Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы — Григорий Ширман

"Лепечут в мире роща и ручей..."

Лепечут в мире роща и ручей,

Еще мы слышим слова древний лепет,

Огромный мастер свет из мрака лепит,

Находит смысл в бессмыслице лучей.

Из камня восстает морозный трепет,

Давно заглохший в хаосе ночей,

Убийцы в этот час бьют горячей,

Горят созвездья злей, и ветр свирепей…

Родится стих, встает с ночного дна,

О берег бьет, вздувается волна,

Срывает неприступные запруды.

Соленым Нилом дышит океан,

Меня в подземный мир прошедших стран

Анубис провожает узкогрудый.

"Не я виновен в том, что обезьяны..."

Не я виновен в том, что обезьяны

И, может быть, страшнейшие из них

Когда-то были предками портних,

Оксан, Елен и Полигимньи пьяной.

Ловить зато нам бабочек пустых,

Армянку-душу называть Сусанной,

Ютиться в комнате не осиянной,

Мычать и петь и выть свой смертный стих.

И кто из нас бессмертьем озабочен?..

На звездный путь, на синеву обочин

Аврора пролила мечты мои.

Ей солнцем цвесть дано, а нам до гроба

Внимать лучам, чтоб в дебрях песни оба

Ужа боялись больше, чем змеи.

"Найду тебя, забытая дорога..."

Найду тебя, забытая дорога,

Извилины мудрейшие твои

Наполнены движением змеи, –

Ее я приручу как мастер строгий.

Когда мы снова выдумаем бога,

А в тучной тьме прольются соловьи,

Родится вновь певец земной любви,

Адама кровь нальет его тревоги.

Ты, темный мир, не видящий меня, –

Горю созвездьем пестрого огня,

И потому прищурился и слеп ты.

Но мне покорен темный голос твой.

Он просит у меня жестокой лепты,

И я протягиваю стих живой.

"Как вскормленных четырнадцать оленей..."

Как вскормленных четырнадцать оленей,

Как жертвенных четырнадцать овец,

Прими мой дар, пленительный певец,

Дневной певец полуночных томлений.

От строк твоих мои горят колени,

Мне щеки выкрасил в закат червец…

Ну, право, я скажу, ты молодец, –

Ахматовой порой ты откровенней.

Ах, друг, не будь в обиде на меня,

Не жаль Пегаса, общего коня,

Дай бог, чтоб доскакал он до Бодайбо,

Чтоб знали нас на всей земле, везде,

Где песню жадно строят люди, дай бог!..

Да не изменим дружеской звезде.

"Прохладный друг, скажи, кто купит эти..."

Прохладный друг, скажи, кто купит эти

Изрезанные молниями строк

Страницы?.. Знаю, нужен длинный срок,

Быть может, несколько десятилетий.

Я не хочу купаться в мутной Лете,

Не мне блуждать среди чужих дорог.

О, слава, мной зажги свой громкий рог,

Взмети стихи как пламенные плети.

В хламиду ледяную прах одень,

Тебе, тебе молюсь я каждый день

Молитвою в четырнадцать поклонов.

Когда-нибудь и это надоест.

Но не устану петь и, эпос тронув,

Лирический сниму, быть может, крест.

"Меня давно влекла крутая сила..."

Меня давно влекла крутая сила,

Играла словно кровь богатырей,

Храпел мой конь и мчался всё быстрей,

А сердце счастья тихого просило.

И снилось мне спокойствие морей,

Льдяные глыбы зыблющих бескрыло,

У полюсов спускающих ветрила

Фрегатов древних с крестовидных рей.

О, сны, – их светом песню лишь насытить.

Лохматый север, чей туман метелист,

Мою отчизну грустью обволок.

Есенинский простоволосый ситец

Ей больше днесь к лицу, чем легкий шелест

Вуали шелковой, что дал ей Блок.

"На липком дне стихии ледяной..."

На липком дне стихии ледяной

В сернистых испареньях углерода

Почиет непробудная природа,

Укрытая подводной тишиной.

Когда-нибудь там вспыхнет ад земной,

Крылатый царь бесовского народа,

Как Люцифер, взлетит, и весь распродан

Пустынный будет бред полуночной.

Лишь мастеру, плывущему над мраком,

Противно дно и черный мед нелаком,

Ему сияет вечный Арарат.

