Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы — Григорий Ширман

...Имя страшное, новое дай нам.

Это рай окрестил нас людьми.

Мы в аду, так плодом его тайным

В этот вечер ты нас накорми.

Г. Ш.

"Мастер был Сальватор Роза..."

Мастер был Сальватор Роза,

Флорентийский чародей,

Воздух розовый мороза

На щеках его людей.

В их глазах густая злоба,

Та, что выла на кострах,

Сумрак их как сумрак гроба

Льет молчание и страх.

Тени влажные, живые, –

Души выпиты до дна,

Век за веком мышцы выел,

Но под кожей дрожь видна.

Зала теплая музея

На полотна не скупа,

Бродит, медленно глазея,

Молчаливая толпа.

Я стою неутомимо

Пред картиною одной,

Трех столетий пантомима

Вновь проходит предо мной.

"С конем я сросся, но мой конь крылатый..."

С конем я сросся, но мой конь крылатый

Давно не любит липкое седло,

Я лихо мчусь, мои литые латы

Крутое пламя ветра обожгло.

Сама земля, что голова упырья,

Бежит назад и пляшет подо мной,

Материки что пальцы растопыря

Пред вымышленной розовой стеной,

По мрачному я мчусь средневековью,

Еще не конченному до сих пор,

Вон город с башнями, с блудливой кровью…

Пернатый конь летит во весь опор.

Со мною сатана, как тень шальная,

С крылами перепончатыми гад.

Мы рай обворовали, зла не зная,

И, не узнав добра, мы скачем в ад.

"Я в краске яблока былого..."

Я в краске яблока былого,

В огне запретного плода.

Во мне растет и пляшет слово,

Как в синем сумерке звезда.

И звезд чешуйчатых спирали

Обвили млечную кору,

Они так весело играли

На солнце ада ввечеру.

И руку бронзовую смело

Я поднял к ветке неземной,

И я вкусил, и онемела

Вселенная передо мной.

И я ей крикнул: кто ты, где я?..

И жду ответа с той поры.

Но тихо в доме Асмодея,

Лишь улыбаются миры.

"Во мгле коричневой полотен..."

Во мгле коричневой полотен

Былые теплятся века,

Их дух, который не бесплотен,

Их плоть, что также не легка.

И пухлых золотых блондинок

Отягощенные тела,

И мраморный точеный инок,

Сухой и гладкий как игла.

И плач Исуса меж волами,

И странствующий музыкант.

И всё костров окрасил пламень,

Из ада их на землю Дант.

Там бесы бродят в капюшонах.

Их ад на розовых столпах.

И мясом грешников зажженных

Музей стеклянный вдруг запах.

"Как зверь, земля затравлена веками..."

Как зверь, земля затравлена веками,

И наконечниками синих стрел

Прошли деревья сквозь песок и камни,

Которых ядовитый луч согрел.

И капает сусальная листва их,

То кровь земли сухая, как зола.

И я живу на строфах, как на сваях,

Чтобы душа в крови не умерла.

И падает земля тогда в орбите,

И низко-низко виснут облака,

И шерсть земли дыбится от событий,

И гибель неизбежная близка.

И мраком розовым и мраком алым

Измазаны у неба рукава,

И яростным охотничьим оскалом

Глядит луна... Как нож, она крива.

"Не соловьем, а серой соловьихой..."

Не соловьем, а серой соловьихой

Душа томится в глиняном гнезде.

Планету в песню скручивает вихорь,

И трель в костях и в перьях трель, везде.

О радость, радость, дар твой не разгадан,

Душа не песней – тишиной пьяна,

И мертвых звезд клубится млечный ладан,

И тщетно машут красным времена.

ЛЕТА

С обрыва русского Парнаса

Гляжу на волны я твои,

Тосклива тусклая их масса,

Безмолвны мутные струи.

О, сколько, сколько поглотили

Имен умолкнувших они,

На черном дне, в тончайшем иле

Растут лишь костяки одни.

И ребра шепчутся, и вторит

Им эхо каменное вод,

Когда какой-нибудь историк

С томов забытых пыль стряхнет.

И трепет радости у крышек

Там у пустышек черепных.

То мертвецы лукаво слышат

Паденье гордое живых.

И вот стою перед тобою,

Стихии тихой мутный путь,

А позади злорадно воют,

И буря пробует толкнуть.

Но я ногами молодыми

К скале блистающей прирос,

Грядущее в лазурном дыме

Согнулось в огненный вопрос.

Себя хочу я вам втемяшить,

Чтоб мной наполнились виски,

В глухие раковины ваши

Стучусь я радугой тоски.

