ГЛАГОЛ
…Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Я был ожесточен! В уныньи часто
Я помышлял о юности моей,
Утраченной в бесплодных испытаньях,
О строгости заслуженных упреков,
О дружбе, заплатившей мне обидой
За жар души доверчивой и нежной –
И горькие кипели в сердце чувства.
"Вы, жаждущие огненные боги..."
Вы, жаждущие огненные боги,
Я пышные вам жертвы приносил.
За бычий тук, за темный хмель точил
Я мук просил и творческой тревоги.
Земные каменистые дороги
Ногами взрыл я, не жалея сил,
Твои я крылья жадно изучил,
Молчаньем тучный вечер белорогий.
И я узрел растений тихий рост,
И я услышал трепет сочных звезд,
Падением пронзающих пространство,
И в буре улыбающийся рок
Стряхнул свое роскошное убранство
Дрожащей сетью жестких этих строк.
26/июля 1926
ВРАГАМ
Что вам, ни холодно и ни тепло вам,
Не отзоветесь, сколько ни зови.
Треножник наш в дымящейся крови,
В колоннах тьмы, в аду огнеголовом.
Внезапной радугой в саду лиловом
У вас не вспыхивают соловьи,
Без музыки, без жизни, без любви
У вас работа мертвая над словом.
А мы поем свободно, как судьба,
И песнь не пахнет запахом раба,
И ветер наш тяжел, как вздох Сибиллы.
Ты будь, как шепот, наша песнь, тиха,
Ты спелой теплотою изобилуй,
Спадающее золото стиха.
29/янв. 1927
"Вы, слитки золота, похожие на гробы..."
Вы, слитки золота, похожие на гробы,
Где счастье заживо людьми погребено,
Вы в склепах королей хохочете давно
Беззвучным хохотом своей высокой пробы.
Из элеваторов хрустящее зерно
Переливается в плавучие утробы,
И пыжится в морях зловещий горб Европы
Еще готической, мечтающей темно.
О нищий материк, брат исхудалый меньший,
Где мытари твои, где эти иберменши, –
Так кличет Азия, толстушка хоть куда.
Пусть в порох перетрут презренье и унынье,
Иль ницшеанствуют они еще поныне
В веселый этот век, когда поет беда…
5/февр. 1927
"Сигары крепкие курили дипломаты..."
С.Ф.
Сигары крепкие курили дипломаты,
Оливковой скулой японский цвел барон,
Фарфоровый Версаль сиял со всех сторон,
И хищный Клемансо раскрыл свой зев косматый.
Исклеванный орел Германии помятой
Фамильный замок свой с десятками корон
Едва отстаивал, а где-то сотворен
Дикарский был обряд, и плавал дым лохматый.
Огромная страна с врагами у ворот,
Раскольничий, крутой, мучительный народ…
Чернела кровь детей, и женщины рыдали.
Европа рваная нас оградила рвом.
Нам показали вы обратный лик медали,
Которая блестит на френче гробовом.
30/янв. 1927
"Быть низким данником, к ногам жестоким века..."
Быть низким данником, к ногам жестоким века
Нести, как все кругом, непрошеную дань, –
Нет, не таков удел прешедшего за грань
Времен, воюющих во имя человека.
Я вижу мирных вас, омытых кровью бань,
Опять в сандалиях, как в век Мельхиседека,
Без грохота машин, лишь блещет лаком дека,
Поет Бетховена не женщина, а лань.
В тени танцующей играют в солнце дети,
И львята желтые на розовом паркете
Лишь зайцев солнечных пытаются поймать,
И к чистым небесам, где звезды и планеты,
Ресницы длинных глаз, как музыка, воздеты,
И тихо, как луна, качает люльку мать.
10/II 1927
"С палитрой жирною, мешая кистью зелье..."
С палитрой жирною, мешая кистью зелье,
Художник медленно меня атаковал,
В молчанье крепкое мой лик он заковал
И в руки мне вложил усталость и безделье.
Терпел я долго так, но на второй неделе
Мой череп загудел, как бронзовый кимвал,
И вдохновения нахмурившийся шквал
Меня сразил, и я упал на самом деле.
Когда очнулся я, увидел на холсте
Я строгие черты в угрюмой красоте,
Как те, что ведали Рибейра и да-Винчи.
И я б хотел навек шуметь средь их теней,
Как Новый Свет шумит о том удачном свинче,
Которым уложил Джемпсея Джон Тэнней.
17/дек. 1926
"Ее неулыбающийся лик..."
Ее неулыбающийся лик
Немой как рок, как рок неодолимый
Искал он в пыльных переулках Лимы
В улыбках перуанских майолик.
На острове далеком Доминик
Он умер, пилигрим неисправимый,
Но плакали на небе херувимы,
Когда под небом свежий холм возник.
Над ним воздвигнут идол деревянный
С блаженною улыбкою нирваны,
Веселый Будда в радуге легенд,
Деревья манго в темном аромате.
Его недавно стали звать Гоген,
Давно ее зовут Вайраумати.
3/янв. 1927
"Буонаротти, Бомарше, Сальери..."
Буонаротти, Бомарше, Сальери,
Уайльд и Сухово-Кобылин наш…
Кого из них презрению предашь,
Искать исторических поверий?
Кому раскроешь золотые двери,
Терпением вооруженный страж,
Иль взвалишь на кого вину пропаж,
Железную вину живой потери?
Своих любимых убивали все,
И выбиты на розовой росе
Следы убийцы в назиданье храбрым.
Кто в кубок друга – смертный порошок,
Кто бронзовым тяжелым канделябром –
Француженки фарфоровый висок.
17/ноябрь 1926
"В безумии времен глухом и плоском..."
В безумии времен глухом и плоском,
Когда не слышно музыки миров,
Мы выроем с тобой глубокий ров
И музу погребем с печальным лоском.
Уйдем с тобой в дремучий гул дубров,
В белесом пне, как в мраморе милосском,
Прислушиваться будем к отголоскам
Неистово промчавшихся ветров.
В часы ночей на звезды мы помножим
Тоску и склоним головы к подножьям
Окаменелых патриархов тьмы.