Он пишет ад, но рай на обороте

Святого полотна, он зол и рад,

Как Микель Анжело Буонаротти.

"И я узнал смирение камены..."

И я узнал смирение камены,

Я строгий полюбил ее овал,

Я в бронзовые цепи заковал

Ее огонь и трепет неизменный.

И я услышал тяжкий ход вселенной,

И я увидел блеск зазвездных скал,

Наполнен мой сафировый бокал

Вином принадлежащей мне Елены.

Кого благодарить, как не тебя.

Нестриженые строфы теребя,

Не раз мы говорили друг про друга.

Я защищал безумье и хаос,

Ты космос и покой хранил упруго,

Родство стихий в пространстве началось.

"Не слышно шелеста души окрест..."

Не слышно шелеста души окрест

И ночь пестра над плоскою пустыней,

Костры Плеяд журчат, их уголь стынет,

Оскалился над нами звездный крест.

Легко плывем с тобой, плывут поныне

Аллаха корабли, поет норд-вест.

Юпитер, для быков твой храм отверст, –

Молитвы, и мычанье, и унынье.

Избиты звуки розовых сердец,

Неслышно солнце мчится, наш отец,

Алмазное сиянье на востоке.

Елены мы рабы, и я и ты,

Волнуют нас пустынные мечты,

Умыт росою звезд наш дар жестокий.

"Наружностью на Шекспира похожий..."

Наружностью на Шекспира похожий,

Меч Гамлета под бархатом держа,

Походкою влюбленного пажа,

Ты бродишь между членов нашей ложи.

Мы каменщики будущего, строже

И веселей нас нет, и эта ржа,

И золото времен, и сталь ножа,

Нам любо всё, во всем одно и то же.

Пройдут года, рассеется угар,

Услышим вновь мы белый стон гагар

И красный рык, пугающий пустыню.

Закружится над нами зодиак,

И вечности блистающею синью

Нас озарит величественный мрак.

"Известный только самому себе..."

Известный только самому себе

Веду войну всегда с самим собою.

Алей, закат, я рад зовущей к бою

Немой твоей рыдающей трубе.

Уметь молиться в брошенной избе,

Рукою плыть над гладью голубою,

Калитку петь с умолкшею скобою, –

Вишневый вечер, я иду к тебе.

На что мне славы шум неуловимый

И лавры мертвые, и херувимы,

Когда я слышу самого себя.

О темный берег мой, о камень грубый

Волна стучит, стекло свое дробя,

Улыбкой зыбь мои качает губы.

"Шевелится язык твой, не спеша..."

Шевелится язык твой, не спеша,

Под глыбами глухих деепричастий,

Неведомо тебе иное счастье,

Когда ломает синтаксис душа.

Твоя дремотность лишь и хороша

Из-за своей певучести отчасти.

Не разорвать на розовые части

Крутую синь крылами шалаша.

Их перья в землю врезались глубоко,

Тебе не повернуть сухого бока

И головою небо не продрать,

Не броситься в безумие и хаос,

Не двинуть звезд разнузданную рать,

Над временем текучим колыхаясь.

"Гремучие года нас потрясли..."

Гремучие года нас потрясли,

Европа поднялась на задних лапах.

Оползших стран струился дым и запах,

Разил невыносимый дух земли.

Горели города и корабли,

И люди в картузах и люди в шляпах

Юродствовали от шагов культяпых,

Давивших душу в огненной пыли.

Евангелья железного скрижали

Шумели в каждом вязнувшем кинжале,

Кричала ночь как черная сова,

И вылезли на липкую планету

Наружу те ужасные слова,

Упорно что даются лишь поэту.

"Экватора жестокая скоба..."

Экватора жестокая скоба

Земную темноту на юг и север

Разрезала в огне святом и в гневе,

Египетские раскалив гроба.

Легко рассыпалась зола царевен,

Едва плывет под тяжестью горба

Верблюд, космата тень его, груба,

Он жажды кость в сухом провозит зеве.

На этого верблюда ты похож,

Тревогой нагруженный ты плывешь,

И ростом кажешься ты многих ниже.

Но лучше жижу Леты выпить, чем

Угрюмо жить, не ведая зачем.

Я оттого пою и песней выжжен.

"Находит каждый то, чего не ищет..."

Находит каждый то, чего не ищет,

И не находит то, чего искал.

