– О, это я хочу, хочу! – Лиза с готовностью закивала.
– Тогда я лучше дома посмотрю. Здесь вряд ли найдешь, а у нас библиотека неплохая. Там и Татьяна Кулешова, и Юрий Михайлик, и много самого разного.
– Это у тебя родители увлекаются?
– Точнее, увлекались когда-то. Теперь все больше на работах крутятся… – говорить про родителей не хотелось, и я снова вернулась к стихам. – У меня в первом классе смешной случай был. Я тогда уже вовсю с парнями дралась, ну и схлестнулась с одним дикобразом. Причем он из второго класса, я из первого. Кого-то он там обижал, а я ведь по жизни заступница да еще дылда, ну и сцепились. До рук дело дошло. Этот балбес меня толкнул, я о стену ударилась да еще лицом по ней проехалась – раскорябала всё. Так разозлилась, что второклашку чуть не утрамбовала – с плачем от меня убежал. Короче, победа, но видок такой, что хоть стой, хоть падай. А у нас как раз конкурс чтецов, и мне стихи доверили читать.
– Ну да?
– Ага. И вот не поверишь: мне, как нарочно, дали шутливые стихи выучить. Может, помнишь – Александр Кушнер, называется: «Кто сказал, что мы подрались?». И я, значит, вся такая исцарапанная да в ссадинах, выбредаю на сцену и начинаю читать:
Кто сказал, что мы подрались?
Мы не дрались, а боролись.
Правда, мы чуть-чуть кусались,
И щипались, и кололись.
Правда, мы друг друга мяли,
И бодались, и лягались.
Нас, конечно, разнимали.
Мы, конечно, упирались…
Ну и так далее. Смысл в том, что не драка там сначала была, а милая борьба нанайских мальчиков. Драка уже потом получилась – сама собой.
– Ух ты! Помнишь даже!
– Такое разве забудешь?
– И чем все закончилось?
– Да полной ржачкой. Я-то читаю с чувством, с интонациями, а в жюри просто рыдают от смеха, родители со стульев сползают. Мне даже обидно стало, не понимала: чего ржут-то? Это уже потом дошло, что рожица-то у меня страшненькая. Но ничего – первое место заняла.
– Еще бы! – Лиза хмыкнула. – Такое глубокое вхождение в образ, единство формы и содержания.
Мы рассмеялись.
– А еще у Стивенсона я как-то нашла странные стихи. Он ведь прозу писал, а тут стихи. Я так удивилась, что, конечно, прочитала. И тоже запомнила. Потому что совершенно была с ним не согласна.
– Это какое же стихотворение?
– А вот послушай:
Вот как жить хотел бы я,
Нужно мне немного:
Свод небес, да шум ручья,
Да еще дорога.
Спать на листьях, есть и пить,
Хлеб макая в реки, –
Вот какою жизнью жить
Я хочу вовеки.
– И что здесь такого?
– Ты дальше послушай!
Дружба – прочь, любовь – долой!
Нужно мне немного:
Небеса над головой,
А внизу дорога!
– Это да-а… – протянула Лиза. – Тут он явно перемудрил.
– А я что говорю! Сколько потом гадала, как он такое отчебучил. Представляла себе, что, может, его на работе отругали, жена бросила, друг предал. Вот он и взбунтовался…
– Вот вы где, мои сладенькие! – сзади к нам подлетела Иечка – все такая же юная и курносая, с замечательной косой и стрекозиными очочками.
С ходу чмокнув меня в макушку, она посмотрела на мою подругу. – А это у нас что за чу́дное создание?
– Это Лиза, она новенькая. Вот хотела вас познакомить и книг ей даже набрала.
– У-у! Какие хорошие выбрала! – Ия Львовна быстро перебрала книги, извлекла из бумажных карманчиков формуляры. – Ты, Лизонька, у нас еще не записана?
Лиза помотала головой.
– Тогда я пока на Валерию оформлю. А потом обязательно приходи – впишу тебя в наши скрижали. А сейчас мне некогда, надо бежать.
– Что, тяжелый случай? – я скосила глаза в сторону занавесок.
– О-о-о! – Иечка закатила свои чудесные глазки. – Еще не один десяток сухариков съедим. Чувствую, даже урок пропустим. Так что вы уж сами, ага? Если что-то еще выберете, формуляры у меня на столе оставьте.
– Да мы, в общем, уже всё, что нужно, взяли, – успокоила я библиотекаршу. – Разве новинки какие-то посмотреть.
– Ну, новых поступлений у нас, к сожалению, давненько не было. – Иечка приставила палец к носу, точно изготовилась нажать на какую-то секретную кнопку. – Но есть одна интересная папочка! Вам наверняка будет любопытно. Вообще-то ее положено было уничтожить, но я сохранила. Как раз для таких, как вы…
Она быстро провела нас книжными лабиринтами в самый дальний и темный угол, где высился завал из множества перевязанных бечевкой пачек. Иечка пошарила в этой груде и протянула нам стопку тоненьких подшивок.
– Вот, полистайте.
– Что это?
– Ксерокопии отзывов выпускников. Перед тем как изготовить фотоальбомы, выпускникам традиционно предлагают написать отзывы о родной школе.
– Вроде книги жалоб и предложений?