Уснем на камне, змеями изрытом,
В медвежьем сне с лесным архимандритом,
С мохнатым зверем подружимся мы.
5/ноября 1926
"Не розовым кудрявым пастухом..."
<К. Ф. Юону>
Не розовым кудрявым пастухом,
Вздыхающим на липовой свирели
О невозвратном мае и апреле
В безмолвии глубоком и глухом.
Не вздыбленным угрюмым гордецом,
Скрестившим руки в сумрачном весельи,
С глазами перепуганной газели,
С голодным перекошенным лицом.
На красном дереве своей конторы
Священной и торжественной, в которой
Известны караваны всех пустынь,
Плантатором из пламенной Бразилии,
Владельцем тучным бронзовых рабынь
Вы пышного певца изобразили.
9 Янв. 1927
ИСТОРИЯ
Я силу испытал эпитета веселый,
Я одиночество почуял бытия,
И ключ истории узнал внезапно я
В единственной ноге Игнатия Лойолы.
Козлиной челюстью Аттила вздыбил долы,
Трагическая мгла ложилась на поля,
И вежливый палач пред казнью короля
Позволил королю поправить бант и полы.
Низвергнутых корон веселый звездопад,
Веселье черное угаснувших лампад,
И скачет всадник по ристалищам Европы
С расщепленным мечом протянутой руки,
Она в стекло морей вонзит стальные стропы,
И нищие всплывут опять материки.
11–19/сент. 1926
"Я черный воздух ночи в поле пил..."
Я черный воздух ночи в поле пил,
Светил осенних огненная стая
Шумела надо мною, пролетая
В далекий край, где мчится знойный Нил.
Вихрь творчества мне душу леденил,
И полчищ звуков тьма текла густая
В меня, и я стоял, тьму тем сметая,
Как древний Леонид у Фермопил.
Я жадно строил песню золотую,
Искал средь елей кипарис и тую,
Топтал берез опавшие листы.
И я узнал великое молчанье,
И черное веселье пустоты,
И тучного Юпитера зиянье.
3/август 1926
"Шумят, шумят мятущиеся души..."
Шумят, шумят мятущиеся души
На костяках ветвящихся стволов,
И рты вопят, плоды перемолов,
И вихрь воспоминаний песню душит.
Уродливые яблони и груши,
И строфы стройные печальных слов…
О, умиранья мир, твой сад лилов
От времени, что красит всё и рушит.
Я чувствую, что череп спеет мой,
Что золотой космическою тьмой
Он крылья костяные нагружает,
И я пою немую песню глаз,
Бездействую на шумном урожае
И взором розовым пронзаю вас.
23–2/сент. – окт. 1926
"Согласен я, Иван Сергеич свет..."
И.Р.
Согласен я, Иван Сергеич свет,
Что чужд российской бархатной долине
Рожденный средь зубчатых горных линий
Средневековый каменный сонет.
Но дух Италии с давнишних лет
Над нами распростер свой пламень синий.
Недаром итальянец Муссолини
Один из первых наш признал Совет.
И я теперь, в бездушном веке этом,
Когда, быть может, стыдно слыть поэтом,
Зажег четырнадцатисвечник вновь.
За то что ветер свищет озверелый
У нас в дому и тычет в нашу кровь
Твои, закат, готические стрелы.
"Трепещет мир, дрожат земные твари..."
Трепещет мир, дрожат земные твари,
Качается высокая трава,
И бродят в нас безумные слова,
Как в кораблях предчувствия аварий.
И человек, поющий на бульваре
От голода, – печальна и мертва,
Его неистовая голова
Рыдает, как старинный Страдиварий.
И мы трепещем трепетом светил,
Нас холод вдохновения скрутил
На перекрестках всех земных столетий,
Усеяли двугорбый мы Парнас,
В медлительной барахтаемся Лете,
Старинная тоска снедает нас.
21/окт. 1926
ПАРУСНИК «ТОВАРИЩ»
Лишь камни серые доверили ему,
За то что он корабль громоздкий и крылатый,
Поднявший паруса, как бледные плакаты,
В раскрытый океан, в светящуюся тьму.
Он семьдесят ночей точил свою корму
О мускулы воды, о дышащие латы,
Пока его буксир сквозь узкий зев Ла-Платы
Не протащил, шипя в беспомощном дыму.
В порту Розарио расправил он брам-стеньги,
В Буэнос-Айресе меняли люди деньги
На женщин розовых, горячих, как зенит.
В обратный темный путь он тронулся без страха,
Груженный деревом смолистым, как магнит,
Для шкур отечества, зовущимся квебрахо.
"Слова мои, вы голос мой возвысьте..."
Слова мои, вы голос мой возвысьте,
Рычите как в ночи колокола.
Да будет вашей славою светла
Земля, лозы курчавящая кисти.
Земля, сжигающая плоть дотла,
Чей дым плывет к тому, кто ненавистен,
Кто племена пасет в сияньи истин
С жестокостью железного жезла.
На жестких лаврах сердце опочило.
Оно молчит, но так молчит точило,
Где виноград казнен, так дремлет медь.
Пусть топчут палачи, мы пухнем пеной,
И бронзой зреет наш язык священный, –
Се в музыке дано нам разуметь.
"Тяжка неповоротливая ступа..."
Т.М.
Тяжка неповоротливая ступа
Алгебраических стихов твоих,
Рычит и хрюкает твой каждый стих,
А нам внимать, а не смеяться тупо.
Смеется тот, кто медленнее трупа
Умеет гнить прудами глаз пустых,
Моей стихии голос не затих,
Алмазный конь нас мчит на скрипке крупа.
Чернеют крылья звезд, и ночь темна,
Таинственна как сон, и чуть слышна
Ее планет неверная походка.
Тревоги полн бегущий в мраке свет,
Урчат лучи, Юпитер смотрит кротко, –
Я знаю всё, за то что я поэт.
13/окт. 1926
"Когда судьбе угодно будет бросить..."
Когда судьбе угодно будет бросить
Меня в Монмартр, могилу всех дорог…
В Монмартр дороги все ведут… О, ров,
В тот нищий Рим введи мою хоть проседь.