Кричит мой стих голодный как шакал,

Обнюхивая падаль на кладбище.

Луною тонкой щерится оскал,

А вечный голод ветром долгим свищет,

Юрт северных мне снится становище,

Морями позабытый злой Байкал.

И там, быть может, я нашел бы друга,

Наездника веселого как вьюга,

Арканом повалившего быка.

Ему слагал бы дикие стихи я,

Величественно злые как стихия,

Упорные бессмертьем как тоска.

"Не первый я ступил на берег сей..."

Не первый я ступил на берег сей,

Изрытый изумрудовою влагой,

Куда стремились темные бродяги,

Окованные звуком: Одиссей.

Ловлю строкой не скудных карасей,

А из пород иных воды всеблагой.

Ютися, дух мой, в парусе бумаги,

Хулу как пепел по ветрам рассей.

Огромного я жду теперь улова,

Растет мое и тяжелеет слово

И блещет розоватой чешуей.

Кончаю с болью песню я морскую,

О бурях неиспытанных тоскую,

Вулканы волн уж дышат предо мной.

"Владеть стихом легко и тяжело..."

Владеть стихом легко и тяжело

И легче нет труда и нет тяжеле.

Меня давно камены ждут, ужели

И нынче как алмаз блеснет стекло.

Река забвенья где-то плещет зло,

Угрюмы берега ее и мели,

Разбитые челны, что не сумели

Очистить ил, песками занесло.

Забыть себя никто из нас не в силе,

А те, что сами души погасили,

Навеки те уносят трепет крыл.

О, черные края, где звезд не видно, –

Вас космос пылью светлой не покрыл,

Умрем и мы, но слава нам завидна.

"Езекиил глядел, как облекались кости..."

Езекиил глядел, как облекались кости

В живые красные крутые телеса,

Горели тушами земные небеса,

Единый бог кричал и корчился от злости.

Но матовая ночь задула чудеса,

И вдруг пророк один остался на помосте

Юдоли сумрачной, шакал рыдал, и трости

Стучали тростника, и падала роса.

О, не таков ли я, пропевший песни эти

Колючим зарослям на берегах столетий!

Олень мой ветреный, летящий как стрела,

Легко тебя узреть, но не легко стрелою

Унять твой легкий взлет над грузною скалою, –

Я выстрелил в тебя из мглистого угла.

"Осталось мало в третьем мне десятке..."

Осталось мало в третьем мне десятке,

Легко растратил двадцать восемь лет,

Едва созрев, я знал уже, что нет

Годам возврата в мировом порядке.

Ушел я в эти песни без оглядки,

Ловить ушел я музыку планет,

Единорог и Псы мерцали мне вослед, –

О, вымысел очей как слово сладкий!

Народов древних темнострастный вой,

Их говор позабытый горловой

Давно я слышу в памяти туманной.

Офир, страна сокровищ и камен,

Века мне возвращаются и страны

Уплывших безвозвратных лет взамен.

"Снега зеленые, земли снега..."

Снега зеленые, земли снега,

Евклазовые сны земной постели,

Растут на смену белым снам метелей,

Горят и будят пегие луга.

Егорий храбрый поборол врага.

Юсуповский дворец на русском теле

Сидит пустым величьем, отблестели

Петровых глаз живые жемчуга.

Авгурам не даны России судьбы,

Сибилла близорука, заглянуть бы

Своей кощунственной строкой туда,

Куда стремились голуби святые,

Обрызнуть кровью звучного труда

Муругий стан последнего Батыя.

"Ничто, ничто стиха не сокрушит..."

Ничто, ничто стиха не сокрушит,

Конца не будет знать пространство слова,

Лавина времени летит свинцово,

Юлит земля скупая как магнит.

За серой немотой могильных плит

Хаос и суд цветистый Васнецова,

Рокочут реки ужаса святого,

Вулканы дышат, пепел душ валит.

Меня издревле мир теней тревожит,

Его не существует хоть, быть может,

Но мы, поэты, щупаем мечты,

С ума на сердце сходим в час жестокий,

Косматые колонны темноты

Мучительно возносят наши строки.

"Макают перья в голубые вены..."

Макают перья в голубые вены,

Симфонию кончая бытия,

Или уходят, веки опустя,

Авроры луч кляня благословенный.

Над этой ржою много лет спустя

Умно смеяться будем во вселенной

Величием лучистости нетленной,

О чем тоскует сердце как дитя.

