Сонеты
Ты, как бокалы, черепа
До их бездонной смертной глуби.
В горах вечерних откопал
Твою печаль лиловый Врубель.
Череп
"Чем нынче потчуешь, веселый бес?..."
Чем нынче потчуешь, веселый бес?
Косматой брагой, черной брагой потчуй.
Над миром блещут розовые очи
И запрещенный путь богинь белес.
Над миром мчится Лев и Геркулес,
Свой лук Стрелец направил в образ Отчий,
И надо мной иной могучий зодчий
И праздное могущество небес.
Пресна земля, а сердце просит соли.
Кто даст, – классическое колесо ли
Судьбы стремительной иль новый том
Сверкнет кристаллом радости колючей?..
Поэзия в разрыве золотом,
В благополучном неблагополучьи.
"Хвалите, песни, отдых вожделенный..."
Хвалите, песни, отдых вожделенный,
Который я в конце концов снискал,
Да тяжелеет бражный мой бокал,
Как череп завоеванной вселенной.
Как лось Герцинский, я не гнул колена,
Я сторожил, как гриф, пустыню скал,
И я в ущельи плакал, как шакал,
Следя за похищением Елены.
Иных времен распластался прилив,
Но, мускулы крутые закалив,
Я разрываю траурную бурю.
Смеюсь на торжестве я похорон,
Строками золотыми каламбурю,
Рукоплескания со всех сторон.
"Разбросаны вы, пестрые слова..."
Разбросаны вы, пестрые слова,
Как валуны в тысячелетнем поле,
Народы ваши кости раскололи,
Одела вас белесая трава.
Среди долин земных, средь их раздолий
Как ветер древняя плывет молва,
Что в горных сферах жили вы сперва,
И глетчеры вас вырвали без боли.
И время голубое напролет
Без устали точил вас жаркий лед,
И мягкая вода вас целовала,
Теперь настал моей стихии срок,
Из ваших ребер строю стены строк,
И слышу в них я шум былого вала.
"Как долгие мгновенья боли, вы..."
Как долгие мгновенья боли, вы,
Зачатки слов, блуждающие в крови,
Задумчивей глаза и взор суровей
От вашей неродившейся молвы.
Я в тишину зеленую травы
Расту с багряным криком наготове,
Я солнце пью, как исцеленный Товий,
Я пью звезду, как древние волхвы.
Будь трижды свято, грешное творенье,
Тебе дары несу волхвов смиренней,
Еще за мной не тянется толпа,
Но блещет надо мною пламень трубный,
И слышу я пустые черепа,
Веселые и голые как бубны.
"Листами черными сухих ночей..."
Листами черными сухих ночей
Задумчивые годы облетают,
Крикливых звезд испуганную стаю
Ты ловишь с каждым августом звончей.
Над нами киснет млечный наш ручей,
А там другие млечности блистают…
Беда, беда, пространства не хватает
И мало времени и мир ничей.
Поет под пальцем бледная бумага,
Я опьянен прожорливостью мага,
Из древних слов я делаю змею.
И всё за то, что не хочу истлеть я,
И медленно сквозь голову мою
Проходят как туман тысячелетья.
"Величьем наливаются слова..."
Величьем наливаются слова,
Я слушаю, как тяжелеют строки,
То золотые наступают сроки,
И августом сияет голова
Так сине надо мной, внизу трава
Подстрижена, репейник невысокий
Да русские папирусы – осоки,
Чья грусть зеленая всегда нова.
У нас теперь крепчать начнут закаты,
Восходы будут медленны, покаты,
Гречихой снега зацветут поля,
И белые распустятся метели,
Чтобы, пространство черное сверля,
Как жаворонки звезды к нам летели.
"В густую ночь уходят наши дни..."
В густую ночь уходят наши дни.
Ты, бытие, жестокая стихия,
Тебе слагаю темные стихи я,
Первичной тьме душа моя сродни.
Средь звездных искр, средь хрусткой их возни
Змеиные узоры парчевые,
На их шелках торжественно почия,
Ты черными крылами, песнь, звени.
Я лазаю по дереву вселенной,
Хочу в твоем гнезде язык священный
Для глиняной земли моей украсть.
Я не боюсь тебя, о гнев господний,
Готовь мне за возвышенную страсть
Косматые колонны преисподней.
"Земля сыра, пропитан берег влагой..."
Земля сыра, пропитан берег влагой,
И любят жир воды овес и рис,
Шуршат хлеба шелками светлых риз
И просят гроз у матери всеблагой.
Зеленой тьмой закутан кипарис,
Он молится волне Архипелага,
А где-нибудь в песках хрипит бродяга,
Он кожаный мешок пустой разгрыз.
