— … и вот ты приходишь в батальон, и тебе дают взвод, — продолжает Вася. — То есть, обычный «пиджак», с опытом ремонта машин и управления СТО, закончивший военку хер знает когда, получает в подчинение тридцать…
— Не перегибай… — вставляет Ляшко.
— … ладно — пятнадцать разных человек. Это «долбо@бізм»? Или нет? Или просто больше некому, а? Или вот комбат. Простой пример. У нас же каждый волает «в армии керують старі полковники, це кадровий…» шо? Правильно. Долбоеб@зм. Простой пример — комбат. Подполковник, шестнадцать лет в армии. Он — офицер как раз довоенной формации, негероической. Когда армия стремительно валилась и нам всем было похер. Так? Так. И вот СанСаныч получает батальон. Теробороны. Полностью мобилизированный. Серега, ты помнишь июнь пятнадцатого? Помнишь?
— Помню.
— А теперь сравни с «сейчас». Не, ты сравни, сравни. Тебе комбат как, сильно мешает в твоей жизни? Може, он тебя ущемляет? Може, он тебя штрафует? Воевать не дает? Може, он — деспотичный сатрап, и ты, бедный и бесправный мобилизованный…
— … недолік, — добавляю быстро я.
Серега злобно оглядывается.
— … затурканный военный, которого лишили премии, зарплаты, отпуска и чувства собственного достоинства? Потому что комбат назначен на свою посаду как раз той самой армейской, коррумпированной и долбоеб@ческой системой, которую все так любят пинать. Как и я на свою посаду. Как и Ваня «Малыш» — на командира РВП. Как и…
— Вася… Вася! — прерываю я. — Слезай с коня. Сереженька осознал свою ошибку, обещает исправиться и купить нам всем по чебуреку в Бугасе. А може, и по два.
— Хєр тєбє, — автоматически отвечает Президент. Но как-то неуверенно.
— … весь наш батальон, как и десятки других — это как раз и есть тот самый «армейский дебилизм», Серега. То есть, долбоеб@зм. Тот самый. А теперь сосредоточься и ответь: как тебе служится нами, с такими херовыми, как ты считаешь, командирами?
— Ну ладно, ладно. Заклювали… Вася… А може, можна якось отпєтлять от тих зборів, а?
— Да нет никаких сборов, — выдыхает коммандер и трет лицо ладонями. — Наеба… Пошутили мы. Уууу, мля, выбесил меня. Зато хоть проснулись. Мартин, пароли есть?
— Есть, — я достаю мобильник. — Ээээ… Еще ночной же? Без пятнадцати семь… «Двина».
— Двина… а отзыв?
— Збруч.
— Двина — Збруч… Книжка по электротехнике закончилась, пошла география…
— На заправку заедь, баллоны задуем.
— На обратном.
— Давай сейчас, это быстро.
— Ок.
Под колесами шелестит трасса, мое хорошее настроение падает каплями на пыльный асфальт, утекает по замерзшим пальцам, трогает заскорузлые комья воспоминаний. Это ж почти родные для меня места все-таки…
На трассе Донецк — Мариуполь, недалеко от Волновахи, есть одно место… Нет, мест там много, но это одно — особенное. Какие-то заборчики, засохшие лужайки, вечная донбасская пыль унылого недоугольного цвета перекатывается с боку на бок, с одной обочины на другую.
Темно-синий «жигуль-шестерка», шелестя потертыми покрышками, скатывается с трассы, прыгает по выбоинам, останавливается, не доезжая до ветхой заправки. Жаркое сухое лето вливается в салон, высокий черноволосый сильный мужчина вылезает из машины, потягивается. Щурится, разглядывает недалекий горизонт, покачивается с пятки на носок в растоптанных кроссовках, положа руку на горячий капот.
С заднего сиденья, тихонько открыв дверцу, вылезает семилетний мальчик. Чернявые вихры, темно-коричневые глазки-пуговки с огромным любопытством начинают оглядывать-ощупывать действительность. Заборчик возле серого ящика. Светло-синяя крыша заправки. Какой-то непонятный бордюрчик. Поржавевший знак «5». Бабушки с пирожками, уууу — какие вкусные, какой огромный горячущий ломоть жареного теста с капустой, и квадратик оберточной бумаги.
На заднем сиденье, среди сумок и каких-то свертков, спит двенадцатилетняя сестра. Сопит, немножко ворочается. Впереди — почти сто километров пышущего жаром асфальта, а потом… Потом — море! Настоящее! Теплое море Жданова, палатка, ласты, ууууу, у папы отпуск — и папа везет детей на море!
Папа расплатится за пирожок, еще раз потянется и опять сядет на нагревшееся сиденье. Мальчик сверкнет глазами, впитывая этот кусочек огромной жизни, и заберется к сестре, назад, важно и самостоятельно закрыв за собою дверку. Зафырчит уставший двигатель, машинка аккуратно покатится, мигнет блеклым поворотником и через минуту скроется в мареве раскаленного асфальта.
Через двадцать восемь с половиной лет на это же место свернет грязный разбитый лендровер. Скатится с трассы, подпрыгнет на тех же выбоинах, остановится, не доезжая до уже новой, но все равно какой-то ветхой заправки. Холодный воздух апреля ворвется в салон. Черноволосый мужчина в потертой «горке» вылезет из машины, потянется, поправит пистолет. Прищурится и закурит, разглядывая точно такой же горизонт, покачиваясь с пятки на носок в грязных ботинках, положив руку на остывающий капот.