– Ну не совсем так, но отчасти похоже. Словом, почитайте – там есть над чем поразмыслить. Тем более что через два года вам тоже придется писать подобные отзывы. А я побежала к моей бедной пациентке.
Еще раз чмокнув меня, Иечка зацокала в свой плакательный уголок. Мы остались вдвоем.
– Ну? – Лиза взяла у меня одну из подшивок. – Будем читать?
– Попробуем. – я хозяйственно подвинула ей одну из перевязанных пачек с книгами, организовала и себе такой же «стул». – Присаживайся на запретку, и начнем. И про этот закуток, кстати, помалкивай. Иечка нам доверяет, потому и показывает, а вообще-то все это и впрямь положено было сжечь. – я указала рукой на журнально-книжные завалы.
– Как – сжечь? – округлила глаза Лиза.
– Очень просто – как в романе у Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», помнишь? Там еще книги сжигали. Вот и у нас всю художку, все учебные пособия, изданные до 2005 года, приказано было сжечь. Круто, да?
– Да уж… Только непонятно – зачем?
– Как – зачем? Формально – санэпидемтребования, а в реалиях – чтобы новые учебники издавать по третьему и десятому кругу, а после втюхивать родителям по жутким ценам. Нормальная волчья коммерция. Иечка тогда была практиканткой – вот и получила все это богатство в наследство от своей предшественницы. Вот так она всё и продолжает хранить – на свой страх и риск. Тут у нее и Сухомлинский есть, и Макаренко с Калабалиным, и много чего из художественных раритетов. Несколько книжек я даже домой уперла. А что? Там они сохраннее будут. Да и места здесь маловато – Ия Львовна сама подыскивает местечко, куда бы все перепрятать.
– Значит, она у вас партизанка?
– Ага, она такая. Может, за это ее Юрий Николаевич и полюбил. Жалко, ты его не застала. Классный был учитель.
– Он что, умер?
– Да нет, выжил. – я скорчила свирепую рожу. – Вернее, его выжили. Всего лишь за то, что умнее и талантливее многих и пытался учить настоящему русскому языку, а не тому суррогату, что нам вдалбливают повсюду. Ну да не будем про грустное. Давай лучше читать…
Глава 12. Сочинения из «дембельских» альбомов
Чтение неожиданно увлекло. Более того, здесь обнаружились и сделанные на ксероксе фотографии выпускников – плохонькие, но вполне узнаваемые. Писали одно и то же – и писали совершенно разное. Я читала и поражалась, как легко за строками угадывается характер автора. Сверяла написанное с лицами, и мне казалось, что всё удивительно совпадает. Но самое странное, что количество угрюмых текстов оказалось немаленьким. Я даже поймала себя на мысли, что читать их куда интереснее. Нет, позитивные тоже были по-своему хороши, но все они походили друг на дружку и после первого десятка сочинений я просто перестала ощущать разницу – начинала читать и через пять-шесть строк перескакивала к финалу. При этом кому-то верила, а кому-то не очень. Может, потому и любили писать в прежние времена письма? Тут ведь и захочешь – не соврешь, потому что трудно, почти невозможно. Письмо – оно как тест срабатывало. Сразу и чувства проверялись, и иные человеческие качества.
А еще я вдруг обеспокоилась тем, что, если грустное да угрюмое мне нравится больше, стало быть, и сама я такая же злосчастная? Подобное тянется к подобному – разве нет? Понятно, что данный расклад мне совершенно не нравился.
«Вот и конец школе, одиннадцатый класс, выпускной. Что будет дальше – без понятия. Поступлю в вуз, закончу, потом семья, работа, пенсия. Ну и помру, конечно. Как все».
«Выпускной, прощальный бал. Странно, но никаких чувств. Вроде грустно, а вроде не очень. Много было пакостного, а много и хорошего. Чего больше – теперь уже и не вспомнить. Наверное, плохое забуду и останется только хорошее. Скорее всего, и дальше покатит такая же жизнь. Может, оттого и грустно, что никаких перемен не ожидаю».
«Школу закончил. Ура, ура! Куча надежд, поскорее бы все забыть! На волю, поскорее на волю!»
«Наверное, буду долго плакать – по учителям, по одноклассникам, по звонкам с уроков. Но это был важный этап. Много узнала, многое поняла. Здесь я впервые подружилась, здесь меня впервые предали. Причем не один раз. Все это тоже бесценный опыт, который обязательно пригодится в будущей жизни. А еще навсегда запомнила урок, на котором Юрий Николаевич, наш учитель литературы и русского, предложил нам переписать письма Евдокии Лопухиной, первой супруги Петра Первого, своему милому другу, капитану Глебову. Они тайно любили друг друга десять лет и тайно переписывались. Какие это были письма – прямо голова кру́гом!
Я и не знала, что так умели писать и изъясняться в те дремучие века. Вот такую историю нам и нужно преподавать! Чтобы был настоящий пример, а не глупости из глянцевых журналов. Бедную Евдокию потом били кнутом, а Степана Глебова казнили у нее на глазах. Я потом много чего перечитала про „великого“ царя и, когда ездила в Москву с родителями, уже совсем другими глазами глядела на церетелевский памятник Петру Первому и на картину Сурикова „Утро стрелецкой казни“. Спасибо Юрию Николаевичу: он открывал нам мир. После таких учителей хочется много читать и думать. А потом делать что-нибудь такое, чтобы уменьшить количество зла в мире».