Материки кипят, и вержут океаны
Стихии рыжей кипень окаянный,
И плещется полярная звезда,
И мозг поэтов съежен, чтоб ужалить,
И всюду мудро прогрызает наледь
Текучая душа земли – вода.
"Печально здесь на пламенной земле..."
Печально здесь на пламенной земле,
Сидят, как будды, дряхлые декхане,
Клокочет плов в прокопченной лохани,
И бледный хлеб тоскует на столе.
Горбится брага в розовом стекле,
То сердца колотящее дыханье.
В пыли закат, трава благоуханней,
И звезды в яшмовой струятся мгле.
Отсель рукой достать до крыши мира,
До тучами обросшего Памира,
Внизу Калькутта, надо мной Ташкент,
Азийская луна лучится хмуро,
И воздухом опаловых легенд
Полна душа на родине Тимура.
"От сложного движения земли..."
От сложного движения земли
Исходит время шумное, земное,
И дни жужжат в студеном тяжком зное
И ночи в звездной верещат пыли.
И годы мчатся слепо в паранойе,
Народы волосатые прошли,
И вновь плывут кривые корабли,
И племя в них шевелится иное.
Навалены столетья как помет
За сытою планетой толстозадой,
Но птицы-песни в нем находят мед
И возятся с холодною отрадой,
И пусть никто тех весен не поймет,
В земное время влиты их рулады.
"Хореи быстрые как холодок..."
Хореи быстрые как холодок,
Вы, ямбы темные, вы, анапесты, –
Капризны вы, и сколько вас ни пестуй,
Не обнажите вы глубинных строк.
Как ночи ноября они отверсты
И звездами шумят, их шум жесток,
Падучего сияния поток
Во мгле восток пророчит розоперстый.
Я глупой музе косы расплету,
Прекрасная как папироса флейта
Музыкой дымной облечет мечту,
Огонь мой вспыхнет собственный, не чей-то.
Так в Торичеллиеву пустоту
Летит блестящий стебель Фаренгейта.
"Галдят, галдят газетные листы..."
Галдят, галдят газетные листы,
В Бомбее барабанят по обоям
Чума и солнце, вторят им обоим
Цейлона темнолицые порты.
В Венеции старинные мосты
Глядят подолгу в лоно голубое,
Москва блаженствует, и пред убоем
Кричат в Чикаго всех пород скоты.
В Стамбуле сутолока, я, стамбулец,
Люблю свой город с грязью узких улиц,
Иду слагать трагический свой гимн
В мощеный ад, как древние поэты,
Ступаю по намереньям благим,
Напыщенный огнем, но не согретый.
"Вы, длинные ресницы кротких дев..."
Вы, длинные ресницы кротких дев,
Вы, зоркие друзья долины дальней, –
Вы не ищите слез исповедальни
В снегах вершин, где блещет мой напев.
Над каждой гранью вдоволь прокорпев,
Овалы глыб чтоб сделались овальней,
Я сотворил уют опочивальни,
Где сны рассказывают нараспев.
Я пробую порой вина «Ирони»,
Улыбкой разбавляю мрак вороний,
Наполнивший пространства и века.
Наставницы не слушаются старшей,
Которой имя «Трезвая рука»,
Живые строки, резвые бунтарши.
"И даже ты безмолвствуешь, сонет..."
И даже ты безмолвствуешь, сонет,
Когда мои беспамятствуют строфы.
В косматом ожиданьи катастрофы
Встают пустые призраки планет.
Я каменною шерстью их согрет,
То вздыбливает зданья страх суровый,
И мглу скребут железные покровы,
Джазбандов-городов громоздкий бред.
Земля стучится в бронзовое завтра,
Коротким лбом машинным бьет в закат,
Как била хоботом ихтиозавра
Тысячелетия тому назад,
Когда свирепо корчилась Европа
В студеном ожидании потопа.
ВОЛЬТЕР
Тебе претил железный Прометей,
Ты называл чудовищем Эсхила,
Твоя душа земная поносила
Божественные выдумки людей,
И, лаврами венчанный чародей,
Ты в пышной ложе улыбался хило,
Когда толпа восторженно просила,
Публичной ласки для твоих костей,
Век пепла париков и оперетты,
А не трагедии глухих годин,
Из всех веков, быть может, ты один,
Умел смеяться, пышностью согретый,
Когда над серебром твоих седин
Глумились королевские клевреты.
"С холодною душой в плаще крылатом..."
С холодною душой в плаще крылатом
И мне бродить по чуждым городам
И в строфы собирать улыбки дам
И трепет плеч, горящих смуглым златом.
