отчего бы и не подскочить… Трудятся «дворники», сгребают со стекла снег, зануден их труд… нет, нет, это мама… Ну и ладненько, – говорит лиса, – с толстопятым я уже договорилась, а забудет, так ты ему надпомяни, быка обещал принести, а ты, Серый, уж и не знаю, ну коли баранишка захудалого где раздобудешь, так и хватит, не неделю же гулять. – Ладно, – говорит вислоухий, – порыскаю, Патрикеевна, видел тут одного вредного – шатался у деревни. – Да уж заранее тебе спасибо, – говорит лиса. – И положите под елью, где барсук раньше квартировал, да сами-то для начала спрячьтесь похорошенчей: сердитый он уж больно, мужик мой, норова горячего, чуть чё не по ём, испластат, зубы – как сабли, коготь – что серп. Така слава за ним идёт: многих в гневе своём посёк. А как покушат – подобрет, тогда уж и подходите… Набегает волной дорога, снегом пенится, ныряет в пену эту свет… нет, нет, это мама… Принёс медведь быка, волк притащил барана – самого худого, шельмец, выбрал; свалили туши под елью, а сами неподалёку в ямке, что барсук нарыл когда-то, под листьями захоронились. Ждут-пождут, дыхание затаили. Луна взошла. Светит. Совы заухали, полёвки зашебуршали. – Тише, – вдруг говорит медведь волку, – кажись, идут. – И моргать перестали. Ну и вправду: заявляются молодожёны, лиса с котом, и давай пировать-потчеваться. А кот – тот от жадности то на барана скакнёт, то на быка вспрыгнет, мнёт туши лапами, когтями их пронзат да приговариват: мяо, мяо. – Смотри-ка ты, – не стерпел медведь – говорит волку шёпотом, – ну и зверюга: нам бы с тобой на неделю хватило, а ему одному вон мало. – Струсил слегка волк, задрожал, затрясся маленько. А кот услышал, как листом-то Серый зашуршал, возомнил, будто мышь, да как набросится… Нет, нет, это мама… а отец?… а отец: сидит, значит, мужик на дереве и рубит под собой сук…