И в ночь, когда лиловых переносиц
У наркоманов не согреет грог,
На свой живот направлю я курок,
Как на врага почетный рогоносец.
За то что был я на земле свиреп,
Я прямо попаду к друзьям в Эреб
На пир печальный поэтесс-хозяек,
Но буду горд я средь подземных каст,
Что седовласый ловелас – прозаик
Своей мне лапы потной не подаст.
"Шумела тишина машиной странной…" *
Шумела тишина машиной странной…
В созвездии Змеи среди планет
Я мчался в землю ту, которой нет,
С глазами, обнаженными как раны.
Я всё смешал: Заветы и Кораны,
И клинопись молниеносных лет
В эфире черном мчалась мне вослед,
И вспыхивали звездные бураны.
Был хруст передвигающихся льдин,
Титаны низвергались, я один
Летел, ресниц лучистых не потупя.
Сквозь тьму стихий я рвался напролом.
Тысячелетий раздирая струпья,
Мне Хаос пел о пламенном былом.
24/сентября 1925
"Темны благословленные маслины..."
Темны благословленные маслины
На золотой Египетской земле,
Пылает Нил, в густой его смоле
Купаются немые исполины.
Я слышу стон их, как молчанье длинный,
То память шелестит навеселе,
Когда феллах на дряхлом журавле
Вытягивает музыку из глины.
И снится мне веселая пора,
Когда из лотоса вздымался Ра
Над тихим горизонтом Сакарраха,
И феникс прилетал, пророча мор,
Он пел, и птицы прятались от страха
В нетленной древесине сикомор.
30/окт. 1926
"Женоподобный юноша, отец..."
Женоподобный юноша, отец
Поэтов мраморных, меня разжалуй
В глашатаи, чтоб с музой возмужалой
Явился я народу наконец.
Я весело пылаю как гонец,
Глаза как обнаженные кинжалы,
Язык, – то мудрости двойное жало, –
Пророка злей и ласковей, чем льстец.
Но ты сияешь белым днем, ресница
Звездой не вздрагивает, колесница
Плывет по воле рыжих лошадей.
Жестокий жрец, закат рыжебородый,
На капищах просторных площадей
Кровавит вас, поэты и народы.
17 дек. 1926
"– Владыко правый, истиной упрямый..."
– Владыко правый, истиной упрямый,
Прозрачный, как вода священных рек. –
Так жалобно козленок белый рек,
Гуляя на груди просторной Брамы.
Зачем я на земле несчастный самый?
Косматый коршун, мой заслыша бег,
Меня когтит, и волк, и человек,
И жрец святит моею кровью храмы.
О, слабый сын мой, Брамы был ответ.
Что делать мне, свивающему свет
Улыбкой тонкой Майхимоникайо.
Ты видишь, как слюна моя блестит,
Я на тебя гляжу, клыком сверкаю,
Бог весть отколь явился аппетит.
"Я бремя времени тащу на вые..."
Я бремя времени тащу на вые,
Здоровым не бываю потому.
Я ощущаю мраморную тьму
И вижу солнца лучезарный выезд.
Работают колеса световые,
Столпами светлой пыли дни приму.
Тревогу не отдам я никому,
И душу белую никто не выест.
А ты, чье тело светит как очаг,
С которой весело гореть в ночах,
Нагой огонь, как музыку, взвивая, –
Не страшно мне с тобой, – забвенье мы,
Как слава сладкая, как жизнь, живая,
Полуночная песня пустоты.
"Как темная команда по канатам..."
Как темная команда по канатам,
О кровь моя, по жилам вьешься ты.
В открытом море бед и суеты
Мой череп выгнут парусом мохнатым.
И в час, когда он будет бурей снятым, –
В подвале, полном гулкой глухоты,
Его распилят, и свои персты
Потопит в нем патологоанатом.
Он в белом улыбнется, как Пьерро.
Он вылущит изрытое ядро,
Положит осторожно на тарелку.
И скажет он собравшимся шутам:
Смотрите, как склонило низко стрелку,
Весы – барометр, буря, видно, там…
7/III 1927
"И я вошел походкою смиренной..."
И.Р.
И я вошел походкою смиренной
В готический пустующий собор,
А ты уже решил великий спор,
Напев живой испив из Ипокрены.
Умел ты не забыть земной арены,
Рудая Русь точила твой топор,
Кандальный звон ее с далеких пор
Вливал проклятия в наш род надменный.
И вот свершилось время, наступил
Широкой воли срок, но зубья пил
Никто не вынет из костей поэта.
Который век свою кладет печать.
Вопить не хочет перестать планета.
У жизни право есть одно: кричать.
7/III 1927
"Морозом Хаоса кусайся, стих..."
М.Т.
Морозом Хаоса кусайся, стих,
Аккордами тысячелетий ройся,
Раскапывай пустыню безголосья,
Кудрявым зверем пой в полях седых.
Тяжелая земля, как туша лосья,
Арканами затянута, и тих
Равнины сон, лишь слышен злобный дых
Людишек, рвущих длинные волосья.
О, трижды нет, не злобствовать – удел
Великих мастеров немалых дел…
Стучите весело, густые кисти.
Как парус, вы растягивайте холст,
Огромную волну до вечных звезд
Мучительною музыкой возвысьте.
21 АПРЕЛЯ
Быть может, оттого, что счастье я имел
Родиться в день, когда коленопреклоненной
Лауру легкую в соборе Авиньона
Петрарка увидал и светел стал, как мел, –
Я шесть веков спустя, как прежде, свят и смел,
Торжественно пою, сонетом полоненный,
Твой холод розовый, и твой огонь граненый,
И вихрево-гнездо, веселый цвет омел.
Как и тогда в давно промчавшемся апреле,
К полям протянуты лучистые свирели,
И кровь зеленая струится из полей.
В горбатых городах декреты на заборе,
Европа дряхлая – забава королей,
А в сумрачном бору прохладно, как в соборе.
18/II 1927
"В тиарах каменных готической Тулузы..."
В тиарах каменных готической Тулузы,
В распятых радугах старинного стекла,
В парче полуденной почила полумгла, –
То блеск Флоренции, что вывезли французы.
