– Погоди, Василь, а когда я тебе это говорил?
– Ишь ты, как заработался, – по-прежнему улыбаясь, ответил часовой. – Уже и не помнит ничего. Час назад это было.
Яков тяжело привалился к стене.
– Ты н-ничего не путаешь? Это т-точно был я?
– Ну вот, здрасте вам! Ты ж в двух шагах от меня в автомобиль садился. С этим, как его, фотографом…
– С Андреевым?
– Во-во, с ним самым. Я и подумал, чегой-то ты вернулся, да еще пешком?
И тут Яков вдруг вспомнил, как почти полгода назад, возле разграбленного склада на Дальницкой улице, выслушивал такие же небылицы о себе. О том, что в кого-то стрелял…
И он побежал дальше. На Арбат, к особняку немецкого посольства в Денежном переулке. Яков на ходу заскакивал в проходящие мимо трамваи, так же спрыгивал с них, один раз не удержавшись на ногах и до крови разодрав коленку, но даже не почувствовав боли.
Он уже падал от изнеможения, когда из-за угла выглянул двухэтажный посольский особняк, огражденный чугунной решеткой. Рядом стоял знакомый черный «Паккард», но кроме водителя в машине никого не было.
В этот момент из окон особняка донесся звук пистолетного выстрела. Затем еще один, и еще. Опоздал! Яков метнулся к ограде – так быстрее, чем через ворота. Он перекинул правую ногу за верхний край решетки, но тут в гостиной что-то гулко громыхнуло. Бомба!
Яков дернулся и зацепился брючиной за острый фигурный выступ. Развернувшись спиной к зданию, он начал высвобождать ногу, как вдруг что-то толкнуло его в правое бедро. Боль пришла секундой позже, тяжелой волной пробежав по всей спине, от поясницы к лопаткам. Перед глазами расплылись красные круги, Яков, напрягая последние силы, перевалился через острые выступы ограды и упал на мостовую.
– Яшка, чего разлегся? – услышал он голос Коли Андреева, и тут же чьи-то цепкие пальцы ухватились за его запястья. – Ходу!
Резкий рывок поднял Якова с мостовой. Стараясь не наступать на раненую ногу, он перенес всю тяжесть на другую и тут же подвернул лодыжку. Андреев сообразил, что дело плохо, и поволок стонущего от боли друга по брусчатке к машине.
Дальнейшее проходило уже без его участия. Якова куда-то отвезли, зачем-то обрили наголо и переодели в грязную солдатскую гимнастерку, потом попытались перевязать, и он потерял сознание. Очнулся уже здесь, в больнице на Большой Калужской. Вроде бы его привезла сюда на извозчике какая-то сестра милосердия. Яков, разумеется, не помнил ее лица, но почему-то решил, что это была Варя.
И все было бы не так уж и плохо, если бы не долетевшие с воли новости: на месте убийства германского посла найдены документы на имя Якова, и большевистский трибунал заочно приговорил его к высшей мере революционной защиты.
За больничными окнами постепенно темнеет. Вдоль коек медленно идет Варя. Одному поправляет одеяло, другому слегка касается лба, проверяя, не началась ли лихорадка, третьему просто ободряюще улыбается. Поравнявшись с койкой Якова, девушка едва различимо шепчет: «Через полчаса приходите в сестринскую, только чтобы никто не видел», и все так же неторопливо шествует дальше.
Яков поднимает голову и удивленно смотрит Варе вслед. Ай да девочка! Кто ж мог знать, какие отчаянные черти водятся в тихом омуте ее глаз? Вот только Якову сейчас не до того, чтобы с девками миловаться. Он и до уборной-то добрался с превеликим трудом.
Промаявшись еще с четверть часа, он с кряхтением поднимается. В коридоре темно, но из-под двери сестринской пробивается слабый огонек свечи. Яков оглядывается, не наблюдают ли за ним, и заходит внутрь. Варя стоит у стола в глубине комнаты. Но он не успевает ляпнуть какую-нибудь глупость, девушка первой прерывает молчание.
– Яков, вам опасно здесь оставаться, – взволнованно шепчет она. – Я слышала, завтра будут проверять документы у всех больных. Вот, – она показывает рукой на лежащий на столе сверток, – надевайте это платье и идите за мной. Я вас выведу.
Яков секунду-другую растерянно хлопает глазами, но подчиняется, не задавая лишних вопросов. И так все ясно. В больницу он поступил как красноармеец Георгий Белов. Если Варя знает его настоящее имя, значит, она знает все. А если не выдала до сих пор, значит, и не собирается. Вслед за девушкой он выходит из комнаты и направляется в сторону парадной лестницы.
Одинокий фонарь горит на площадке между этажами. Огромная уродливая тень Якова медленно ползет по стене. Она мало похожа на женскую. Скорее уж на монашескую, даже неумело повязанный платок больше напоминает куколь. Но это все не важно. Вряд ли часовые что-то разглядят в полумраке. Главное, не хромать, держаться в тени и не раскрывать рта. Варя что-то отвечает на незамысловатую шутку пожилого усатого красноармейца, но таким тихим измученным голосом, что дядьке становится неловко отвлекать двух уставших сестер милосердия. Та, что повыше, в косынке, так и вовсе едва на ногах стоит. Он с виноватой улыбкой отодвигается в сторону.