Но я свободы дикой не продам,
Пошлю привет лачугам и палатам,
Какая б Ева пышно ни цвела там,
Не я для ней послушливый Адам.
Воздушная жена моя, камена,
Ты ветрена как миг, твоя измена,
Быть может, вечной верности милей.
Поэт и ветр, их нет в земных законах,
Поет мой плащ, в крылах его суконных
Я певчий зверь невспаханных полей.
"Обыкновенную земную речь..."
Обыкновенную земную речь
Я радостный безумием раздую,
Слова наполню воздухом лиризма
И в черное пространство полечу.
С ветрами времени вступлю я в битву,
Их крылья прободит мой быстрый лёт,
И в ребра буду жадно я вбирать
Дыханье звезд как аромат бессмертья.
Тогда почувствую иную плоть,
Иные очи дух раскроет мой,
И в жилах кровь иная застучится,
Вдруг образами память расцветет,
И мысль, развеянную по векам,
Я приведу в эпический порядок.
"Они всегда страшилися расплаты..."
Они всегда страшилися расплаты
И не были особенно щедры
Для нашей братии любой поры,
От нас до бардов, облаченных в латы.
И дон-жуанский список длинноватый
Достался Пушкину не за дары
Торжественной лирической игры,
А за арапских рук и глаз охваты.
И мы смиренные в ночи времен,
Где на посту какой-нибудь Семен
Орет на солнце голосом петушьим, –
Царей Востока в нас развратный сок,
Мы факел Афродиты не потушим,
Язык огня до холода высок.
"На чашах строф мы взвешиваем слово..."
На чашах строф мы взвешиваем слово,
Колышется от тяжести строка,
Мы будим непробудные века,
Мы в бронзу облекаем прах былого.
Вселенной тьма до черноты лилова,
В ней млечные блуждают облака,
Стада миров плывут издалека
В невидимые сети миролова.
Мы гружены лучами всех светил,
Нас пламень вдохновенья охватил,
Мы как циклопы глыбы подымаем,
Мы строим песнь, как строят мавзолей,
И с каждым августом и с каждым маем
Крутое слово злей и тяжелей.
"Студеных звезд сухие ароматы..."
Студеных звезд сухие ароматы
Летят с твоих вращающихся стран,
Ты диктовал и Сутры и Коран,
И древних схимников сводил с ума ты.
Над нами воет Сириус косматый,
Твой верный Пес в алмазных пятнах ран,
И дух певца сомнением попран
И ужасы его пространством смяты.
Я знаю, твой мороз и пуст и лют,
Поэты непонятные поют
Твои глаза и взгляд неуловимый.
О, дай мне мудрость ясную змеи,
Как звезды мрака, жгучим снегом вымой
Окровавленные слова мои.
"О ты, отверженный ненужный боже..."
О ты, отверженный ненужный боже,
То милость чудотворная твоя,
Что и кощунствую, и плачу я,
И губы предаю высокой дрожи.
И в судорожном этом бездорожьи,
Когда чужие снятся нам края,
К тебе вражду, а не любовь тая,
Тобой горю и стыну я тобой же.
Пасутся звезды. Трепет. Бытие.
Кругом хозяйство млечное твое.
Плывут персты в таинственном потоке.
Мне холодно, и больно, и светло.
Пою. То милостью твоей жестокой
Печали песнь венчала мне чело.
"Тебя мы славили, еретиков мы жгли..."
Скажи, скажи, какая плата
В твой тихий безнадежный ад.
Тебя мы славили, еретиков мы жгли
На черных площадях и мучили в подвалах
Упорных гениев, внезапных, небывалых,
Почувствовавших вдруг вращение земли.
Мы славили тебя, и в розовой пыли
В летучем пурпуре на конях одичалых
Врывались в города, в позорных покрывалах
За победителем чужие жены шли.
Замаслен истиной как желтый плащ Пилата
Закат бессмысленный, как пятна, облака.
В твой безнадежный ад, скажи, какая плата?..
Быть может, вскоре нас задаром, а пока
Над миром властвуют певучая тоска,
Седое серебро и пламенное злато.
"Я пред тобой как древний пленник нем..."
Я пред тобой как древний пленник нем,
Поник я головой и вылил очи
На голубой ковыль прозрачной ночи,
Твой смуглый блеск сравнить чтоб было с чем.
Все думы обнаженные поэм,
Вся вечность, что мгновения короче,
Твои теперь, их резво разворочай,
Без слов я в эту ночь тебя воспем.
Я вспомню Персию времен Эсфири,
Египта вспомню золотую грусть.
Пусть звезды улыбаются в сафире,
Луна пусть бродит в облаках, и пусть
Никто любовь не знает наизусть
Под голою луной в подлунном мире.
