«Ключ к пониманию Ширмана дают его стихи о наших днях», – замечает критик. И переходит к политическому доносу, не забывая аккуратно подкреплять его цитатами. Вывод: «Внутренний эмигрант, художественно-бесталанный человек, канцелярист с “неземными” настроениями, мещанин, говорящий о созвездиях Зодиака и тоскующий по московским купчихам, вполголоса брюзжащий на “диктаторствующий пролетариат”, – вот что такое Ширман, автор четырех книг»*. Поэт ответил язвительной сатирой «Селиван искал крамолу…», но уже не смог ее опубликовать.
После таких приговоров в «Печати и революции» и «На литературном посту» выпускать новую книгу было небезопасно – пока еще в литературном, не в полицейском смысле. Сборник «Апокрифы» (149 стихотворений) был готов к печати, но Союз поэтов, видимо, поостерегся предоставлять Ширману свою «марку» даже за его счет. В рукописи, по которой «Апокрифы» впервые полностью публикуются в этой книге, указаны предполагаемые выходные данные: Ленинград, издание автора, 1927. Почему оно не состоялось, неизвестно, но явно не потому, что у автора кончились деньги. Представлялась ли рукопись в цензуру, тоже неизвестно. Вариант «Запретной поэмы» с выходными данными: Лейпциг, 1926 – для большой книги не годился. Думаю, «Лейпциг» находился в маленькой московской или подмосковной типографии, подальше от глаз Главлита – организации в то время еще весьма либеральной, но достаточно зоркой. Никакой политики в «запретности» нет: автор отстаивает право на «крепкие слова», рифмующиеся с «поезда» и «воркуй», но не пишет их полностью.
«Запретную поэму» можно считать шуткой. «Апокрифы» – книга серьезная и значительная, во многом отличающаяся от предыдущих, поэтому ее можно назвать «третьей манерой» Ширмана. В чем ее отличие от «второй»?
Отточенные сонеты Ширмана, в которых редко встречаются вольности (хотя один сонет без рифм!), особенно если читать их подряд в большом количестве, могут показаться «лишенными всякого человеческого содержания», если воспользоваться словами Зинаиды Шаховской (по другому, разумеется, поводу). В глазах начинает рябить от «града астрономических, исторических, географических, мифических и проч. имен», а самолюбование автора всех этих «щедрот большого каталога» порой просто раздражает. В «Апокрифах» «парнасский» дух и пафос не исчезают вполне, но рядом с ними всё чаще появляются ирония и самоирония, а с торжественными сонетами (здесь есть и венок, и акростихи, и даже затейливые «тройственные сонеты»!) соседствуют «легкомысленные строки»:
Грешил сонетами велико,
Не мог я Данта позабыть.
Я даже раз сказал «музыка»,
Чтобы торжественнее быть.
«Астрономия» и «физиология» всё чаще сменяются непретенциозными лирическими картинами, в которых порой звучит есенинская нота. Эта «третья манера» появляется уже в «Карусели зодиака»:
Зазвените, строки золотые,
Слово, птица вольная, не трусь,
Облети ее с телег Батыя
До кремневых башен, эту Русь.
Помолись крутым тягучим карком
Над коньками кукольных царей,
В ледяном их доме, злом и жарком,
Самоваром песню разогрей.
Пусть та песня говорит как ветер,
Ведра удали вскипают пусть…
Ни в одной стране на белом свете
Так на радость не похожа грусть.
Другой поэт-современник, имя которого приходит на ум при чтении Ширмана, – его знакомый по Союзу поэтов Георгий Шенгели. Мы мало что знаем об их отношениях, кроме сонета-акростиха в «Черепе» и негативного отношения обоих к Маяковскому, которое Григорий Яковлевич засвидетельствовал уже в первой книге («дрянофил наш Облаковский») и подтвердил в «Апокрифах» («Не прославляю Моссельпром»). Зарекомендовавший себя уже в конце 1910-х годов как выдающийся мастер сонета (два издания сборника «Раковина») и переводивший в эти годы Эредиа, Шенгели в середине 1920-х годов эволюционирует в сторону «человеческого содержания», которое стало лейтмотивом сборника «Норд», выпущенного Союзом поэтов в 1927 г. Конечно, «сравнение – не доказательство», как гласит французская пословица, но сопоставление «Норда» именно с «Апокрифами» могло бы дать интересные результаты. Назову хотя бы стихотворения «Трубка» и следующее за ним «Верю розовой горе…», которые и по форме, и по содержанию кажутся совершенно «шенгелиевскими».
Следуя традиции ведущих поэтов Серебряного века, Ширман придавал большое значение циклизации стихотворений внутри сборников. В «Апокрифах» он пошел дальше, построив книгу фактически как единое произведение, назвав его разделы «частями», хотя это фактически те же циклы. Еще одна особенность «Апокрифов» – тематическое и стилевое разнообразие, что выгодно отличает их от монотонности, характерной для предшествующих сборников. Они звучат полифонически – в них причудливо тасуются «высокий штиль» и просторечие, частушечные нотки и ритмы, вызывающие в памяти стих первой половины XIX века. После сотен ледяных сонетов это выглядит как минимум неожиданно и демонстрирует разнообразие поэтического дара автора:
Грязью ругани облитый,
Я горю еще пестрей,
Парус пламенный морей.