Все другое — и все точно такое же. Заборчик. Бордюр. Нет бабушек с пирожками, есть какой-то мотель и какой-то кабак. Синяя крыша заправки. Те же терриконы, та же пыль, и кажется — та же жизнь.
Ручка, дверцы хлоп-хлоп, зафырчит уставший двигатель, машина без поворотников и бампера рванет с места, оставив в стылом воздухе воспоминание того жаркого летнего взгляда тех же моих черных глаз-пуговок.
Двадцать восемь с половиной лет.
Позднее утро
Нарада идет своим чередом. Недостроенная двухэтажка посредине Старогнатовки, сложенная из силикатного, какого-то сероватого кирпича, пахнет дымом буржуек, трубы которых торчат в каждом втором окне. В зале на первом этаже — разновеликие и разновозрастные столы, составленные в косоватый прямоульник, и пни акаций, на которых сидят начальники служб и командиры. Мы, сержанты, как приглашенные, но в нараде толком не участвующие, тремся у входа, тихо переговариваемся. Президент нервничает, по-моему, он не до конца поверил в то, что с Розовкой Вася пошутил. Сам коммандер о чем-то вполголоса общается с огромным Димой «Алмазом», командиром третьей роты. С утра никто не топил, и в зале так же прохладно, как и на улице. В углу возвышается устрашающих размеров куча «булек» с водой, с небольшими лужицами на бетонном пыльном полу.
— Ото мені кожний раз кажеться, як смотрю на ці столи, шо буде якась свадьба. Чи похорон, — говорит мне Иваныч, наш бывший старшина, невысокий седой дядька, недавно подписавший контракт «до кінця особового».
Он кутается в стандартную зеленую армейскую тужурку, зажав под мышкой непременную папку с непременными бумагами. Иваныч перевелся в роту МТЗ на посаду ТВО замкомроты, он старший сержант, и посада «тимчасово виконуючого обов’язки» офицерской должности — это край его военной карьеры. Иваныч хмур и сосредоточен, как и любой замкомроты, когда самого командира роты на нараде нет.
Центральное место с другой стороны стола пустует, рядом сидит начштаба Викторыч, как-то умудрившись удобно развалиться на твердом пне. Викторыч в доброму гуморі, поэтому лениво шпыняет начфина Андрюху «Вуди», нашу надежду и опору. Андрюха молод, умен, остер на язык и до мобилизации — начальник отделения «Ощадбанка». Обычно наш начштаба обласкивает своим вниманием начальника строевой, но Толик, наш бывший взводный с позывным «Банкир», сейчас едет в Чернигов в ОК «Північ». «Банкир» чуть меньше года назад закончил какой-то финансовый факультет, устроился в «Приват», проработал два месяца и попал в армию.
Из всех троих только Викторович — кадровый. И только он стоит на посаде, и Андрей, и Толик являются ТВО. ТВО — вообще распространенная штука, у нас армия ТВО, по-моему. И ничего, справляемся.
Я достаю телефон. О, есть одна палочка вай-фая от роутера, который работает на втором этаже у Саши-психолога. Открываю мессенджер, пишу Вуди: «Андрюха какой максимум списания майна волей комбата?» «25 штук» — приходит ответ, и сразу следом: «это с учетом категорийности. Давай после нарады». Я киваю, и Андрюха кивает в ответ.
Гомон в зале нарастает. Я нахожу какую-то лавку и плюхаюсь на нее, рядом тут же садится кто-то из старшин, и мы заводим какой-то свой разговор, сиюминутный, про войну, бумаги, радейки, людей и отпуска. Впереди нарада, и она меня интересует слабо, потому что все мои вопросы будут решаться после нарады, на перекуре. Мне нужно подписать кучку рапортов, в том числе и на ГСМ, и три рапорта на отпуск. И при этом не получить люлей за непереданную на РАО до сих пор зброю, и еще за тысячу мелких прегрешений.
Разные люди в зале. Остатки батальона, когда-то насчитывавшего почти шестьсот человек. Теперь нас двести пятьдесят семь. На своем месте, навалившись грудью на стол, молча сидит зампотех Николаич и угрюмо смотрит прямо перед собой, в какой-то невероятных размеров журнал, исчерканный черной и красной ручками. Рядом с ним — начальник бронетанковой службы, уныло колупающий клавишу на своем ноутбуке. Напротив них — тоже Николаич, замполит батальона, бывший замполит нашей роты. Замполит уткнулся в огромную стопку бумаг, и, даже не видя отсюда, я могу с уверенностью сказать, что это расследования. Расследования, расследования, расследования, и их не переделать никак… Дальше — Саша, начальник химслужбы. Боже, у нас еще и химслужба есть.
Нормальный солдат никогда не будет знать всех этих людей, общение с начальниками служб — задача ротного, как и еще пятьсот задач. Но я их знаю — перед новым годом мы провели в этом штабе три незабываемых дня, проводя итоговую годичную инвентаризацию. Уууу блин, как вспомню, так вздрогну, бо инвентаризация — это кошмар для начальника службы. Отношения сложились нормальные, в первую очередь потому, что мы тогда привезли с собой наш принтер, а принтер в нашей Паперовій Армії — первое дело.
Викторыч резко подхватывается и громко говорит «Товарищі офіцери!» Все поднимаются, и мы тоже, хотя ни разу и не офицеры. Комбат в застегнутой флиске цвета «нежный койот» молча проходит к своему «трону», то есть, к пню, и так же молча садится. «Товарищі офицери…» — произносит начштаба, и все садятся.