"Из тонкой перекладинки одной..."
Из тонкой перекладинки одной
Той клетки тесной, сердце где томится,
Ты выстругана, легкая, как птица,
Носительница сладости земной.
Тебя я создал в жаркий час ночной,
Летала в мире синяя зарница, –
Не оттого ли за твоей ресницей
Синеет небо точно край иной.
И сердце пленное не оттого ли,
Как бы предчувствуя конец неволи,
К тебе стремится и стучит живей,
Когда в саду, посыпанном луною,
Печально умолкает соловей,
И ты, любимая, воспета мною.
"Давно, давно витийствует вода..."
Давно, давно витийствует вода,
И берега безмолвствуют понуро,
Утесов непонятная скульптура
Мертво глядит в бегущие года.
И пышно увядают города,
И стрелы рассыпаются Ассура,
И Рим гремит как лютня трубадура,
Пока растет у камня борода.
О, время, твой эфир горяч и дымчат,
Туман миров кругом, но, верю, вымчат
Когда-нибудь и нас ветры твои,
Взнесемся мы за облачные кручи,
И камни будут петь как соловьи,
Как женщины, что слабостью могучи.
"Я каюсь, не читал я Калевалы..."
Я каюсь, не читал я Калевалы,
Но жаждою познания горя,
Узнал я кое-что из словаря
Про этот финский эпос небывалый.
Я вспомнил вас, могучие обвалы,
Суровые потехи бытия,
То время шелестит, и слышу я
Былых веков умолкнувшие шквалы.
То Сампо, что сковал Ильмаринен
В ущельях голубеющих Похьолы,
Упало в море глыбою тяжелой,
И пена вьюг, белейшая из пен,
Покрыла землю радугой веселой,
Седым сияньем северных камен.
"На самом дне, где сумрачно томясь..."
На самом дне, где сумрачно томясь
Колышутся холодные глубины,
Воркует с кротостию голубиной
Светящаяся рыба Стомиас.
Над ней стихий не молкнет шум и пляс,
Вселенские вращаются турбины,
Она роняет бледные рубины
В крутую тьму качающихся масс.
Певец непревзойденный, не таков ли
И ты, под ужасом небесной кровли
Зазвездный зов услышавший миров
Твоя строка от вечности промозгла,
Суровый взор от кротости суров
И смешан с тишиной твой гордый возглас.
"Моя душа в печальном кипарисе..."
Моя душа в печальном кипарисе.
Но я могуч и весел как Нимврод,
Я продолжаю знаменитый род,
Что с гневом львиным и с улыбкой лисьей.
Мои глаза тогда еще зажглися,
У финских темно-бронзовых ворот
Когда плясал и пьянствовал народ
На празднестве весенних дионисий.
Я был как олимпиец обнажен
Средь матовых снегов и снежных жен,
Меня венчали миртом зверолова.
Священных птиц ловил я на лету,
И знал я то единственное слово,
Что кости облекало в красоту.
МУЗА
Средь бурой мглы, наполнившей альков,
Ты розоватым засияла воском,
Окаменела ты с холодным лоском
Огромных перламутровых белков.
Медлителен и тяжек шаг веков,
А ты на полотне желтеешь плоском,
Внимая временам и отголоскам
Громово проходящих облаков.
Твой свет безжалостный, твой сумрак хмурый
Неумолимо стерегут лемуры,
Начальник их пузатый Вельзевул.
Ты неизменчива, одну и ту же
Тебя я вижу в миг, когда разгул,
И в час, когда затишье вечной стужи.
"Я мудрости спокойствия постиг..."
Я мудрости спокойствия постиг,
Узнал я то, что просто и велико,
Лучом непотухающего лика
Мне очи опалил Архистатиг.
Насытился я пылью старых книг,
И слеп как Ариосто, Анжелика
Моя не блещет словно майолика
И радостно не гнется как тростник.
Мой кабинет – столетий кладовая,
Не раз от скуки щеки разрывая
Хламиду я худую надевал.
Я воспевал законы Хаммураби,
В руке моей был бронзовый кимвал,
Я заглушал им вой и ропот рабий.
"Пернатый ветр Европу сотворил..."
Пернатый ветр Европу сотворил
С когтями львицы, с головой коровьей,
Наполнил жилы красной вьюгой крови
И душу вдунул, мощь орлиных крыл.
И океан тяжелый отступил
На север и на запад и суровей
Завыл, тая в колеблемом покрове
Подземного огня бессонный пыл.
И острова легли кругом как дети
Материка на ледяной планете
У розовых надувшихся сосцов.