Людям любы только плиты
Гробовых богатырей.
«Уж не пародия ли он?» – этот вопрос при чтении «Апокрифов», особенно после сугубой серьезности предыдущих книг, напрашивается сам собой. Самоирония Ширмана деликатно «снимает» его. В этой книге автор, возможно, достиг своего апогея, но она так и осталась в его личном архиве. После неудачи с выпуском «Апокрифов» Григорий Яковлевич замолчал почти на два десятилетия. Об этом его собственное признание в неопубликованном позднем сонете: «Я двадцать лет был мастером молчанья», – так что встречающиеся в литературе сведения о подготовленных им к печати в 1930-е годы сборнике стихов «Галина» и поэме «Кисть Рембрандта» приходится признать недостоверными.
Почему Ширман замолчал, мы не знаем. Не знаем мы и того, почему именно с конца 1946 г., судя по датам, «стала пухнуть от стихов тетрадь» и сонеты полились куда обильнее, чем раньше. Дочь поэта Марина Радошевич, у которой сохранился его архив, использованный в настоящем издании, вспоминает: «В 1946 г. папа вернулся к творчеству (до этого почти 20 лет молчал), писал невероятно много, однако хотел не только писать, но и печататься. Ради этого вынужден был писать стихи на актуальные темы – о Ленине, Сталине, социалистическом строительстве… Это, конечно, отрицательно сказалось на его блестящей поэтике; даже стихи на личные темы уже мало напоминали прежнего поэта». Работавший с архивом Владислав Резвый характеризует его следующим образом:
«Существует не полностью сохранившаяся подборка сонетов 1947 г. со сквозной нумерацией: первый № 79 датирован 5 июня, последний № 1189 датирован 18 октября – то есть 1110 сонетов за 4,5 месяца. Существует еще огромная машинописная подборка сонетов со сквозной нумерацией. Датировки в ней появляются поздно: № 1317 датирован 21 октября 1950 г. Приблизительные даты предыдущих номеров можно установить по упоминающимся в них событиям: например, № 1109 написан ко дню 70-летия Сталина, т.е. около 21 декабря 1949 г. После № 1675 (26 апреля 1951 г.) нумерация обрывается. Среди разрозненных листов со стихами есть такой: “Сонет (номер – счет потерял)” с датировкой 24 октября 1951 г. Сонетов конца 1951 г. совсем немного, самый поздний датирован 25 декабря. Более поздние тексты не выявлены».
В мае 1947 г. Григорий Яковлевич представил в издательство «Советский писатель» сборник «Громада» с эпиграфом из Пушкина: «Громада двинулась и рассекает волны». Он включал 77 сонетов, объединенных в цикл «Векам и веку», и 60 сонетов, образующих четыре венка – «Мавзолей», «Материк», «Перекличка», «Вскрытие камня» (публикуется в настоящем издании). Рукопись книги в том виде, в каком она была отдана на суд издательства, не сохранилась. Можно предположить, что 77 сонетов – это те, которых не хватает в указанной выше подборке. Ширман, видимо, полностью оторвался от «литературного процесса», поскольку пытаться издать сборник сонетов – вне зависимости от их содержания – после печально известного Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» (14 августа 1946 г.) и в разгар борьбы с «формализмом» было по меньшей мере наивно.
Знаток русского сонета Б. Н. Романов отметил, что с конца 1920-х годов «сама форма сонета стала подозрительной для руководствовавшихся классовым чутьем»: «Сонетная форма постепенно исчезает со страниц поэтических книг и журналов, опять становясь вроде бы экзотической и “несвойственной” отечественной поэзии. Меняются и тенденции метрической и стилистической эволюции русского стиха, отразившей “советизацию” поэзии. А потому такая традиционно считавшаяся утонченной форма, как сонет, становилась знаком “той” культуры, неким андеграундом. С 1930-х до конца 1950-х годов не вышло почти ни одной книги сонетов. Правда, в 1948 г. вышли “Сонеты” Шекспира в переводе Маршака, ставшие литературным событием и сыгравшие свою роль в возрождении интереса к сонету»*.
Датированный 27 мая отзыв первого рецензента – забытого ныне прозаика из рабочих Александра Митрофанова, творчество которого, по характеристике «Краткой литературной энциклопедии», «отличается лиричностью, романтической приподнятостью, некоторой импрессионистичностью», был скорее положительным. Проявляя уважение к автору и его судьбе, Митрофанов честно постарался разобраться в его творчестве и выделить в нем лучшее:
«Это по преимуществу сборник сонетов, и надо сразу заявить, что формой этой автор владеет блестяще. Взятые в целом, сонеты как бы являют собою поэтическую автобиографию. Рассказывая о себе, о поэтических своих взлетах, разочарованиях, домашних неурядицах, которые столь часто мешают ему беседовать с музами, поэт умеет и улыбнуться – порою сардонически, и поиздеваться над собой, и впасть в патетику и незаметно перейти, часто в пределах одного сонета, от смешного к величавому.