Легко, легко мы по планете бродим,

Окрещены мы варварским отродьем,

Шумят молвой косматые персты.

И эта ржа, покрывшая металлы,

Невинным порошком пустыни алой

У нас не выест белые мечты.

"Пою за то, что не могу не петь..."

Пою за то, что не могу не петь,

Единственная песня для поэта

Твоя работа, грузная планета,

Ревущая твоя в пространство медь.

У нас теперь таинственность раздета,

Таинственна как древле только смерть,

Ее просторной столы никому не сметь

Раскрыть стеклянными перстами света.

Себя ищу я в пламенном пути,

Которого никто не мог пройти,

Огромен день, огромна тень верблюда.

Меня качает грубый горб земной,

Уходит солнце, умирает зной,

Я славы жду, как ждут в пустыне чуда.

"Силач-Бова был весел и драчлив..."

Силач-Бова был весел и драчлив,

Его боялись лешие и кони,

Разбойники сидели в тьме вороньей,

Гремучий посвист крепко затаив.

Ему не встретился когтистый гриф,

Южней хозар не ведал он погони,

А то бы греки в мир потусторонний

Легко свезли, Харона подкупив.

Я знаю многих витязей угрюмых,

Кривляющихся в пламенных костюмах,

Но мощь свою хранящих до поры.

Сильней на свете сна нет летаргии,

Комичней нет трагической игры,

Мутнее Леты в мире нет стихии.

"Растить стихи теперь немудрено..."

Растить стихи теперь немудрено.

И редкой рифмой и строкой огнистой

Стараются блеснуть фельетонисты,

Людских страстей расписывая дно.

А мы как древние, нам всё равно,

Воздушный смех иль хохот каменистый,

Утопят пусть живых нас утописты,

Величие бессмертья нам дано.

Абсурды наши, бурные сумбуры,

Лиловые сраженья, сумрак бурый,

Азийская косматость наших душ, –

Еще живет в миру оружье это,

Воюет им как древле крепкий муж,

Упрямый дух упорного поэта.

"Агатовые радуги бровей..."

Агатовые радуги бровей

Над ясными зелеными прудами, –

Не только петь хочу я этой даме,

Ей-богу, пресен в мире соловей.

Влюбился ветер в облако ветвей,

Окутал их воздушными руками,

Ручьем листва бежит, блестит мазками,

О смуглый ствол дробясь еще живей.

Не надо царства лунного бояться,

Царь-Месяц с осторожностью паяца

Обходит наших душ пустой дворец.

В нем тени всех веков, косматый холод.

О, жгучий миг, когда я наконец

Йоркширской тушей утолю свой голод.

"Гремучую пестрящую парчу..."

Гремучую пестрящую парчу

Раскину от Цефея до Калуги

И радуг фиолетовые дуги

Горячей песней птичьей ополчу.

Опять работа будет палачу,

Раскланяются вежливые други,

И в красной прозодежде спец упругий

Юркнет в мои зрачки, задув свечу.

Шумливый век Шаляпина, Моисси

И Ленина, комедий и комиссий,

Расчетливый на золото и кровь, –

Меня посмел ты трауром обрамить,

А я над временем твоим, и вновь

Найдет меня в тебе земная память.

"Нигде словес так не велик улов..."

Нигде словес так не велик улов

И стольких песен нет как в плоти бабьей.

Когда небесные разверзлись хляби,

Омыть чтоб землю от земных грехов,

Ломались руки над толпой голов,

А ноги буйствовали не по-рабьи,

Юродствующий дождь лишь их ослабил,

Ложился мрак, лучи перемолов.

Истерзанная стрелами потопа

Взвывает и теперь еще Европа,

Крикливо натравляя класс на класс.

Иглистый ливень. Как моря, ложбины.

Но я голубками библейских глаз

Умею слушать трепет голубиный.

"Спуститесь в эти сумрачные трюмы..."

Спуститесь в эти сумрачные трюмы

Моих страстей, где бездны шум и гам,

И, может быть, тогда и вы, Угрюмый,

Вернетесь вновь к покинутым брегам

Наполнили меня сегодня думы,

Волнами ходят по былым годам, –

Ужели не поем, а лишь в бреду мы

Пылаем для глупцов и скучных дам.

Бедой стиха, бедой нечеловечьей

Трепещут ледяные наши плечи

В трагичном вихре мчащихся планет.