Мечом и пламенем скрепляли с нею узы
Франциски грозные, в ее колокола
Вливали музыку, и кровь, как звук, текла,
И точно статуи молчали в мире музы.
В полях Ломбардии под небом голубым
На лапы задние вставал косматый дым,
Скакали широко диковинные кони,
Пока Вероккио не выковал земле
Непобедимого, сидящего в седле
Завоевателя бессмертья Коллеони.
"Зелеными верхушками горя..."
Зелеными верхушками горя,
Кремлевских башен дремлют кипарисы.
Их каменные корни роют крысы, –
То мускулы последнего царя.
Еще его прапрадед белобрысый
Лопухиной перчатку грыз не зря
И пал, хрипя, а глубже там заря
Кровавая да смуглый лик Бориса.
Воздвигнут мавзолей у стенки той,
Откуда Грозный в ризе золотой
Храм озирал, и правил царедворец.
Пустынный пьедестал невдалеке,
Где с бронзовой державою в руке
Сидел восьмипудовый миротворец.
"Безумец, бьющий в медный барабан..."
Безумец, бьющий в медный барабан,
Охотится за музыкой мохнатой.
Ревут моря, в морях скрипят канаты,
И молниями парус осиян.
Судьба певцов – судьба островитян,
Укрывшихся от мира, как пираты.
Зеленым блеском волн они объяты,
У них веселый взгляд и легкий стан.
Безмолвствуют вода, земля и небо,
А нам не жить без песенного хлеба,
Кричать дано в удел певцу, кричать,
И грабя корабли земных столетий
На всё свою накладывать печать,
Упорные свои повысить плети.
"Я чувствую, что солнце - это мрак..."
Я чувствую, что солнце – это мрак,
Оскаливший в пространство мировое
Свой желтый зев, я слышу в яром вое
Великую хвалу планетных врак.
Я прокурор планет, я лютый враг
Ничтожества, гниющего в покое, –
И у меня на звание такое
Мандат потребовал один дурак.
Что делать нам, – сомнительная дата
И почерк тож у нашего мандата.
Запомни же, бездушная душа,
Что в царстве вольном музыки и слова
Мы, воздухом возвышенным дыша,
Приветствуем высоко Хлестакова.
"Мир, помнящий предательство времен..."
Мир, помнящий предательство времен,
С печальным пеплом их убравший урны
В музеи хмурые... О, мир культурный,
Ты памятью поэтов заклеймен.
Виргилий розовый, чей взор умен
От странствия. Гомер слепой, лазурный.
Эсхил багряный, топчущий котурны,
И черный Дант, на зареве имен.
В который раз окутывает сера
Наш древний дух. Колючей шерстью Люцифера
Хрустят в ушах бегущие часы.
Из ада дряхлого тебе нас вывесть, –
Повязка, меч, неверные весы,
Разящая слепая справедливость.
"Презренный изм, тоски твоей истоки..."
Презренный изм*, тоски твоей истоки
Граничат, может быть, с моей тоской,
Но я теку струею колдовской,
Я сам ваяю океан жестокий.
Текущему плащу я дал покой.
Я всех вас воплощу в широком токе.
Запрёте запад – вспыхну на востоке
И юг и север охвачу рукой.
И вы меня ничуть не устыдите,
Что я молюсь всё той же Афродите.
Моя молитва, как огонь, чиста.
Родства ищите, дедов обличайте, –
Мы всё равно в последний век Христа
Не верим в непорочное зачатье.
"Выращивает мир стальные дыни..."
Выращивает мир стальные дыни,
Их в кованные ящики кладут.
А я вздвигаю розовый редут,
Хочу Олимпа отстоять твердыни.
Обломки мрамора давно в уныньи
Лежат разбросанные там и тут,
Безрукие, безногие, раздут
Живот их каменный да губы сини.
Богини милые, как жить без вас,
Без ваших выпуклых огромных глаз…
Опять над миром град, летят осколки,
Стальные дыни рвутся, слышен хруст
Коробок мозга, дым горбится колкий,
И мир, как колокол, певуч и пуст.
"Венчанье было с грубой простотой..."
К.
Венчанье было с грубой простотой,
Я не склонялся нежно на плечо Вам,
Епископ в облачении парчовом
Не подымал свой посох золотой.
Нам ветер пел простой акафист свой,
Нас бор благословлял дремучим словом,
Да желтый месяц в рубище лиловом
Один стоял над нашей головой.
Так чудно начали мы жизнь большую,
Живую музу одевать я стал
В шелка шуршащие, в литой металл.
Я плыл от поцелуя к поцелую,
Детей родил, но мир, как прежде, мал, –
Я мир другой творю, стихом бушую.
"Веселые, как нож золоторотца..."
Веселые, как нож золоторотца,
Пролейтесь, обнаженные слова.
Плыви, как ветер, светлая молва,
Я с жаждой славы не хочу бороться.
О, человечек бедный, чуть жива
Душа, дрожишь, как тридцать три уродца,
Ты схвачен мной, на голове короца
И казни злой на шее кружева.
На свой костер, на ложе золотое
Я положу тебя… Магистры стоя
И молча выслушают речь мою.
А нежным доннам, что не могут пыток
Без слез смотреть, привыкшим жить в раю, –
Я предложу им прохладительный напиток.
"Не демон сгорбленный, – морозный змий..."
Не демон сгорбленный, – морозный змий
Разросся весело в глухом эдеме.
Он первой той, что в льдистой диадеме
Паслась незнания, сказал: возьми.
Потом губами теплыми, как темя
Младенца той прославленной земли,
Он выбрал человека меж людьми, –
Как яблоко между ветвями теми…
Крепися, дух мой, радостью слепой,
Немою музыкой себя воспой,
Безмолвного грядущего гадатель.
Люблю тебя, кривая жизнь моя,
Где женщина интимна, как змея,
А лучший друг любезен, как предатель.
"Без лишних украшений строят дом..."
Без лишних украшений строят дом.
Стекло, железо, камень, – вот святое
Семейство архитектора, их трое
Жестоких, твердых, режущих бедром.