И у прибрежий скалы стали тверже,
Цедя звезду, стал неба край пунцов,
В быка преобразился Громовержец.
"Ты, брага строф, хмелейшая из браг..."
Ты, брага строф, хмелейшая из браг,
Еще душа тобой не оскудела,
Я верю в то, что выше нет удела,
Чем песней рассекать вселенский мрак.
Я верю в то, что млечный путь овраг,
В нем старый серый снег вселенной белой,
И кажется луна мне каравеллой,
Что грабит облаков архипелаг.
И весело за то, что глаз раздвоен,
Что равнодушный вечер мировой
На день и ночь разрезал сумрак свой,
И в зорях глина розовых промоин,
И скучно оттого, что в поле вой
Ветров, и лишь певец единый воин.
"Я вам напомню, други, о Прокрусте..."
Я вам напомню, други, о Прокрусте.
Он укорачивал и удлинял
Полубогов, разбойников, менял
И радостных творцов тягучей грусти.
Он губы не кривил при костном хрусте,
Он меру ложа чтил и отдыхал
Под сумраком древесных опахал
В глухом незаселенном захолустьи.
Проклятье Геркулесу, что убил
Его, по предсказанию Сибилл.
Не то бы одинакового роста
Жильцы планеты были уж давно.
И так легко, неумолимо просто
Навеки было б зло усмирено.
"Вы не шумите, бледные ладоши..."
Вы не шумите, бледные ладоши,
На ваших крыльях мне не улететь,
Не любы вам бичующая плеть
И медный стон, быльем времен обросший.
Я знаю вас, туманные святоши,
Не вам, не вам восторженно чуметь,
Когда рыдает медленная медь,
Вам снится смех свирели нехорошей.
Кто чувствует вращение земли,
Не держит тех она, и те в пыли,
В тумане золотом земной дороги.
И грузно свесились их черепа
В зеленый небосклон золоторогий,
И презирает путников толпа.
"Земным огнем без пламени горим..."
Земным огнем без пламени горим,
Без лепестков цветем в садах столетий,
Летим без крыл, зимой грустим о лете,
Упорный ропот наш непримирим.
Таблицы медных зорь, огромный Рим
Проносят вечера в лиловом свете,
И свитки слов как ликторские плети
Отсвечивают лезвием своим.
Земля плывет, я сплю на мертвой кипе
Трех тысяч лет истории племен,
Мне снится мясо сгинувших имен,
Октавиан, провинция – Египет,
Разбойным римским вензелем клеймен
Над глыбой Африки сиявший скипетр.
"Беспамятствуют медленные строки..."
Беспамятствуют медленные строки,
Ты, память роковая как чума,
Веди меня в крутые терема,
Открой оконца их на двор широкий.
У нас теперь зеленая зима,
Зеленый луг веселый и глубокий
Молчит восторженно и на востоке
Сама студеная, луна сама.
Холодной зеленью занесены деревья,
И вечер сам над нашей кровлей древней
Неслышной вьюгой воет, и звезда
Как волчий глаз блуждает близко где-то,
И в медный лед стиха в душе поэта
Словесная слипается вода.
"Гиганты были, великаны жили..."
Гиганты были, великаны жили,
Сверкали одинокие глаза,
И гордый камень гнулся как лоза
От микель-анжеловских сухожилий.
Ползла над миром тучная гроза,
Костры и краски в пестром изобильи,
И средь чумы в Италии любили,
И Рафаэль как первая слеза.
В саду Ньютона яблоко упало,
И выпил Галилей всю мглу подвала,
И закружилась круглая земля,
И взбилось молоко земных материй,
Стал гуще мозг людей и глуше звери,
Что в них живут и топчут их поля.
"По вашей пышности тоскует сердце..."
По вашей пышности тоскует сердце,
Гостеприимные гетеры, в час,
Когда светило покидает нас,
И в храме тьмы все мы – единоверцы,
О женский смех за шелковою дверцей,
Ты окропил меня в который раз!
Тебе Сократ всю мудрость отдал, Красс –
Нечисленное золото сестерций.
И ты, прозрачная, как Нила тьма,
Гетера императоров, сама
Ты голову немую Птоломея
На плоском блюде к Цезарю несла, –
Я пред тобой стою теперь, немея,
С короною печали вкруг чела.
"Зажгись, мой стих, устами Прометея..."
Зажгись, мой стих, устами Прометея,
В железный холод времени кричи.
Язвительного слова ковачи
Во мне живут, над песней тяготея
Их молоты как руки горячи,
А руки, не коснулся б их кистей я, –
За то, что нет работы их святее,
Они куют железные мечи.