Хочу я смолкнуть, но кричу лишь тише.

Хотелось написать четверостишье,

А вышло, как вы видите: сонет.

"Вы званы словом итальянским Пилья..."

Вы званы словом итальянским Пилья,

Нетрудно ваше имя рифмовать,

Лирическая муза, наша мать,

Дала мне радость звуков изобилья.

Я никогда не плакал от усилья,

Строкой зачерпывая благодать,

От счастия мне суждено страдать

И велено не складывать мне крылья.

Эфир холодный, темно-голубой

Я согреваю жаркою борьбой,

Летят как искры звезды и планеты.

Нам эта ночь милее дня давно,

И всех времен бессмертные поэты

Поют ее могучее вино.

"И года не прошло еще с тех пор..."

И года не прошло еще с тех пор,

Как стал я Ваш субботний завсегдатай.

У Вас народ ученый, бородатый,

Нередко в их толпе мой вянет взор.

Я Ваше имя переврал (позор!),

Даря Вам первый том тяжеловатый

Своих стихов. Теперь стальные латы

На мне, и я лечу во весь опор.

Я слушал, как хвалили через меру,

Не в шутку уподобили Гомеру

Пиита, описавшего блины.

Я слушал, как ругали жесточайше

Откормленной Сафо худые сны,

Но я молчал, склонясь над чайной чашей.

"Угробят нас под горькой синевой..."

Угробят нас под горькой синевой,

Под нежными больными небесами,

Или простимся, может быть, мы сами

Навеки с деревянною Москвой.

Мы сниться будем девушкам в Сиаме,

Куда хотели мы уплыть с тобой,

И там над нами в глуби голубой

Заплачет ночь янтарными слезами.

И в Индии, бессмертием горя,

Ликующая лира дикаря

Наполнит наши песни славой громкой.

В твоем, забвенье, сумраке крутом

Мы звездный путь проложим, а потом

На родине отыщут нас потомки.

"Тебя поют на песенных пирах..."

Тебя поют на песенных пирах,

Приличные стихи все пишут, право,

Глядишь налево и глядишь направо, –

Поля, как полагается в стихах.

Певал тебя и я, но впопыхах

Забыл, что не дано поэту права

Поэтов порицать, и медлит слава,

И душу леденит веселый страх.

Я как Шекспир, быть может, предприимчив,

Из тьмы звезду на быстром слове вымчав,

Не ведаю ни зависти, ни зла,

В твой звонкий дом вхожу, о слава, тихо, –

К моим губам ты руку поднесла, –

Беззубая, горбатая шутиха!

"Печаль крутая северного края..."

Печаль крутая северного края,

Его землистый низкий небосвод,

Тревогу ветер бьет и тучи рвет,

Разбойничья их трогается стая.

У нас тогда пора стоит сырая,

Сады пустеют, умирает год,

Крепчает мрак, густеет хоровод

Осенних звезд, торжественно блистая.

Скорбим тогда о том, что отошло,

Агатом блещет мутное стекло

Разбитых дум и канувших видений.

Единственно бессмертная тоска

Вздыхает грудью полной при паденьи

Укутанного в золото листка.

"Мои слова слабее дум моих..."

Мои слова слабее дум моих,

А задрожали думы очень рано,

Когда не ведал я, что небо – рана,

Сияющая кровью звезд живых.

И пусть нам ледяная скука их

Молитвенна, торжественна, желанна…

Умей заимствовать у Тамерлана:

Не стоит мир властителей своих.

Тимур и Байрон – гении хромые –

Равно точили черепа немые,

Оттапливали серый воск мозгов.

Пока у всех он песнею не вспыхнет,

Окован властью будет мир врагов, –

В уме души лишь замыслов слепых нет.

"Изба России передрогла в дым..."

Изба России передрогла в дым,

Война прошла чугунными шагами,

А мы по-прежнему поем стихами

Немое поле с куполом седым.

Угрюмым звоном сумрак шевелим,

Гремим строкой всё крепче и упрямей,

Ручьи созвездий будим в сонной яме

Ужасным содроганием своим.

Звените звонче, трепетные строки,

Иные дни, но тот же блеск жестокий

Над нами в недоступной высоте.

Огонь журчит всё тот же шелковистый

В подземной неостывшей темноте,

У нас в душе всё те же злые свисты.