Засмейтесь, окна, распятым стеклом
В дыму заката, в розовом настое
Гнилого солнца тело золотое
Качайте весело, как челн веслом.
На дыбе вечера кирпично-алой
Растянута в прямую пользы малой
Великая кривая – красота.
Но мы поем, по-прежнему ликуя,
Когда нас распинают без креста
И подло предают без поцелуя.
"В трагизме вечера с веселостью козлиной..."
В трагизме вечера с веселостью козлиной
Немые призраки проходят предо мной.
Костер, танцующий у заросли речной,
Телодвижениям внимает Магдалины.
Деревья черные молчат, как исполины,
Насытившие плоть широкой тишиной.
Над ними плавает ладьею костяной
Печальный профиль твой, предатель неповинный.
Плыви мучительно в мерцающую высь,
На ветке облака угрюмо удавись
И пеной мыльною пролей на землю лаву.
Я вижу, как дрожит синеющий твой рот,
Ты заслужил свою чудовищную славу,
Ты для бессмертия созрел, Искариот.
"Я самого себя признал давно..."
Я самого себя признал давно,
Из книг своих эпиграфы беру я.
Мой конь крылат, его лучится сбруя,
И стремя теплотой озарено.
Я время пью, как древнее вино,
Лаская ночь и сумерки целуя.
Воспойте ж мне, народы, – «алиллуя»,
Ведь и мое лицо темным-темно.
Неравнодушный к мертвецам, сырые
Гробницы в нем… Но я не гроборыя,
Взрывающий могильные холмы.
Что делать мне, – в убранстве песни тленной
Гуляющему по пространству тьмы
Безумному наезднику вселенной.
19/июня 1927
"В тонком бокальчике мига..."
В тонком бокальчике мига
Муза вино подает…
Ты в шуме тишины неслышно шаркай
Подошвами сандалий за окном…
Пусть мир – восьмичасовый эконом, –
Войди в мой дом любовницею жаркой.
Мы будем хохотать над старой Паркой,
Сидящей над пустым веретеном,
Мы в парк уйдем, и там в дыму ночном
Мы встретим свой триумф под звездной аркой.
Нас будет мчать луна, в ее росу
Тебя единственную унесу,
Тебя, чье тело – будущая книга.
Я крикну: ты, как ночь, прекрасна – стой.
Но ты уйдешь… В бумажном кубке мига
Ты подаешь напиток золотой.
19/июня 1927
"Сапфировая ночь в больших топазах..."
Сапфировая ночь в больших топазах,
В глубоких язвах тлеющих очей.
Не ржавеет старинный дух мечей
В блаженной сырости христовых пазух.
Я вижу вас, растрепанных, чумазых,
Природы неповинной палачей.
Вы с каждым веком злей и горячей,
Вот пухнут черепа в противогазах.
Под ними толщиною в три вершка
Барахтается хобот аль кишка –
В заспинный горб со сжатым кислородом.
О, внуки мамонтов, но без клыков,
Сухие старцы… Смерть идет к народам
По замыслу бессмертных дураков.
19/июня 1927
"Хвала вам, нищие, как смерть, химеры..."
Хвала вам, нищие, как смерть, химеры,
Что слизывают золото пыльцы
С чужих цветов, бездельные дельцы,
Смешители, не знающие меры.
Безликие, пустые лицемеры,
Измазанные патокой льстецы,
Надежд не оправдавшие певцы, –
Эпической эпохи вы Гомеры.
А я пернатой обувью обут,
В руке моей великий атрибут
Гречанки стройной, огненной и кроткой.
Не отягчают стан ее года,
С ее веселой, легкою походкой
Я не расстанусь, други, никогда.
"Ведь ты тягчайшая из операций..."
Ведь ты тягчайшая из операций,
Которую нам надо перенесть, –
О, смерть жестокосердая, как месть,
Чьей боли не любил еще Гораций.
На что нам похорон глухая честь,
Надгробные рыданья домочадца
И скорбь, когда нам суждено умчаться
Туда, откуда не приходит весть.
Пусть пишут мудрецы, что поколенья –
Горбы, что нет иного исцеленья,
Чем смерти нож, а жизнь – лишь рукоять…
Так дайте ж накачаться нам наркозом,
Чтоб в сладком сне, который снится розам,
Божественную помощь восприять.
20/июня 1927
"Кочевников скрипучие повозки..."
Кочевников скрипучие повозки,
Плащи из человечьих чепраков…
О степь южнороссийская, таков
Твой древний лик, широкий, злой и плоский.
При Калке киевлян переколов,
Галдела татарва, и в бледном воске
Басму готовила на Кремль московский,
Где выли купола колоколов.
Назад гляжу на каменную ризу
Сарматских рек, на знойную Немизу,
Что поглотила русские снопы.
Кибеллы лик, над Понтом свирепея,
Застыл тобою, степь… И как столпы
Огромных глаз молчит Пантикапея.
"Работай, как вода, волною быстрой..."
Работай, как вода, волною быстрой,
Чья музыка сильней тончайших пил.
Пой славу кипарисовых стропил,
Над бездною свой дом высокий выстрой.
Чтоб корабли он блеском окропил,
Из камня мрака высекая искры.
Пусть всех времен суровые магистры
От изумленья встанут из могил.
На дно глазниц, в глубокие провалы
Их черепов безносых и пустых
Пусти огонь струею небывалой,
Струи, как молнию, зубчатый стих
И слушай стон… То в недрах земляных
Сопротивляются материалы.
5/июня 1927
"Сонету русскому я предал пламень свой..."
Сонету русскому я предал пламень свой,
Я в ноги превратил недвижные балясы,
Я старцев заменил свисающие рясы
Козлиной шкурою да буйною травой.
И стало весело в могиле вековой,
И строить стал для нас угрюмые гримасы
Канона строгого блюститель седовласый,
Многозначительно качая головой.
Я черепом продрал гробницы купол ветхий,
И роспись ожила, Озирисы да Сетхи
Простерли свой простор для Муромца Ильи,
Но в жаркий час борьбы я свой венок из лилий
Кидаю в стан врагов, крича для всей земли:
Я не настолько стар, чтоб вы меня хвалили.