Вы не успеете надеть сандалий,
Вы обнажите розовые дали,
Океаниды, дочери воды,
Я к братьям выйду с мощью безответной,
Один ворчит, распластанный под Этной,
Другой небес поддерживает льды.
"История мидян темна и непонятна..."
История мидян темна и непонятна.
И Ктесия, и Ксенофонт, и Геродот
По-разному изображают сей народ,
И всё, что написали, мало вероятно.
Земля меняла племена, как солнце – пятна.
От Вавилона до Каспийских буйных вод
Чужие табуны паслися круглый год
И возвращалися с добычею попятно.
Был Киаксар могуч сверканием секир,
Был выдан Астиаг придворными, и Кир
Явился с войском в золотую Экбатану.
Смарагдами и колдовством был знаменит
Край магов и парфян. К их вспыхнувшему стану
Непобедимый приближался Набонид.
"В кругу последнем ада, где Виргилий..."
Б.
В кругу последнем ада, где Виргилий
Почил, и Дант, покорный ученик,
Испуганно к учителю приник,
Блуждает дух певца, чей прах в могиле.
Шумят рабы, от их певучей гили,
Похожей не на песню, а на крик
Вчерашних схимников, сейчас расстриг,
Ушные раковины наши сгнили.
Лишь тот, кто знал могучий бег миров,
Был холодом прекрасен и суров,
Он в мраке глаз хранил огонь агата,
На дне качались тени всех времен,
На черном дне, что мудростью богато.
Он был поэт, который был умен.
"Мне снится невеселый Маринетти..."
Мне снится невеселый Маринетти,
Дезинфицирующий грешных нас,
Вздымающихся гордо на Парнас,
Скучающих на розовой планете.
Мы в скорбном сонме грешников столетий,
Мы в сером ужасе пустынных глаз,
Огонь чистилища в последний раз
Нам языками розовыми светит.
Но к вышине карабкаемся мы,
К алмазному сверканью дикой тьмы,
Где ледяные цепи олимпийца.
Неодолимой жаждой миг томит,
И жаждет снегом вечности упиться
Бредущий в золоте пустынь семит.
"На глиняной земле, где тлен и ржа..."
На глиняной земле, где тлен и ржа,
Бессмертие блуждает в человеке,
Он к синей выси подымает веки,
Зачерпывает вечности, дрожа.
И глаз полнее нет, и нет ножа
Острей, чем взор врага, врага навеки.
Исав и Яков, сыновья Ревекки,
Глядят друг в друга так у рубежа.
Встает мятеж голодный и жестокий,
Вина и крови пенятся потоки,
Оглушены камены и молчат,
Лишь вихрь надменный бродит средь их статуй,
И стелется от звезд лиловый чад,
И пламень над землей плывет хвостатый.
"Как птица в мире человек двуног..."
Как птица в мире человек двуног,
Как птица певчая поэт не стаист,
Как ледяной Сибири черный аист
Он в девственной вселенной одинок.
Планеты темные плетут венок,
В восторге черном луч растет, ломаясь,
И, пышный злак земли, полезный маис,
Как пальма любит ветреный восток.
Покорно пламя нам и средь поверий
Людских про нас сказанье есть, что звери
Внимают как листве дремучей нам,
Нам, юношам, как старцам безбородым,
Мы страшное вещаем племенам,
Мы счастье черное несем народам.
"Вы, мглы и светы, брошенные щедро..."
Вы, мглы и светы, брошенные щедро,
Бредущие по эллипсам орбит,
Мой глаз крылатый вашей тьмой набит,
И песнями я ваши рою недра.
Я слышу шум торжественного кедра,
То древняя вселенная шумит,
И Пифагор встает из пирамид,
И выглянул Платон из октаэдра.
То ветер времени, то свищет он,
И дерзко блещут разума кристаллы
Морозами низвергнутых корон.
И вновь плоска земля, и раб усталый
Согнулся вновь под плетью небывалой,
И в золотом гробу Тутанхамон.
"Я трауром не мог тебя обрамить..."
Я трауром не мог тебя обрамить,
Холодный блеск улыбки восковой,
Еще живет со мною пламень твой,
Им светит оплывающая память.
Я не хочу тоску переупрямить,
Еще твой прах не шелестит травой.
У нас зима, по голой мостовой
Бежит сухая шелковая заметь.
И не дано забвенье, боль дана,
Людскую память гасит смерть одна,
И профиль острый лепит смерть из воска.
За то что в мире выцветает шелк,
И сердце женщины легко и плоско,
И счастлив тот, кто счастья не нашел.
"Опять, опять я чувствую строку..."
Опять, опять я чувствую строку,
Змеи мороз пронзил мои колена,
Не вырваться из розового плена,
Петли студеной не рассечь клинку.