"Гроза прошла над нашими полями..."

Гроза прошла над нашими полями,

Единственная в мире, говорят,

Огни зарниц свершали свой обряд,

Ревели облака колоколами.

Громоздкая обедня шла над нами,

И мы краснели от ушей до пят,

Юнел от радуги наш старый сад,

Широкая заря цвела как знамя.

Ее дыханье многих обожгло,

Но мы не променяли на стекло

Горячий блеск морозного алмаза.

Елеем белых звезд с давнишних лет

Ловец словес торжественно помазан

И буйной тьме не смыть их тихий свет.

"Корму подняв над темной синевой..."

Корму подняв над темной синевой,

Окружность смертной описав орбиты,

Неосмотрительной горой пробитый

Ступал на дно «Титаник» роковой.

Тонули миллиардеры под вой

Аккордов похоронных и сюиты,

Написанной на коже Маргариты

Туманной Мефистофельской рукой.

И радио невидимые кони

Неслись во все концы морей… Маркони

Умно смотрел с экрана в темноту.

Юнцом я был, но знал уже терзанья,

Огромную я видел пустоту

Над вечным словом пестрого сказанья.

"Не обозлил меня певец Оксаны..."

Не обозлил меня певец Оксаны,

Как мумия засушенный певец,

Строптивых невтерпеж ему овец,

Привыкшему к блеянию осанны.

Огромный мир, веселый, несказанный,

Чьи скрыты и начало, и конец, –

Я мчу, еще не узнанный гонец,

В угрюмый стан, где соловьи – фазаны.

Жаркое б хорошо сварить из вас,

И то вы тощи, синева у глаз,

Ан в них самих черным-черно, в глазах-то.

Черным-черно при свете даже дня,

Смиренной руганью, хвалою затхлой

Обрадович обрадовал меня.

"Тебя я жажду, светлой и крылатой..."

Тебя я жажду, светлой и крылатой,

Веселой как сияющий мороз,

Я для тебя ищу лазурных роз,

И строф влачу я блещущие латы.

И на земле, где битвы и закаты,

Где трепет мой величественный рос,

Я с именем твоим ничьих угроз

Не устрашусь и никакой утраты.

Пусть медленна как умиранье ты,

Пусть брошена в пучину высоты,

Как сумрачный собор тысячеглавый, –

По капле жгучей радостно долбя,

Я верую, о каменная слава,

Когда-нибудь я продолблю тебя.

"Жестокий час, гуляет без подпруг..."

Жестокий час, гуляет без подпруг

Веселый ветер в поле перекрытом,

Он ржет к беде, он снег дробит копытом…

Приди тоску делить, жестокий друг.

Я как дикарь приветлив и упруг,

С улыбкой на лице простом и сытом,

Пошлем привет блаженным Карменситам,

Вольемся мыслями в их сладкий круг.

Нальем стаканы темным знойным чаем,

Им сердце как вином мы раскачаем,

Мы будем ночи бледной слушать вой,

Любимых строф мы дружно тронем звенья,

Веселый ужас вьюги снеговой

Вселился в нас под видом вдохновенья

"Как слезы со щеки одутловатой..."

Как слезы со щеки одутловатой,

Слезают звуки с розовой души.

Кричи, поэт, а не слова пиши

Над бледною распластанною ватой.

Что слово? Черный волосок, в тиши

Курчавится им ум, сомненьем смятый.

К тебе иду я, воздух роз и мяты,

Прозрачный мир, чьи ночи хороши.

Изъеденная звездами трепещет

Лазурь пушистая, зарница плещет,

Дробя стихию нежную свою.

Кого мне петь в такую синь густую?

Костлявые, воздетые впустую

Галлюцинации земли пою.

"Порфирой горностаевых страниц..."

Порфирой горностаевых страниц

Повисла на плечах земная скука.

На темя ночь напялила без звука

Корону звезд и розовых зарниц.

Народ мой тих как воск и желтолиц,

Его безропотная мощь безрука,

Не выношу короткого я стука

Рабов, упавших предо мною ниц.

Они безмолвствуют в тиши зловещей,

Предметы обиходные и вещи,

Закованные в кости вещества.

Ступаю смело я по их зимовью,

Но зверя чую в мертвой бронзе льва,

Прислушиваюсь к белому безмолвью.

"Свои стихи я нынче не читаю..."