"Прислушайтесь: пророчество, оно..."
Прислушайтесь: пророчество, оно
На человеческую кровь похоже,
Морозом неожиданным по коже
Проносится крылато и темно.
Вот человек, который пьет вино
И с женами чужими делит ложе,
Он с каждым днем становится моложе,
Друг мытарей, спустившихся на дно.
Он учит нищих с нищенством мириться,
Цена ему серебренников тридцать,
Глухим столетьям отданные в рост.
Щека его для губ и для ладони,
Пробор волос, как сердцевина, прост,
И в мире нету глаз его бездонней.
"На хлеб, на лирику, на череп длинноухий..."
На хлеб, на лирику, на череп длинноухий
Опять возвращены простейшие права.
Копыта серых муз, для вас растет трава,
Уписывайте, чтоб не сдохнуть с голодухи.
Вытаптывайте луг, блестящие как мухи,
Зеленым золотом покрытые едва.
Суфлируй медленней, баранья голова,
Держите занавес, откормленные духи.
Носы бумажные торчат из-за кулис,
Огни бенгальские, как хищники, зажглись,
Ее нагую жрут, а он в одежде ценной.
Сижу, не хлопаю в ладоши сгоряча.
Я зритель каменный искусственнейшей сцены.
Идет комедия: Любезность палача.
"Прекрасных дочерей на пир ночной..."
Прекрасных дочерей на пир ночной
Еще ведут согбенные вассалы,
С горячей пентаграммою Валгаллы
Великий инквизитор ледяной.
В Болгарии пытают за стеной
Во славу божью пыткой небывалой,
Еретиками полные подвалы
Цветут, как плесень, славою дурной.
Еще любовь и смерть танцуют вместе,
И зреют в небесах закаты мести,
И стонет на земле железный труд.
Здесь люди ждут всемирной перемены,
Там песни рабские рабы орут,
И потому сонеты современны.
"В моей груди живет энтузиаст..."
В моей груди живет энтузиаст,
Он чудно раздувает кровь живую,
И мыслями я сладко торжествую,
Как некий золотой Экклезиаст.
Я мастер петь и в мудрости горазд.
Коня качаю розовую сбрую,
Седлаю вмиг вселенную сырую
Без млечного седла и звездных бразд.
Неси меня, смутьяна удалого,
Крылатой музыкой наполни слово,
Веселой вьюгой, вечностью завой,
Как темный танец с головой на блюде.
Ведь я не мертвый, я кирпич живой,
Из коего покой не строят люди.
"Я, объявивший громкую войну..."
Я, объявивший громкую войну
Глухому человечеству земному,
Покорен коронованному гному,
Влюбленному в блудливую луну.
К подушкам женственным я жадно льну,
Бросаюсь на согретую солому,
Завидуя подчас Авессалому,
У собственных волос живу в плену.
О, ночь, я звезды нынче презираю, –
Подобна ты дырявому сараю,
Где женщины душисты, как снопы.
То жизнь моя, пропавшая без вести
В боях веселых вспыхнувшей толпы,
Как ливень бьет из розовых отверстий.
"Россия грустная, суровая Расея..."
Р.И.
Россия грустная, суровая Расея,
Юродивая Русь, веселый ССР, –
Равно люблю я вас за ужас дум и вер,
Издревле вздыбленным улыбкой фарисея.
Кремля зубчатый вскок, багряный бисер сея,
Увечил небосвод, который синь и сер,
И взвыла темнота огнем зазвездных сфер,
Воинственным огнем Пегаса и Персея.
Неву холодную певали мы тепло…*
"Космический покой, как пена, белый..."
Космический покой, как пена, белый,
От снега свет, и тень, и аромат.
На лошадях у Яра он космат,
Синеют им нездешние пределы.
Тревогой берег лишь объят незрелый,
А на погосте деревянных хат
Незыблемые кирпичи горят,
Таят кремли свои седые стрелы.
И непробудны крепкие кремли.
Но в годы содрогания земли
Умеет мастер быть и непробудней.
Юродства камня прикрывает он
Одеждою живой бессмертных будней.
Нутро предметов мудро скрыл Юон.
"Удили рыбу, разводили пчел..."
Удили рыбу, разводили пчел
И честно воровали жен славяне,
Народ гостеприимный был и в бане
Пришельцев потчевал… Я перечел
Страницы несказанные сказаний.
Был выгнутый огонь, как тело, гол,
Потом на досках пировал монгол,
Содрав одежды с дочерей Рязани.
И рыскали опричники потом,
Блеск суриковских свечек на густом
От мутного рассвета косогоре…
Я вышел сам из гиблой той земли,
Но, чтоб меня монахи не сожгли,
Я облекаюсь в бронзу аллегорий.
"Судьба моя враждебная, ты – волчья..."
Судьба моя враждебная, ты – волчья.
В сырую ночь я слышу голос твой
Протяжный и таинственный, как вой.
Ты бледных звезд облизываешь клочья.
Они бескровны и сияют молча,
Как хлопья той метели мировой,
Что носится над буйной головой,
Туманы волоча из Заволочья.
О, пусть пасутся тут туманы те,
Стада седые в древней красоте,
Их мутное молчанье душу пенит.
В них сладко знать, на что наш мир горазд,
Что розовая женщина изменит,
А преданнейший друг за грош продаст.
"Тебе спасибо, дряхлая Сибилла..."
Тебе спасибо, дряхлая Сибилла,
Ты нежно позаботилась о том,
Чтоб жизнь моя кипела под кнутом,
Как море, что ветвями рать избила.
И мышцы львиная вздувает сила,
Я зрею на просторе золотом.
Как сноп я собрал сей тяжелый том,
Чтоб чернь его жестоко поносила.
Железными цепами колоти
Мои, как рожь, волнистые пути,
Приведшие на праздник созреванья.
Спасибо вам, хулители, сейчас, –
Вы руганью поддерживали в нас
Бунтующую бодрость дарованья.
"Ты, друг изменчивый, читатель мой..."
Ты, друг изменчивый, читатель мой,
Узнай меня по изумрудным дискам,
Купающимся в куполе индийском
Тоски моей, глубокой и немой.