"Ласточки над самою дорогой..."

Ласточки над самою дорогой

Крыл точили синие ножи.

Золотой лягушкой длинноногой

Выпрыгнула молния из ржи.

Разворачивался гром лениво.

Кони вязли в розовом песке.

Мимо шла гроза, и воском нива

Мертвая желтела вдалеке.

КОЛЬЦО ВЕНЕВИТИНОВА

Кольцо хранил поэт в ларце в атласной складке,

Как трепетный скупец свой трепетный металл,

И в горький смерти час иль в час венчанья сладкий

Кольцо заветное надеть он клятву дал.

Недолго в мире он бродил от места к месту,

Но радугу пространств он к лире привязал,

И сваха древняя ввела его невесту,

Как в мутный лунный храм, в больничный белый зал.

Она была в плаще, ступала нежно, зыбко,

Несла приданое: песочные часы,

Косу с зазубриной и длинный рот с улыбкой,

И веяло от ней прохладою росы.

И вспомнили тогда друзья завет поэта,

И принесли друзья кольцо ему тогда,

И в час торжественный, когда кольцо надето,

Он бредил радостно: я… я венчаюсь… да?..

"Розовые раковины-зори..."

Розовые раковины-зори

На песчаном берегу времен,

Я ветвями строчек разузорил

Ваш глубокий гнутый небосклон.

И я слышу гул морей вселенной,

Музыку бунтующего дна,

И величьем бури вожделенной

Гордая душа заряжена.

И люблю врагов своих и ближних

Больше, чем Исус меня просил.

И на пса земли поднять булыжник

У руки моей не хватит сил.

И равны столетья и минуты

На весах у вечности слепой.

Небосклон глубокий лирой гнутой

Звезд стада зовет на водопой.

"Плачет контрабас по-человечьи..."

Плачет контрабас по-человечьи.

Книге б дать названье: контрабас.

Нитка скрипки больше нас не лечит,

Контрабаса бархат греет нас.

В робком стаде красный бык, огромен

В трепетном оркестре контрабас.

Я люблю его мычанье, в громе

Слушал голос я его не раз.

И в рубиновом закате жидком,

Там в болоте бычьей крови дня,

Вечности бессмертным пережитком

Контрабас печальный видел я.

И сия нескромная Рассея

Контрабасом красным снится мне.

Как подземный динамит, засеян

Голос Ленина в любой стране.

АЗИЯ

Не ты ль, толстуха, та кухарка,

Последняя царица ты,

Мокротой каменной захаркан

Простор планетной наготы.

Там люди-палочки ютятся,

Но есть двойной в пигмеях яд:

Огонь железный святотатца

И золотой восторг телят.

Кухарка ты, за страсть босую,

За грудь огромную твою

Созвездья густо голосуют

В своем мерцающем краю.

О, кухня мира, властвуй, властвуй,

Царица ты от ног до плеч,

Мне нравится багряный глаз твой,

Которому названье: печь.

"Глубоким голосом строку я вытку..."

Глубоким голосом строку я вытку, –

То муза на шелку своем канву, –

Тревог непревзойденному избытку

Я волю дам и тишину взорву.

На корабле земли надменной мачтой

Хочу скрипеть с веселым флагом дня,

Я в золотой пыли вселенной мрачной,

И чайки звезд садятся на меня.

Я тяжелею белыми крылами,

Я вольным криком горд и оглушен.

Восстанье волн, и в пестром их Бедламе

Земная тень как черный капюшон.

Земля, ты не кругла, а треугольна,

Как высохшее сердце, как клинок...

Века твои – Колумба и Линкольна,

Век Ленина, а дух твой одинок.

Один хохочет он в огне кумачном,

Шипением ничьим неопалим.

Он слышит гул: зачем такой рифмач нам? –

Распни, распни, – гудит Ерусалим.

"Болтались зорь багряных тряпки..."

Болтались зорь багряных тряпки,

Свалили землю три кита,

И пролилась на эпос зябкий

Лирическая теплота.

Был ужас красок дан веселью,

Ночей светились купола,

И современность акварелью

На масло мастера легла.

Окутав шелком строгость линий,

Я позабыл, что холст глубок,

Я распустил как хвост павлиний

Лубка глупейшего клубок.

И храмы новые построив,

Мне вдруг не нравился ничей,

За то что всюду как героев

Оплачивали палачей.

"В белом халате профессор любезный..."

В белом халате профессор любезный

Гордо показывал мне препараты.

Белые залы как белые бездны

Странным сокровищем были богаты.

