— Та не отдавай, блин. В музей отдай.
— В музей?
— Да. Музей АТО в Днепропетро… в Днепре.
— Шо за музей?
— Та ты все пропустил. Нормальный музей. Серьезно. От ОДА.
— От ОДА — и нормальный? Ты пошутил?
— Да я сам в шоке, прикинь. Не, реально, хороший, уличная экспозиция — супер.
— Ну, якщо в музей… Ну бери. Тока как я его туда ээээ… Новая Почта не возьмет.
— Мы его заберем. Он на ходу?
— Ну… Нема стекол, всех. Дверки одной. Ну и по мелочи там — стойки, херойки… ляда не закрывается… ну ты видос видел.
— Короче, договорились? Нехай он нас дождется.
— Та не вопрос, друже.
— А мы тебе отомстим.
— Це за шо?
— Побачиш. Давай.
— Давай.
Отомстит он, ти ба, які усі сурьозні. Хочешь заинтриговать идиота? Да, как? Завтра расскажу.
Весна. Весна не понимала, хочет она на Донбасс или нет. Весна робко трогала посадки, дороги и терриконы, проводила теплыми руками по макушкам вояк и заглядывала во дворы местных. Весна была нерешительна, как комбат, увидевший рапорт на полтонны соляры. Как бы вот умом понятно, что надо, но рука не поднимается. Весна была… очень апрельской и на всякий случай напоминала нам об этом перепадами настроения. Весна шестнадцатого служила в ЗСУ на керівній посаді, и мы почему-то ждали ее так, как будто от нее зависел конец войны. Или на крайняк — полная «цэвэшка» воды.
— Вода! — хлопаю я себя по немытой голове и тут же закашливаюсь.
Лезу в карман, принцип же «кашляешь — закури» никто не отменял. Опять сопит Васюм, потом тоже пыхает «красненькой» в несмелое небо. Весна чихает далеким прилетом на «Эвересте» и вслед за ним бурчанием батальонной радейки.
— Мартіііін, — опять тянет Механ.
— Вася, не молчи, родной, не заставляй тебя расспрашивать. Давай уже, жги.
— Тре гєнікі обслужити.
— Це як?
— Два гєніка тих, шо «форте» та красний — тре везти до мастера. Бо ми на одном гєніку остались, як наї@нецця — то все.
— Бля… Эта, сцуко, армия, если что-то может навернуться, оно обязательно навернется. Ладно. Завтра грузим в «лендик» и едем в Ваху. Перед… не, после ПТОРа. Сукааа… опять день в разъездах, как же оно вже задолбало. Норм?
— Та норм. — Васюм с чувством выполненного долга разворачивается и топает к своему бунгало. Нагрузил меня и всё, справился. От блин.
На кабине нашего ЗиЛа, нагретой невнятным солнцем, сидит Мастер и болтает по телефону. Возле третьего блиндажа, точнее, возле ямы, обозначающей его невеликие размеры, расхаживает высокий худой Лом в необъятной куртке Хьюстона и размахивает своей пррррелестью — бензопилой «Штиль». За ним ходит задумчивый Президент, и это странно. Обычно Президент, известная уже в пределах целого батальона язва, вообще не бывает задумчивым, он бывает довольным и язвительным, хмурым и язвительным и иногда — спит. На ВОПе тихо, только наверху, возле пятого блиндажа, чавкает лопата — Ярик копает, ну или Варва. Не, матов не слышно, значит Варва.
Мастер убирает телефон и остается сидеть на капоте. Ноги в дутиках стоят на бампере, зеленая куртка-подстежка, замызганная и слишком большая, обвисает на плечах. Под задницу Толик скатал и подложил край зеленой масксети, которой накрыта машина. Я поднимаю голову и щурюсь на солнце, а солнце все сильнее сушит наш маленький террикон.
— Чуеш, — говорит Мастер и потягивается. — Это как-то тупо.
— Шо именно?
— Ну у нас кунг зеленой сеткой накрыт.
— И?
— Ближайшая «зеленка» с листьями — елка в Волновахе. Тупо получается зеленое пятно, если сверху посмотреть.
— О. Давай кунга грязью обмажем? Отэто ржака будет. Тока комбат не оценит.
— Нас иметь — что небо красить. Или краску не завезли, или лестница короткая, — отвечает Толик стандартной народной военной мудростью. — Но все равно палево же.
— Сверху, — я для важности поднимаю палец и тыкаю в прозрачное небо. — Видно все, ты так и знаааай… И кунг наш, чем его ни обмажь. И красный спальник Васюма. И две «бэхи», беспалевно стоящие тут же. И даже «цэвэшку»… Мля!
— Шо?
— Совсем я дурной стал. Отут помню — и тут же забываю. Вода тре, в «цэвэшке» херня осталась.
— «Цэвэшкаааа»… — протягивает Мастер и вздыхает. — От, бля, проблемы у нас.
— Ты чего такой смурной?
— С женой говорил.
— Аааа…
А что тут добавить? Жены скучают, жены нас не грузят, стараются беречь, но все равно сквозь обычные слова «жива, здорова, скучаю» все время слышится вот это вот «скучаю». Плохо им без нас, откровенно плохо. Моя жена как-то, примерно четыре месяца и тысячу лет назад, сказала «я и не думала, как много ты всего по дому делаешь…», и я сначала довольно ухмыльнулся… а потом подумал, как ей сейчас — без меня, с ребенком вдвоем в квартире. Как? Как я могу это представить толком?
Наши жены не просто скучали — они научились справляться, решать, делать, закрывать все вопросы и растить наших детей… и еще — они готовились к нашей смерти.