Узнай меня по стройным обелискам
Гранитных строк, обросших бахромой,
Прозрачным взором ребра их обмой
И слушай музыку пред солнцем близким.
Оно восходит в бронзовой броне,
В плаще пурпуровом, в густом огне,
Как триумфатор, покоривший разом
Египет и далекий Индостан, –
Ты чувствуешь, как легче стал твой стан,
Как золотом наполнился твой разум.
ТРОЙСТВЕННЫЕ СОНЕТЫ
"Подходит полдень мой, о, вороги и други..."
Подходит полдень мой, о, вороги и други,
В торжественный зенит, к вершине золотой
Орлиный дух летит с последней быстротой,
Огромный и немой, мой звон плывет упругий.
Средь голубых орбит с веселой пустотой,
С космической зимой я строю полукруги,
Дышу морозной тьмой и стягиваю дуги
Над зноем пирамид под солнечной пятой.
О, мастерство мое, о, то, что помогало.
Былое бытие, горячая Валгалла
Пустующих планет, скелетов черных слов.
Искус искусства, ты, твой призрак сладострастный,
В пустыне темноты твой свет кроваво-красный
Пророчил свой завет, готовил мне улов.
10/окт. 1926
"Ты хочешь знать, зачем в дыму тысячелетий..."
Ты хочешь знать, зачем в дыму тысячелетий
Огни стихов горят, не греют никого,
И трижды трижды свят хулящий естество,
Творящий бред поэм и звезд влачащий сети.
Ты будь как небо нем, тоскующий на свете,
Туманом будь объят, кующий торжество,
И встань белей, чем яд, на всё гляди мертво,
За то что скучно всем, за то что всюду плети.
Кого зовет звезда в морозной пустоте,
Зачем урчит вода в пустынной темноте,
Куда текут они, планет пустые диски,
Поющие в ночи над черной мостовой,
Сжигают наши дни, качают купол низкий
Бродячие лучи пустыни мировой.
15/окт. 1926
"Петрарка, Дант, Шекспир, Ронсар, Эредиа..."
Петрарка, Дант, Шекспир, Ронсар, Эредиа, –
Тяжелый блеск имен, веселый звон созвучий,
Их радугой клеймен печальный и певучий
Бегущий круглый мир, паяц и судия.
Летучий снег порфир, предательства и путчи –
В безмолвный небосклон, созвездья бередя,
И в грохоте колонн вопят, и в бреде я
Беспечный вижу пир, бездонный и кипучий;
Воронкой вырыт ад, распластан Люцифер,
И в святости цитат, в кудрявых клубах сфер
Огонь встает над ним, как зыбкий меч запрета.
В последний круг вхожу. О, где ты, проводник,
К земному рубежу и ты главой поник…
О, будь везде гоним, опальный дух поэта.
18/окт. 1926
ШАР ЗЕМНОЙ. Венок сонетов
I
Он наискось лежит и движется в орбите,
Одетый в синюю размеренную сеть…
Я золотой венок хочу ему надеть
На ледовитый лоб, на белую обитель.
Чтоб от сияния стал розовым медведь,
А злая кровь его – черней и ядовитей.
Суровые моржи, проворнее плывите, –
Сегодня мертвый лед – пылающая медь.
Ты, посоленная блудницами Гоморры,
Земля веселая, – на севере поморы
Бьют зверя частого, стреляя на авось,
На юге туарег охотится в пустыне.
То колесо звезды планетой пестрой стынет,
Качая тонкую невидимую ось.
II
Качая тонкую невидимую ось,
Разгоряченную как волос Вероники,
В глазнице голубой мятется глобус дикий,
Белея полюсом, пронзающим насквозь.
То белого зрачка протянутые пики…
О, холод ужаса, мне сердце заморозь,
Чтоб тело и душа подействовали врозь,
В разлуке музыки, а не в беззвучном стыке.
Пусть ветер времени, несущий по мирам
Жестокий смех мужской и сладкий женский срам,
Меня закутает колючими крылами,
Чтоб слово новое кометой пронеслось
И падало, как блеск, и капало, как пламя,
Как глаз, как яблоко, что кровью налилось.
III
Как глаз, как яблоко, что кровью налилось,
Планета пьяная повисла на спирали
Своей туманности. Столетья распирали
Ее тугой живот могучим соком лоз.
И вспух он пламенем священных вакханалий,
Веселым золотом распущенных волос.
То человечество, как символ, родилось
В широком замысле вселенской пасторали.
И козлоногие запели пастухи
На буйном празднестве клубящихся стихий,
В их злобной зелени, в трагическом их быте.
И веки красных зорь слипались вкруг земли,
И звезды падали, и племена текли
В саду бушующем дымящихся событий.
IV
В саду бушующем дымящихся событий
Румянится наш мир под ветром роковым,
Вдыхает с воздухом он горьковатый дым
И сам становится реальней, деловитей.
Попробуйте один с самим собою выйти
На площадь дикую да крикнуть песню им,
Вас ветер отнесет в медвежий русский Рим,
Как птицу белую на берега Таити.
О, воздух осени, о ветер октября,
Дыханьем хаоса раздутая заря,
Кольцом коралловым застывшая в зените.
Земля, как яблоко, созрела, чтоб упасть.
Эй, вы, раскрывшие пылающую пасть, –
На червоточину материков взгляните.
V
На червоточину материков взгляните,
На язвы рваные мятущейся воды.
То блещут Хаоса горючие следы,
И путаница рек – его одежды нити.
Он скалами застыл, и нету знаменитей,
Чем водопад его жестокой бороды.
То лошадиных сил, не знающих узды,
Мильоны буйствуют в жемчужном мелините.
Отяжелевшие рыдают провода
От электричества, колючего как стужа,
Ворочающего крутые города.
Яйцо Колумбово, что к небу поднялось
На перьях разума, разросшихся как ужас.
Вот щурит Азия живые щели вкось.
VI
Вот щурит Азия живые щели вкось,
Ветрами бритая до знойной кожи Гоби,
В веках обросшая драконами надгробий,
С чудовищной длиной и змей, и рек, и кос.