Брюсов, Бернштейн, Комаров и Анучин

Глыбами пепла лежали в тарелках,

Серые змеи лукавых излучин

Тихих, глубоких, неровных и мелких.

Бард, психиатр, преступник, географ...

Ходит профессор походкою кроткой,

В никеле черном зрачки от восторгов,

Счастлив профессор счастливой находкой.

Семь лишь могли ручейков извиваться

В доле одной кровожадного гада,

У психиатра не меньше, чем двадцать, –

Вот в чем искать ключ загадки нам надо.

Солнце смеялось на крыше соседней,

Мозг мой змеею свернулся и грелся.

Шепотом мне говорил собеседник:

Ленина мозг да еще бы Уэльса.

"Крепко спят как трупы вещи..."

Крепко спят как трупы вещи,

Их молчание зловеще.

Спят растения живей,

Слышен шорох их ветвей.

Мы им снимся, мы с тобою,

Снимся сонному левкою,

И кушетке, и столу

В эту розовую мглу.

И скрипит во сне кушетка,

И левкой кивнет нередко.

Но продрать не могут глаз.

И прогнать не могут нас.

ПЕСНЬ АСМОДЕЯ

Я полон глаз, я полон глаз.

С тех пор, как буря улеглась,

Гляжу на вас, гляжу на вас

Мирами глаз, мирами глаз.

Миры летят, миры блестят.

Китиха кормит злых китят,

А молоко белей, чем яд.

Миры летят, миры блестят.

И я не стар, и ты не стар.

По змеям жил бежит нектар,

И полон мрак бессмертных чар.

И я не стар, и ты не стар.

"Знают все, что жить дано однажды..."

Знают все, что жить дано однажды,

Мозг как роза только раз цветет.

Но из граждан, может быть, не каждый

Знает, что как пепел мозг, как лед.

Был пожар миров еще огромней,

Но был дождь веков, пожар погас,

Я теперь лишь этой песней вспомнил

Тот недобрый блеск недобрых глаз.

Был раскрыт тогда вселенский купол,

Прав, быть может, был Анаксагор.

Не мерцало бытие так скупо,

Цепи солнц горели, цепи гор.

Пляской молний, непонятной ныне,

Обнаженный мозг легко дрожал.

Но закрылся купол мира синий,

И повесил вечер свой кинжал.

И с тех пор как лед, как пепел серый,

Черепахой дремлет мозг людской,

Красота как труп, как трупы – веры,

Да могильный ветер бьет тоской.

Бьет холодными как воск строками.

Я в металл переплавляю воск,

Но на крыльях черепа как камень

Весь в извилинах разлегся мозг.

"Кто разрежет хлеб земной на ломти..."

Кто разрежет хлеб земной на ломти,

Кто другому даст земной приют?

У центральных бань поют: идемте.

Женщины голодные поют.

Я иду под тяжкой, тяжкой ношей,

Песню невеселую несу,

А весенний день такой хороший

Даже в этом каменном лесу.

Как и там, и здесь февраль растаял,

Здесь людская мутная вода.

Льется по панелям муть густая,

Пенится глазами как всегда.

Где сложу я камень песни этой,

Где я плечи томно разогну, –

Над дешевой женщиной раздетой

Иль в твоем, любимая, плену.

Я земной сегодня, настоящий,

Мне как ноша песня тяжела.

Там во мне звенят земные чащи

Дикого нетронутого зла.

"Прохладой белый день обуздан..."

Прохладой белый день обуздан,

Покрыт попоной заревой,

Пасется добрый конь Ормузда

И пахнет мертвою травой.

О, месяц, розовая рана,

В моем саду закровоточь,

Со мною ночка Аримана,

Его мерцающая дочь.

Ее как скрипку зацелую,

Узнаю песни вязкий хмель,

Я вспомню хаос, ночь былую

В цветах исчезнувших земель.

Там ветер необыкновенный,

Какой бывает лишь во сне,

Качает голубые вены

Как ветви вечности во мне.

"Я знаю, знаю: дети вы..."

Я знаю, знаю: дети вы,

Боитесь розовой геенны,

Для вас в туманах синевы

Закрыт паноптикум вселенной.

И вход в него для вас не прост,

И входа нет на свете строже,

Колючей проволокой звезд

От суеты он огорожен.

Вон тени вытянулись в ряд

У бронзовых ворот заката,

Все ждут пока не отворят,

Уж небо низко и покато.

Но мне вручили тонкий ключ,

Я за ворота проникаю,

Мне ужас бездны не колюч,

И с песней я иду по краю.