Яков и Варя идут по аллее к выходу из больничного сада. Там в будке сидит еще один караульный. Девушка сама окликает его, спрашивая, можно ли будет вернуться после полуночи. Тот недовольно ворчит, ему не хочется лишний раз просыпаться. Однако все-таки отпирает замок и пропускает женщин. За воротами Варя останавливается.
– Дальше вы пойдете один, – с легким оттенком сожаления шепчет она. – Мне нужно еще маму навестить. Прощайте, Яков. Храни вас Бог!
Якову многое хочется сказать девушке, но он лишь молча, почти по-братски целует ее куда-то между щекой и верхней губой и не оборачиваясь уходит прочь.
Июнь 1929 г.
Кто-то из спешащих на борт пассажиров задевает Якова локтем. Тот вздрагивает и снова видит перед собой не милое личико Вари, а морщинистую, обеспокоенную физиономию профессора.
– Что с вами, Яков Григорьевич? Вам нехорошо?
Яков отрицательно качает головой, но тут же подхватывает невольно подсказанный предлог для прекращения разговора.
– Да, что-то нездоровится. Позвольте мне пройти.
Профессор отступает на шаг и уже из-за спины растерянно спрашивает:
– А как же книга?
Яков облегченно вздыхает. Все-таки это обычный эмигрант, не имеющий отношения к спецслужбам. Слишком уж легко считываются с его лица эмоции. Профессионал обязан контролировать свою мимику, а этот… Разве что он гениальный актер, согласившийся сыграть такую нелепую роль. Что ж, Якову тоже не впервой лицедействовать.
– Что за книга? – деловито спрашивает торговец антиквариатом Якуб Султан-заде. – Если позднее семнадцатого века, то это не ко мне.
– Это совсем новая книга, – опять смущается старик и тянется рукой за пазуху. – Я должен передать ее вам по просьбе…
– Хорошо, покажите, – перебивает Яков. Его совсем не радует перспектива снова услышать имя Троцкого.
– Вот, – профессор протягивает увесистый том в твердой белой обложке, покрытой блестящим составом.
Яков с любопытством рассматривает подарок. Да, книга необычная. В России такого делать не умеют. Однако название на русском языке: «Авантюристы Гражданской войны». Имя автора ничего Якову не говорит, но не в этом дело. Какой бы странной ни была книга, ее главная особенность в том, что она передана Троцким.
– И что мне с ней делать? – с подозрением спрашивает Яков.
– Просто почитайте, – улыбается в ответ профессор. – Это очень интересно.
А Якову сейчас не до улыбок. Полученная от «врага революции» книга непременно заинтересует и кое-кого в Москве. Отношение к бывшему адъютанту Троцкого и без того настороженное. Нельзя рисковать из-за какой-то книжонки.
Но с другой стороны, от нее прямо-таки веет тайной. Это трудно объяснить, но то ли книга, то ли сам старик как-то связаны с другими загадочными событиями его жизни. Ради разгадки тайны стоит пойти на риск. Опасно? Да, смертельно. Но разве Яков когда-нибудь боялся смерти? Нет, только смерти случайной, по недоразумению, как могло произойти тогда, в Киеве.
Июнь 1919 г.
Яков медленно, шаркая ногами, поднимается по парадной лестнице бывшего Института благородных девиц. Ему не хочется подниматься. Страшно не хочется. В городе ходят слухи, что подвалы этого здания доверху залиты кровью. Обыватели, конечно, преувеличивают, но ЧК есть ЧК.
Однако выбора у Якова нет: с гноящейся раной на плече, кое-как перевязанной старым рушником, далеко не убежишь. Да и обложили его теперь с двух сторон – и большевики, и братья-эсеры.
Ужасно нелепо все получилось.
С приходом красных оставаться в городе стало опасно. Чекисты уже арестовали нескольких левых эсеров. И хотя никто из них не знал настоящего имени Якова, для всех он был Григорием Вишневским – лучше не рисковать и перебраться в Одессу.
И надо ж было ему проговориться о своих планах Лиде Сорокиной! Яков надеялся, что симпатичная девушка согласится уехать с ним. Даже собираясь на тайную эсеровскую сходку в лесу возле дачного поселка Святошино, все еще надеялся. Хотя бы на романтичное прощание.
А вышло романтичней некуда. Хорошо еще, что эти робеспьеры решили зачитать приговор предателю и провокатору Григорию Вишневскому. Он успел прийти в себя, сбить оратора с ног и скрыться в кустах. Семь пущенных вдогонку пуль просвистели мимо, а восьмая вроде бы и не больно цапнула за плечо.
Яков неделю скрывался на чердаке заброшенной дачи, не решаясь вернуться в город. А когда все-таки решился, услышал в трамвае много интересного: на днях эсеры средь бела дня прямо на Крещатике застрелили провокатора по кличке Живой и раструбили об этом по всему Киеву. Правда, еще через два дня они снова хвастались, что убили его бомбой, бросив ее в госпитальную палату. То ли в первый раз обознались, то ли действительно живучий оказался, падлюка, добивать пришлось.
Яков слушал эти разговоры да посмеивался. Кличку Живой он взял себе еще весной, после того как попал под Кременчугом в лапы петлюровцев, лишился передних зубов и лишь чудом не расстался с жизнью. Обмишурились вы, товарищи эсеры, кого-то другого подорвали. Но, выходит, его и в самом деле считают провокатором.