Мама как раз была в командировке, и спасительного совета спросить было не у кого. Пришел с работы папа и поначалу долго смеялся, глядя на дочь-жирафёнка. Потом обозвал легковерной дурындой и посоветовал в следующий раз воспользоваться услугами магазина «Суперстрой», где можно взять дешевую морилку и добиться нужного колера в пять минут. В общем, доброго совета не дал, и, плюнув на все, я забралась в ванну, взявшись экстренно отмывать организм всеми доступными средствами. Применила скраб, пемзу, тёрку для пяток и всякую бытовую химию, прямо как в «Мойдодыре». Добилась, конечно, немногого, и, сжалившись надо мной, папа притащил ацетон и гору всевозможных растворителей. Результат вышел страшный. В итоге к Вадиму я не пошла и потом еще дня три отсиживалась дома.
После того случая я и на загар стала смотреть с прищуром. А как иначе относиться ко всей этой лакокрасочной химии? Хотя и тех фанаток, что загорают в соляриях до полного чернослива, тоже было жалко. Мало того что с красотой там не все ясно, так еще и со здоровьем полный капец. Но эти выводы я уже благоразумно держала при себе – наперед знала, что поднимут на смех и заклюют. Морально, конечно, не физически. Трогать меня пока не трогали, но вот психический прессинг я начинала чувствовать уже тогда. И комплексы по поводу своей далеко не аристократической внешности тоже ощутила в тот самый злосчастный год.
Запоздало, кстати, поскольку в классе-то уже все были озабочены собственной внешностью, даже мальчишки! Вадим, скажем, волосы ершиком на голове зачесывал, а Сергунчик, наоборот, тщательно прилизывал их бриллиантином, Радик Галлиев вообще мелирование сделал, с завитушками спереди и сзади. Про девчонок я даже не говорю: кто афрокосы вовсю заплетал, кто в фиолетовые цвета красился, а тату с пирсингом уже где угодно можно было встретить – от шеи и до пяток.
Вика Лыкова – та вообще язык проколола. Причем две недели учителям его показывала – вроде как сложно отвечать, больно. А класс еще и хихикал: не каждый может безнаказанно язык училкам показывать. И ведь никто с ней ничего не сделал! В школьном уставе пирсинг не запрещен, так что вроде как имеет право. Только Майя витольдовна высказала свое особое мнение, прочитав нам короткую лекцию о сомнительной красоте пирсинга и тату. Но слушали завуча не очень – больше глазели на ее пышную прическу и ехидно улыбались. Подобная шевелюра и впрямь смотрелась на учительнице как старинный парик на лысинах царских чиновников. Я тоже глядела на Майвитольдовну и думала, что обычный хвост ей пошел бы куда больше.
А вообще наша завуч многим казалась величавой – ходила, твердо печатая шаг, аж на другом конце коридора было слышно. И осанка как у шестовика-спортсмена, собирающегося прыгнуть.
В общем, толстухой не назовешь, хотя на самом деле у нее было уже два подбородка и даже могло быть три, если бы не осанка. Но Майвитольдовна пускалась на хитрость и всегда держала голову высоко, отчего один из «подбородков» становился совершенно незаметным. И уж если на то пошло, эти самые вторые и третьи «подбородки» у нее можно было обнаружить повсюду – на боках, под мышками, на бедрах и животе. Потому и затягивалась она в плотные темные костюмы. И не костюмы даже, а мундиры.
Среди наших девчонок это часто обсуждалось. Любили у нас потрещать про прически да украшения учителей, про юбочки, кофточки и сумочки. Потому и было немного обидно за Майвитольдовну. Завуч мне нравилась. Настоящая такая тетка – с характером и сердцем. Могла рявкнуть и отчитать, но и улыбнуться могла вполне по-человечески.