Нет, конечно же, они не готовились, но вот честно, положа руку на сердце, каждую, наверное, жену посещала эта мысль: «А что, если?» А что, если однажды я не дозвонюсь до него? А что, если вот это бубнение по телевизору «… сьогодні в районі проведення антитерористичної операції загинуло…» — про него? Что, если теперь — МОЙ, если пришла ЕГО очередь? Если вот всё, всё, ВСЁ, больше его нет и никогда не будет?
Многие не выдерживали. Три развода только в моей роте за то время, пока мы были на войне, и еще один — будет сразу по выходу в тыл. У Кирпича жена ушла окончательно, у Ваханыча — какие-то негаразды, у Прапора — тоже. Плохо ли это было? Я не знаю, я ни черта не знаю о том, как там — нашим женщинам, и как они объясняют нашим детям, где именно их папы, и что они делают?
— Как жена, Толик? — спрашиваю я.
— Болеет, — коротко отвечает Мастер.
— В отпуск поедешь?
— Нет. Сын помогает.
— Сын у тебя норм.
— Норм. Тоже в армию собирается. Как думаешь, стоит?
— Не знаю.
— Запрещать не буду. Пусть сам решает.
— Молодой он еще.
— Война — дело молодых, — говорит Толик и легко спрыгивает с машины. — Лекарство, мля, против морщин.
Через полтора года Мастер, дембель пятой волны, вернется на контракт в один из наших разведбатов. Еще через полгода к нему присоединится его сын, они будут служить вместе, иногда Мастер будет звонить мне, и я каждый раз буду вспоминать этот разговор. Как и еще сотню разговоров-на-войне, каждый из которых узкими мазками будет рисовать мне реальность происходящего. Или — нереальность.
После обеда
— Успеете, — говорю я.
— Не успеем, — возражает Дизель. — Пока развернемся, пока съедем… Попадут. Не ПТУРом, так «зушкой».
— Успеете. Не плугуй на съезде, и все будет зашибись.
— Ты пробовал «Урал» водить? Если я разгонюсь, то найдешь меня в карьере, в нижний поворот я просто не зайду. Это тебе не на «лендике» или «волыньке» прыгать.
— И шо предлагаешь?
— Ночью спущу машину, утром пешком пойдем. Пацаны напилят за день и погрузят. По ночи — подымусь.
— Не сци, — ворчит подошедший Механ. — То давай я зара з’їду, як ти не можеш.
— Я могу, — терпеливо повторяет Дизель. — Если втулят, то хер с тобой, Мартин спишет. Мне машину жалко.
— Даааа, — говорю я. — Военное братство, вся фигня.
— Тоді літом, шє на «Зєльонкє», як наші поїхали на дамбу та їх попали, то воділу списували, три дня та все оформили. А ЗіЛа досі списують.
— Это потому, что это был самый большой ЗиЛ в Збройних Силах, — говорю я. — Девяносто одна кровать списана, между прочим. То есть, пока не списана. Служебка до сих пор идет.
— Откуда у нас кровати?
— У бата не было ППД. Поэтому в АТО мы получили кровати и матрасы. Кровати пали… ну допустим в ЗиЛе. А матрасы я до сих пор списываю.
— Пісака, — презрительно роняет подошедший Президент. От же ж язва.
— Меняемся?
У нас — очередная проблема с деревом. Перекрытие наших «бунгало» стопорится из-за отсутствия бревен, но мы же — лесные эльфы, нам везет: между нами и шестой ротой — здоровенный шмат акациевой посадки. Вот он, перейди наш террикон, стань на северный край — и под ногами, метрах в пятнадцати внизу, море… ну, не море, но хороший кусок еще голого леса. Высаженного после большой войны и сжигаемого нашей войной. Проблема в том, что дорога от нас равномерно спускается в сторону сепаров, и эти четыреста или пятьсот метров военный грузовик не пролетит так, как пролетает их коммандер на «лендике» или я на «Лягухе»… аааа, черт. Нема вже бусика, стоит перекошенным. Ехать «Уралом» реально стремно — «зушка» может пасти дорогу и разобрать наш «Урал» так, как недавно Костя Викинг разобрал сепарский КАМАЗ из точно такой же двустволки. Ну ладно, у Кости более-менее прямые руки, а сепары уверенно мажут по вертикали, но рано или поздно они же ж пристреляются…
Дизель — водитель и глас разума. Механ — после отъезда Санчо старший водитель, и гласом разума там и не пахнет. Президент — за любой кипиш, кроме голодовки и копания. Лому пофигу, что и где пилить, лишь бы его «Штиль» ненаглядный не трогали. Коммандер до сих пор где-то на «Альфе». Мастер молчит и курит, опершись о лопату. Ваханыч копает и грозится, что сегодня к вечеру блиндаж будет откопан, если Мастер начнет наконец-то копать, а не курить, опершись о лопату. Двое новеньких, маленький бородатый Андреич и высокий толстый Михалыч, мнутся неподалеку.
— Шо, пацаны, разместились? — поворачиваюсь я к ним.
Дизель с Механом продолжают вяло переругиваться, Президент поддерживает то одного, то другого, не давая погаснуть спору, Мастер кидает бычок под ноги Ваханычу и спрыгивает в яму.
— Та вже й покопали, — улыбается Андреич, одетый в тельник поверх зеленой футболки. — Аж вспомнилось.
— А шо, в А. копать не тре?
— Наххх там копать, АТП и есть АТП. «Васильки», танки и шлагбаум. Короче, Мартын… Дело есть.
— Какое?
Ого, только приехали, и уже «дело». А на вечер они, кстати, в наряд выходят. На разные позиции и в разные смены. «Разбивай спетые группы» — святой принцип командира.