Я радугами ум обволоку,
Я шум планет услышу вожделенный,
То жернова на мельнице вселенной
Размалывают время на тоску.
И прах звезды летит на наши длани,
И в пламенном бреду ночных желаний
Касаемся мы сладостного дна
И вновь всплываем в горестную млечность,
Где каждым атомом повторена
Конечная пространства бесконечность.
"Будь, муза, плодородна как Деметра..."
Будь, муза, плодородна как Деметра,
Не бойся золотых случайных встреч.
Людская беспорядочная речь,
Тебя я вытяну на дыбе метра.
Чтоб золото для времени сберечь,
Твои я взрою глиняные недра,
Живые строки нагружу я щедро
Крутою кровью позабытых сеч.
За то, что терпким прахом лишь былого
Таинственно живет земное слово
И рвет его от свежих дней и лет.
И если слава не вспоет поэта,
То выкинет на желтый берег Лета
Того, кто был язычник и поэт.
"Мечтания, жемчужные обманы..."
Мечтания, жемчужные обманы,
Испарины таинственных истом,
Закаты с рыжим тучным животом,
Пожары взбунтовавшейся нирваны.
Блаженных духов мчатся караваны,
И звезды в беспорядке золотом
Рождаются и гаснут, и потом
Опять всё тот же вымысел туманный.
Работают поэты день-деньской,
И каждый болен розовой строкой,
И я средь них трудящийся такой же.
Растягиваю обручи орбит,
Моею желтой человечьей кожей
Задумчивая вечность шелестит.
"Ты брагой заливающая раны..."
Ты брагой заливающая раны,
Ты, круглая оплывшая земля, –
Твои мигают пегие поля, –
И шелковые пляшут океаны.
Как лунной челн твой, скрюченный и пьяный,
Без выгнутых ветрил и без руля,
Косматое пространство просверля,
Ты мчишь свои распластанные страны.
И славится магическая рать,
Умеющая землю презирать
И небо ненавидеть словно бесы.
То ненасытные твои сыны,
Бродячие безумцы и повесы,
Могучие поэты старины.
"Наглядные пособия гурьбой..."
Наглядные пособия гурьбой
Застыли в ледяном стекле витрины.
Линейки, циркули, ларец старинный,
С болезненной как кружево резьбой.
Пейзаж, изображающий прибой,
Венера гипсовая, Энгельс чинный
И кое-кто другой, скелет мужчины,
В кистях держащий глобус голубой.
Он может быть из тех, что наши предки
Кнутом засекли… Покупатель редкий
Заглядывает в этот магазин.
Я выбираю для планеты сбрую.
Скелет не продается, он один
Легко сжимает землю голубую.
"Я вырвусь из твоей могильной глины..."
Я вырвусь из твоей могильной глины,
Земная лень, что тяжелей свинца.
С терпением веселым мудреца
Я изучу стиха скелет орлиный.
Историю прочту я Катилины, –
Признав непревзойденность образца,
Быть может, одолею до конца
И Дантовские трудные терцины.
Но падая в ночную синеву,
С Виргилием беседу я прерву,
Когда увижу на столе я Будду.
Уйду я в тишину земли, и без
Раздумия вбирать в себя я буду
Болтливый благовест ночных небес.
"За славой в длинной очереди выстой..."
За славой в длинной очереди выстой,
Хоть целый век под ветром стой судьбы,
Ты не услышишь розовой трубы
И девы не дождешься шелковистой.
Трубят, трубят заправские горнисты,
Довольные бряцанием рабы,
Их низкие безрадостные лбы
Не блещут как снега средь мглы волнистой.
Но в час, когда ты будешь неживой,
Запрыгает по крыше гробовой
Земля жестокая как ливень грубый,
И вспыхнет семя, что посеял ты,
И задрожат кощунственные губы
От пламени свирепой красоты.
"В твоей стране немых очарований..."
В твоей стране немых очарований
Небритых мертвецов встает мятеж,
Их сумасшедший движется кортеж
По безвоздушной каменной нирване.
Сойди в юдоль, стада свои утешь,
Скажи, что нет среди земных названий
Такого звука, что не мрет, не вянет,
Что смерть и жизнь везде одни и те ж.
И там, где пестрым шелком перламутра
Переливаясь, мчится Брамапутра,
Там лотос осыпает лепестки,
И рано сохнут сладостные жены,
И звезды тонут в тьме завороженной
Нешевелящейся ночной реки.
"Ты веешь теплым запахом ванили..."
Ты веешь теплым запахом ванили,
Горбатая страница старины,
Изъеденная ржою желтизны,
Рассказывающая мне о Ниле.