Я вот колено однажды разбила – крепенько так, а физрук меня через коня прыгать заставил. Я говорю: «Не могу: нога болит». А он: «Знаем мы ваши ноги! Как прыгать – так сразу у всех болят да отваливаются». И так мне обидно стало, что я взяла и прыгнула. Нога подвела, и толчок не вышел – шмякнулась на маты. Не то чтобы опасно, но опять на то же колено. Физрук мне троечку влепил, а я чуть не заревела – уже и не помню, от боли или обиды.
Вот такую надувшуюся завуч меня и отловила в коридоре. То есть и ловить-то не надо было, все ведь видели мою насупленную физиономию, но по-настоящему почувствовала неладное только она. Ничего не спрашивая, положила руку на плечо, повела в свой кабинет. Там у нее свой столик оказался и электрочайник – совсем как у Ии Львовны, только без ширмы и вазочки с конфетками. Но мне тот столик тоже понравился. А главное, протелепатила Майвитольдовна мое настроение – ни давить, ни выпытывать ничего не пыталась. Просто усадила, погладила по голове и налила чаю, баночку с вареньем откуда-то достала. Я и расклеилась.
У физрука зубы сжимала, терпела, а тут расплакалась чуть ли не навзрыд и все сама ей рассказала.
Майвитольдовна слушала внимательно, не перебивала, а после вдруг присела и сама закатала мою штанину. Осмотрев колено, принесла аптечку и смазала зеленкой. И так это все буднично, по-родственному, что я и не сопротивлялась нисколечко. Повязку она, кстати, тоже наложила вполне умело – не хуже нашей школьной медсестры.
А потом пообещала поговорить с физруком и уладить насчет тройки. Дело было, конечно, не в этой клятой тройке, но мы обе поняли друг дружку без лишних объяснений. Ругать и обсуждать физрука она не могла из-за дурацкой корпоративности, а я не стала ничего объяснять про свою обиду. Майя витольдовна без того все поняла.
Но вот про прическу я ей ничего не сказала. Это ж такая ответственность! Посоветуешь – и станешь на всю жизнь врагом. Совсем как Альбинка.
Я бы и дальше кисла наедине со своими паучьими мыслями, но вмешалась судьба. Сначала мне позвонила библиотекарь Иечка Львовна, пригласив на какую-то экспериментальную оперу – и не просто экспериментальную, а поставленную по гоголевскому «Ревизору», представляете? Причем приглашала вместе с Лизой. При этом она снова извинялась, что не сумела уделить нам время, и таким вот удивительным образом хотела компенсировать нашу душевную травму. Травму – ха-ха!.. В общем, Иечка была в своем репертуаре – добрейшее и нежнейшее создание, в которое невозможно было не влюбиться. Изнывая от любопытства, я так прямо и брякнула: а не пойдет ли с нами, случайно, Юрий Николаевич? И чудо чудное свершилось!
Ия Львовна сказала, что в этот раз у него не получится: он в походе с ребятами – наблюдают в телескоп за Луной, Марсом и Юпитером – приедет только поздно вечером. Мысленно прокричав «ура!», я поставила себе «отлично» за мастерский вопрос. Во-первых, ненавязчиво и деликатно выяснила, что все у нее с учителем русского в порядке, а во-вторых, поняла, что с Юрием Николаевичем мы, возможно, скоро увидимся. И в-третьих… В-третьих, мне, пожалуй, лучше было бы не знать про Юпитер с Луной, потому что стало завидно. Какие счастливчики эти неведомые ребята, что сейчас внимали его историям про далекие планеты и наверняка там же, на природе, сочиняли чу́дные стихи, декламировали строки, соревнуясь между собой и изо всех сил стараясь понравиться нашему бывшему педагогу! Вот такой русский с литературой я бы сделала обязательными во всех школах. Правда, где найдешь столько Юриев Николаевичей…
Я уже совсем собралась позвонить Лизе и сообщить про приглашение в театр, как сотовый повторно ожил. Опередив меня на пару секунд, звонила сама Лиза.
– Помнишь, мы гуляли по заросшей улочке и ты меня знакомила со своей фантомной болью? – огорошила она меня с ходу.
Могла бы и не спрашивать: разумеется, я помнила.