Свои стихи я нынче не читаю,

Пусть медленной молвою пухнет дым,

Пусть стелется нашествием седым,

Серебряной ордою по Алтаю.

Еще слыву я в мире молодым

И с музой как с соседкою болтаю,

Но грянет час, ворвусь я в вашу стаю,

Певцам коров я расскажу про Рим.

Про цезарей жестоких и прекрасных,

Торжественных, как смерть, и сладострастных,

Как жизнь. Тогда и мой настанет срок,

Я выйду к вам властительным собратом,

Как триумфатор, в пурпуре крылатом

И в бронзовой броне морозных строк.

ЛЬВИНАЯ ОХОТА. Венок сонетов

…И в знойной солнечной пыли

На узких улицах Каира

Такие бронзовые шли

За белым рубищем факира.

«Апокрифы». Г.Ш.

I

В пустынях времени охотой львиной

Мы закаляем наши голоса,

Над нами звезд не высохла роса,

Первичной тьмы сочится сердцевина.

И в этот век, что в век глухой Кальвина,

Обветренные пухнут паруса,

Команда съела обувь и боса,

Земля плывет в прошедшее с повинной.

И мы в эфирной пустоте парим,

Нам золотом сияет медный Рим.

Слыхал ли кто, чтоб смерть глушили словом,

Чтоб скрипка пела в грохоте войны,

Бессмертием, безумием лиловым

Поэты и цари увлечены.

II

Поэты и цари увлечены

Любовью злой и ненавистью гордой,

Крылатых звуков бронзовые орды

Врываются в гаремы тишины.

Прекраснее прекраснейшей жены

Строфа, где мудро скованы аккорды,

Ни Энгельсы, ни радостные Форды

Не раскуют ее под звон казны.

Проходят годы как поток песчаный,

В тысячелетия, как в океаны,

Ручьи времен бегут из старины.

Лишь мы гуляем с правнуком стрибожьим,

На тучных берегах мы не стреножим,

Распластаны лихие скакуны.

III

Распластаны лихие скакуны,

С лиловых губ летит метелью мыло,

Их бронзовая Азия вскормила

Соленым снегом варварской весны.

Ковылевою горечью больны

Глаза наездников, но их Аттила

Как радостный козел, и зреет сила

На каждом пузырьке его десны.

Фруктовый сад Европы слишком нежен,

Не устоять пред вихрем печенежьим,

Дуплисты башни, вытоптан народ,

Насилуемых пленниц визг стихийный,

И в тучах дыма с городских ворот

Валится лев песчаною лавиной.

IV

Валится лев песчаною лавиной,

И тот, кто горд как солнечный Самсон,

Могучим медом львиным опьянен

И вознесен над горестной равниной.

И что ему мгновенные стремнины

Величественно брызжущих времен,

Ему, схватившему за крылья сон,

Любовнику красавицы-вершины.

И хрусталя прекрасней липкий лед,

В его бокале мастер сердце шлет

Надменной вечности, как смерть единой,

И оттого как полюс он суров,

И над туманами его миров

Пылают зорь дымящиеся вина.

V

Пылают зорь дымящиеся вина,

Пьяна луна, и мы танцуем с ней

На пиршестве медлительных теней,

И леший нам на дудке соловьиной.

Пьяна земля, ночь правит половиной

Ее владений, как в начале дней,

В утробе тьмы она еще пьяней

Качается под млечной пуповиной.

Кто в трауре на пиршество пришел,

Чей кубок деревянный не тяжел,

Холодною губой вино не пробуй.

Не пробуди нас крыльями струны,

Окованы вселенской мы утробой,

С других планет на землю сходят сны.

VI

С других планет на землю сходят сны,

Вздвигают башню страстные народы,

То крепкий материк темнобородый

Свой пол вонзает в мякоть вышины.

Столпотворением сокрушены

Столетние гранитные породы,

Покорствуя безумию природы,

Смешался и язык моей страны.

О плоская земля, о край бескрайный.

Бандиты здоровенные Украйны,

Одетые в овечьи зипуны,

Ругаются на эсперантской смеси,

А в юртах самоеды, как в медресе

Востока загорелые сыны.

VII

Востока загорелые сыны

Оставили таинственные знаки,

Торжественны развалины в Карнаке,

До сей поры их письмена темны.