О том, как строили его сыны
Горбы бессмертия на мягком иле, –
Меня чужие песни полонили,
Чужою музыкой персты полны.
Уже четвертое тысячелетье
Кончается на глиняной планете,
И те же бродят в небе облака
И звезды те же, зыбки и стыдливы,
Смеются в темноте неприхотливой,
И та ж свирепая в душе строка.
"На пир ночной, на пламенной разгул..."
На пир ночной, на пламенной разгул
Я собирал вас, мытари и маги,
Творящие вино из пресной влаги
Одним движением веселых скул.
Ты их привел, пузатый Вельзевул,
Они ужасны, голодны и наги,
Я руку от исчерченной бумаги
С холодным содроганьем отвернул.
Глаза тягчит постылая усталость,
Назад гляжу печально… Что осталось
От гроз и солнц, чей рокот был пунцов!
На берегах безмолвных тусклой Леты
Изодранные ризы мудрецов,
А в глубине – истлевшие скелеты.
"Дневною бабочкой летает Аполлон..."
Дневною бабочкой летает Аполлон,
На струны жгучие садится не сгорая,
Косматым золотом тропического рая
Устало шелестит пустынный небосклон.
<И> бога крылышки трепещут, замирая,
Качает песенку веселый аквилон,
<И> зайцем шелковым над кудрями колонн
Взвивается огонь как музыка вторая.
Деревья древние листвой не шевелят,
<Вода> уставила зеленый долгий взгляд,
Ложится белый день на жертвенник заката.
<И> резвой жрицею в виссоне золотом
На скорбные поля для медленных истом
<Упитанная> мглой бросается Геката.
"Кочует по народам и морям..."
Кочует по народам и морям
Угрюмый ветр, воздушный Каин мира.
Рокочут им урочища Памира
И реки, серебрящие Сиам.
И я им полн, рокочущий я сам,
Кочующий с косматой славой Лира,
Легка моя воркующая лира,
Но тяжек шаг и мускул мой упрям.
Тебя я помню, голубое имя,
Тебя с крылами теплыми твоими,
Европеянка нежная как жир.
Не о твоем ликующем плече ли
Скорбел Рембо, отчаливший в Алжир
С печальными очами Ботичелли?
"Болеют жемчугом на дне морском моллюски..."
Болеют жемчугом на дне морском моллюски,
На шелке раковин крутые бугорки,
Растут жемчужины и ждут земной руки
Холодной и сухой, изнеженной и узкой.
Страдает строфами не пишущий по-русски,
А режущий свой стих из каменной тоски,
Его кричат глаза, их крылья широки,
Он челн причаливший, он резвой ждет разгрузки.
Народ мы кочевой, обычай наш суров,
Мы странствуем в степи разбросанных миров,
Мы занимаемся кудрявым строководством.
Лишь тот у нас богат, кто медленно возник,
И мстит учителю внезапным превосходством
Охваченный огнем покорный ученик.
К ХАОСУ
Тебя я видел в дыме темноты,
Твои горели губы черной кровью.
Луна сияла раскаленной бровью,
И язвы звезд зияли точно рты.
И в черный час, когда опять Батый
На запад гнал свою орду воловью,
Ты к моему садился изголовью,
Последним солнцем улыбался ты.
И это ты поешь и пляшешь нынче,
И после Гёте, Тютчева и Нитче
Отныне я твой трепетный поэт,
И, маятником медным колыхаясь,
Веселым ужасом далеких лет
Мне песню вздыбливает слово: хаос.
"Вы опочили в памяти земной..."
Вы опочили в памяти земной,
Слова, слова, создавшие предметы.
Еще поныне, в ужас ваш одеты,
Стремительно живут они со мной.
И я не создал песни ни одной
Без радостной стремительности этой.
Но, тихий дух, ты никогда не сетуй,
На долгий холод мы растянем зной.
И в нас вольется тяжесть золотая,
Ночами время вспыхнет, облетая…
Бродите, звезды, в сумрачном соку,
Рука моя ваш трепет не похитит,
И ныне легкую мою строку
Замедлит полновесный мой эпитет.
"И был мне голос в буре и пыли..."
И был мне голос в буре и пыли:
Сойди в юдоль, бичуй людские беды,
Одень печалью гордые победы
И тлением добычу опали.
Дай птице песню мудрую как Ведды,
В зрачке зверином растопи угли,
Разумному хозяину земли
Певучий трепет жадно проповедуй.
И я сошел, в плаще земных ветров,
Как облак, нищ, прекрасен и суров, –
Да слепы зрячие, и в пух одеты
Не уши, а разинутые рты,
Не черепа – в оплечьях пустоты
Вопящие гниющие планеты.