А вы, вы не раскрыли глаз,

Вы кинулись назад как дети,

Увидевшие в первый раз

Сеанс мелькающих столетий.

"У владыки людей Соломона..."

У владыки людей Соломона

Было юных цариц шестьдесят,

Но томил его неугомонно

Суламифи газелевый взгляд.

Он забыл о трехбуквенном перстне,

Он прекрасно пергамент зажег,

И сгорел на костре Песни Песней

Наслажденья вкушающий бог.

У владыки чертей Асмодея

Было столько же милых старух,

Столько ж бабушек талмуда умных,

Где на столбиках корчится дух.

В них раввины, от споров седея,

Роковую вонзали иглу,

Но средь жен своих свято-бесшумных

Возлюбил Асмодей Каббалу.

В каждой букве он бога заставил

Шевелить вечной тайны лицом.

От любви человеком стал дьявол,

Человек стал геенны жильцом.

"На черном дне огромных глаз..."

На черном дне огромных глаз,

Как звезды светлых и холодных,

Храни взаимности запас

Для сумасшедших и голодных.

И я приду к тебе, приду,

Как ты не раз, не раз хотела,

И буду я просить в бреду

Кусочек трепетного тела.

И страсти странный карандаш

Твои сгустит крутые брови,

И ты мне трепет весь отдашь,

По приказанью знойной крови.

"В твоих глазах горят бериллы..."

В твоих глазах горят бериллы,

Когда встречаюсь я с тобой.

Не оттого ли вечер милый

Зеленовато-голубой?

Твои плеча светлей омелы,

Цветущей первую весну.

Не оттого ли месяц белый

Я полюбил и не усну?

Ты не моя жена – чужая.

Всю ночь, всю ночь не оттого ль,

Как соловей не умолкая,

Пою печаль свою и боль?

СКРИПКА

Ты бездна земная, но песни

Там вьются назло небесам,

Такой смастерить еще скрипки

Не мог Страдивариус сам.

Шопен серенады прелестней

Еще не придумал, чем та,

Когда с твоих губок улыбки

Мои выпивают уста.

С египетской скупостью гордой

Исполнены груди грудей,

Грозит неизбежное счастье

На выпуклой ножке твоей.

Но лучшие в мире аккорды

Я слышу над сердцем твоим,

Когда мы в скрипичные части,

Что мастером скрыты, летим.

1918

"О, ты одна из тех блондинок..."

О, ты одна из тех блондинок,

Из-за которой я готов

Пойти с врагом на поединок

И умереть среди цветов.

Но лучше мне остаться вживе,

Чтоб миру каменному петь,

Что солнечной змеи красивей

Твоей косы литая плеть.

Но, может быть, и песен лучше –

Отвага светлая – расплесть

Огонь косы твоей дремучей

И взять, что в женщине лишь есть.

"У вас тяжелая душа..."

У вас тяжелая душа

И тело легкое как дым,

А я, по-вашему, паша,

Востоком пьяный золотым.

И я хотел бы встретить вас

Купчихой русской, золотой,

С вином качающихся глаз,

С метелью белой под фатой.

Я разорвал бы ту фату,

В метель пошел бы я гулять,

За то что сердцем я цвету,

И снится мне любовь опять.

"И тела розовая тьма..."

И тела розовая тьма,

И голубой фарфор белков.

Мне ясно снятся терема,

Московский снится мне альков.

И ты красиво там грустишь,

В цепи томишься кружевной,

И реет ночи древней тишь

И в грудь, и в плечи бьет луной.

О, если б нынче та пора!

Я был бы первый твой герой.

Порой ты, как сестра Петра,

Как Годунова дочь, порой

"Под лазурью выцветшей..."

Под лазурью выцветшей

В дикой стороне

Будь моей владычицей

И приди ко мне.

Слышу лунный реквием,

Над могилой жду,

Голубые ветки ем

В розовом аду.

Ты идешь, из бархата,

Из улыбки шаг,

А на мне распахнута

Липкая душа.

Блеск во мне, роса во мне,

То белки твои.

Я в белейшем саване,

В лепестках любви.

КАЗНЬ

I

Десятки лет мы казни ждем,

Приговоренные заране.

Нас дни секут косым дождем.

Десятки лет мы казни ждем.

Пред нами вырыт водоем, –

Творец-палач, твое старанье.

Десятки лет мы казни ждем,

Приговоренные заране.

II

Народы пьяные шумят,

Бряцая золотом и ссорясь.

Венок певца давно помят.

Народы пьяные шумят.

А я влюблен от губ до пят,

Любимых глаз мне светит прорезь.