На океан пошла, сжимая гор надлобье,
С косой малайскою на голубой покос,
Сестренку младшую таща наперекос,
Как горб, и так в веках они застыли обе.
Валится сеном волн душистый океан,
У самых ног шурша широколицых стран,
И скатывает шторм невиданные стоги.
А там Атлантику жует винтом колес
Задравший хвост гигант, и роет сумрак строгий
Европы дерево иль это древний лось.
VII
Европы дерево иль это древний лось,
Растягивая тень, над миром льдистым вырос,
Ветвясь соборами, колоколами ширясь,
Раскачивая то, что с Нила началось.
Там мертвые века, сухие как папирус,
Мемнону верили, что ветер безголос,
Что с солнцем утренним беседует колосс
О ночи золотой, песку дарящей сырость.
Шекспиру верная Европа такова,
Ее мычащая коровья голова
Зовет Юпитера на новое соитье.
А он в сражении с другим уже быком,
Он выю опустил пред пышущим врагом,
Рогами грузными готовится к защите.
VIII
Рогами грузными готовится к защите,
Сияют яростью потливые бока.
Как гром, напружился широкий зверь быка
Пред красной тряпкою, он слышит, как пищите
От удовольствия и ждете ручейка
Густого, как сургуч, и дыма на копыте
Ослабшем, как цветок, на славу Карменсите
Едва поднявшийся с кровавого песка.
Шуми, как ярмарка, в ладоши крепко хлопай,
Тупоголовые послушные холопы.
Рыдайте, женщины, в безмолвьи голубом.
Оплакивайте мир, он умер ночью этой,
Европа на позор глядит звездой раздетой,
А череп Африки – Египта узким лбом.
IX
А череп Африки, Египта узким лбом
Уткнувшийся в песок пустынного Синая,
А Нила трещина, извилина тройная,
Или тройная плеть над сгорбленным рабом.
А темя плоское Туниса, где земная
Граница, как седло под морем-седоком, –
Ужели мало вам свидетелей кругом,
Что смерть насильственна, что умер мир, стеная.
Ломали девушки пустую высоту
Песчано-звездную и призывали ту,
Что с выменем двойным и с головой коровьей.
Изиды рог блестел на небе роковом.
Он тот же золотой в закатной дымной крови,
Глядящий на восток и в гуле гробовом.
X
Глядящий на восток и в гуле гробовом,
И в буре бытия, чьи розовые губы
Одеты мышцами как музыкою грубой, –
Истаивает он в просторе круговом.
Вверху пустыня звезд, внизу пустырь сугубый.
Песчаной древностью, косматым Лиром-львом
Он топчет золото в краю вечеровом,
Змеей горят его египетские губы.
Кто он, таинственный, напруженный, простой,
Вооруженный злой, жестокой красотой,
Обросший холодом мерцающих иголок?
Веселый зверь земли, закованный в морях,
Когтями птичьими взметнувший звездный прах,
Зулусской челюстью хлебнувший зной да щелок.
XI
Зулусской челюстью хлебнувший зной да щелок,
Лобзает Азию губою Сомали
Замкнутый материк разбросанной земли,
На оба полюса накинув черный полог.
В гвинейской гавани чужие корабли,
Чьи трюмы глубоки, чей путь тяжел и долог,
И темный путь веков провидит там геолог
По знакам костяным, что в глубях залегли.
В колодцах каменных безжизненной Сахары
Находят пестрых рыб, следы стихии старой,
Что солнце выпило, купая свой черпак.
А с запада вдали, где океана груда,
Над Атлантидою плывут, как два верблюда,
Америки горбы, в которых злата мрак.
XII
Америки горбы, в которых злата мрак
Хохочет слитками, похожими на гробы,
Где спят покойники, шахтеры, землеробы,
Рабы, чей пот блестит и в смерти не иссяк.
То мясо женское спрессовано Европы,
Дающее сухой зазывно-звонкий звяк,
Не тронул тлен его, не выточил червяк
В металле розовом извилистые тропы.
То кровь застывшая, что выкачал Кортец
Из плоти Мексики, из солнечных сердец,
Что после будут жить под кожею креолок.
Аляска да Сибирь, Клондайк да наш Алдан,
Все жилы злой земли, и ей в придачу дан
И пятый материк – иных миров осколок.
XIII
И пятый материк, иных миров осколок,
Упавший некогда на зыбкую кору
Земли, кружившейся и стывшей на ветру, –
Был тоже заострен, как камень, зол и колок.
Он океан рассек, как колокол… Игру
Тот начал грозную, разъял гремучий холод
До уха полюса, и мир почуял голод
И черным лебедем, и нищим кенгуру.
Гондвану древнюю, где плакали лемуры,
Где встал питекантроп развалистый и хмурый,
Он с песней расплескал, и всплыл Архипелаг.
И вспухла яростью планета золотая.
Листва Истории краснеет, облетая…
То круглый спеет плод, впивая алый лак.
XIV
То круглый спеет плод, впивая алый лак,
Тот самый, что бежит по дереву артерий
И в кроткой девушке, и в трепетной пантере, –
Рудой, железный сок, что любит вурдалак.
Он вязок, как вино, удушливы потери
Его количества во имя даже благ,
Им выкрашен насквозь восстаний дерзкий флаг,
Взвивающийся ввысь язык земных материй.
Он черным вымпелом чумного корабля
Качается в ночи пред казнью короля.
Вы кровью голубой народы окропите.
Кругла земля, и шар голубоват, как плод,
Что зреет медленно, с заката на восход
Он наискось лежит и движется в орбите.
XV
Он наискось лежит и движется в орбите,
Качая тонкую невидимую ось.
Как глаз, как яблоко, что кровью налилось
В саду бушующем дымящихся событий.
На червоточину материков взгляните.
Вот щурит Азия живые щели вкось,
Европы дерево иль это древний лось
Рогами грузными готовится к защите.
А череп Африки, Египта узким лбом
Глядящий на Восток и в гуле гробовом
Зулусской челюстью хлебнувший зной да щелок.
Америки горбы, в которых злата мрак,
И пятый материк – иных миров осколок, –
То круглый спеет плод, впивая алый лак.
27/III – 4/4 1927