– Сегодня и я могу показать тебе кусочек своей фантомной боли.
– То есть? – я ничего не поняла, и нос мой нервно задергался.
– В твоей больнице мы уже были, а теперь в мою сходим. Госпиталь ветеранов знаешь?
– Еще бы! У меня мама там одно время работала.
– Ну вот, а я там знакомых своих навещаю. Думаю, и тебе будет интересно.
– А когда ехать?
– Да прямо сейчас и приезжай, я у входа встречу. Ну то есть если я тебя не отрываю от чего-то важного.
– Брось! Что может быть важнее фантомной боли! Конечно, приеду.
Я взглянула на часы и прикинула, что можно вполне успеть и в госпиталь, и в театр. Конечно, надо бы и над уроками посидеть, но все равно ведь не стану этого делать. В ночь перед казнью глупостями не занимаются, а о завтрашней дуэли с Альбинкой я не забывала ни на минуту.
Глава 21. Боль моя фантомная
Я давно приметила: в лесу принято здороваться просто так. Совсем как в иных деревушках. А если встречаешь на «тропе здоровья» бабушек-дедушек, так те и вовсе заводят с тобой долгую беседу. Надо ведь кому-то рассказать о мухоморах, которыми лечатся, о травках-муравках и лесных ягодах, о внуках-проказниках и сегодняшней дороговизне в магазинах. В общем, лес, видимо, располагает к общению. И в госпитале, куда я приехала, со мной тоже все дружно здоровались. Я едва успевала отвечать – непривычно же! Еще и улыбались! Не то чтобы все подряд, но каждый второй – точно. Я словно не к Лизе приехала, а в гости ко всем разом.
Лизу тут, кстати, все знали – с ней тоже здоровались, но уже как со старой знакомой. Многие даже норовили обнять – по крайней мере, ясно было, что ей рады.
По дороге на нужный этаж Лиза заскочила в кабинет к хирургам – что-то там выведать и расспросить. Я осталась в коридоре и, чтобы не скучать, обошла развешанные на стенах картины. В чувстве юмора местным докторам было не отказать. Такой галереи я еще не видела. Сначала я даже и не поняла, что там изображено, и только потом сообразила.
Художник был, несомненно, доктором и рисовал то, что знал в совершенстве, – тазобедренные суставы, грудную клетку изнутри, огромные позвонки, горло и прочие фрагменты человеческого тела. При этом никакой чернухи, и более того – в каждой детали угадывалось какое-то трогательное отношение к тому, что изображалось. Никаких травм, разрезов, жутких язв или чего-то подобного. Художник словно демонстрировал, как оно должно выглядеть в идеале, на что следует равняться и что вызывает горделивое восхищение у медиков.
За спиной раздался смех – кого-то, видно, рассмешила оригинальная живопись. Я оглянулась и поняла, что смеются вовсе не над картинами. Это были отец и сын. Сын расположился в инвалидном кресле-каталке, отец примостился рядом на корточках. В ожидании врача они играли: шутливо боролись руками, пихались и обменивались задиристыми репликами. Юноше было лет пятнадцать – вероятно, столько же, сколько и мне, но был он откровенно болен. Церебральный паралич – или как это правильно называется? Худые ноги, чуть перекошенное лицо, костлявые плечики – мне сразу захотелось отвести взгляд в сторону. Страшновато на таких смотреть. Но отец с сыном снова прыснули смехом, и я опять вернулась к ним глазами. Юноша отдергивал тощие кисти, а отец делал вид, что пытается их поймать. Из трех-четырех попыток один раз ловил, но чаще всего сын выходил победителем. При этом оба совершенно непритворно хохотали, и я с изумлением поняла, что они счастливы! Вот сейчас, в эту самую минуту. Потому что немудреная забава доставляла им удовольствие. Радовался сын, и вместе с ним радовался отец. И не было ни скрюченных ножек с инвалидным креслом, ни выпирающих из-под майки ребер – они в самом деле были счастливы!