Покрыл колонны снег седой луны,

Изъела солнца розовая накипь,

Травой одетый камень стал инакий,

Где был гарем, пасутся табуны.

Но змеи в той траве скользят ручьями,

И черепаха приютилась в яме,

А в небе коршуны богини Мут

И лёт мышей и робкий лёт совиный.

Так взрослые в невзгоду не поймут,

Как дети улыбаются невинно.

VIII

Как дети, улыбаются невинно

Закутанные в глину черепа,

Их мать веселая как смерть скупа

И ждет на паперти у гильотины.

А синий сумрак, синий, беспартийный

В крови, в крови пустынного столпа,

Которому вослед ползет толпа

Трудолюбивой гущей муравьиной.

Песчаное безбрежье, властно страсть

И страстно власть стараются украсть

У сонного грядущего колеса.

Но непролазны жидкие пески,

И всходит грязь талантливого лёсса

Лучами человеческой тоски.

IX

Лучами человеческой тоски

Унизаны и траурны ресницы,

Не надо их поднять, пусть вечно снится

Нам пестрый край, увитый мастерски.

Он радостнее пушкинской строки,

Он солнечней, чем в масленицу Ницца,

Но так тонка, тонка его граница,

Что смерть – прикосновение руки.

Он отразился в зеркалах полотен,

Но я как мастер буду чистоплотен,

Я в кровь не раздавлю свои мазки.

Мой караван в песках, мои в бальзаме

Мечты, самума черными слезами

Верблюжьи переполнены зрачки.

Х

Верблюжьи переполнены зрачки

Агатовою тьмой ночного Нила,

Дневное пламя туча заслонила,

Оскалились кругом солончаки.

Оазисы как звезды далеки,

Мираж потух, и тихо, и уныло.

О, вспыхни хоть, самум, зажги горнило

Могучей тьмы и в тьму нас увлеки.

Не всё ль равно нам, месяц ли двурогий

Или рогатая звезда на дроги

Положат наши мертвые тела, –

Двадцатый век и жертвоприношенье…

Ослица б Валаама вас кляла,

И молока ослицы нет священней.

XI

И молока ослицы нет священней,

На Кубе – острове, Гаваны близ,

Младенцев кормят молоком ослиц,

И женщины поют при их доеньи.

Поэты, правда, там не развелись,

Строк не склеить в тропической геенне,

Хозе-Рауль-и-Граупера гений

Один там блещет, горд и смуглолиц.

Вас россиян – мильонов полтораста,

Книг сотни полторы б вам для контраста,

На миллион одну б, я ж издаю

Все тысячи, питая век грядущий,

Когда людьми отчизна будет гуще,

Я думою блуждаю в том краю.

XII

Я думою блуждаю в том краю,

Где небо низко и краснее крови,

Где воздух жалит и мороз суровей,

Чем зной песка, согревшего змею.

Там шар земли привинчен к бытию,

А то, что бытие, скрутило брови

И скорчилось, горбясь в льдяном покрове,

Выкраивая медью мощь свою.

А там внизу, где кольцами широты

Вцепились в мир, где лик его безротый

В пяти материках, изрытых сплошь,

Там гул внизу, там пьяное круженье

Мне весело смотреть с высоких лож,

Во мне строкою зреет отомщенье.

XIII

Во мне строкою зреет отомщенье,

Четвертая из граций, это месть,

Поет свою торжественную весть,

Как торжествующее песнопенье.

Мой череп как скала в свирепой пене,

В лучах кудрявых буду звонко цвесть,

В приливах времени и жемчуг есть,

И есть гниенье падали тюленьей.

За Грибоедова шах Фетх-Али

Алмаз прислал нам из своей земли,

А за тебя… Свершается, день брезжит,

Глядишь в пустыни глаз небытию…

Мы получили тишину и скрежет

За срезанную голову твою.

XIV

За срезанную голову твою

Хороший борщ из жирной солонины

Сварили палачам в тот год пустынный,

Когда Россия сгрудилась в бою.

Поэты рифмовали: улюлю, –

Высмеивали тело Магдалины

И по бульварам вереницей длинной

Бродили шумно в золотом хмелю.

Но присмирели времена лихие,

И в медных берегах бурлит стихия,

И медь, лишь медь – властительная гладь.

Из меди львы, драконы и машины…

Не мы ль навек осуждены пылать

В пустынях времени охотой львиной?

XV