Гляжу через комнату на этого возлюбленного сына, любимого друга и обожаемого возлюбленного, раскинувшегося на кровати, где мы только что спали вместе, загорелого, сильного и здорового, насколько может быть таковым возлюбленный.
«Нет, этого не может быть!»
Снова гляжу в газету, надеюсь на этот раз прочитать что-то другое, но нет, там напечатано то же самое. «Итан Патрик Джарвс, возлюбленный сын». Которого пережили и сестра, и родители.
Глаза наполняются слезами. Сердце рвется из грудной клетки, как пойманная птичка.
Итан что-то бормочет во сне, дрыгает ногой и сбрасывает простыню.
Я вскакиваю, зажав в руках газету. Стараясь производить как можно меньше шума, крадусь в ванную комнату, надеваю шорты и выхожу из номера. Направляюсь к лифту. Зрение все еще никуда.
Крепко сжимая газету, выхожу из вестибюля и направляюсь к пляжу. Иду к небольшому холмику перед самой водой. Еще рано, и пляж пуст, если не считать чаек, копошащихся в переполненных мусорных баках.
Складываю газету несколько раз, чтобы не унесло ветром. Мне все еще кажется, что я ошиблась: сейчас открою еще раз и не найду там ничего про «возлюбленного Итана Патрика Джарвса».
Но еще не поздно. Ничего еще не случилось. Это всего лишь один из вариантов будущего, а таких вариантов бесконечное множество. Но нет, он не станет нашим вариантом. Не верю.
Вопреки моему неверию, мозг работает как сумасшедший. Как он умер? Какова причина смерти? В тот же день, что и Мона Гали. Значит ли это, что обе смерти как-то связаны? Ведь будущее, описанное в этой газете, не обязательно будущее того времени, в котором я существую сейчас. Меня тогда здесь еще не было, как и моего отца. Здесь еще нет возможности, что мы с Итаном вмешаемся в ход событий с целью предотвратить чье-то убийство.
Тот вариант будущего, где 17 мая гибнет Итан, ко мне не имеет никакого отношения. А к Моне Гали? Ведь он ее хорошо знает. И часто бывает в ее лаборатории.
Ах, если бы побольше информации! Других газет из будущего у меня нет, можно было бы что-то перепроверить. Как прикажете расследовать смерть человека, если ничего еще не произошло?
А это еще что? Я плачу? Слезы текут по щекам, капают на сложенную газету, капают на руку.
Неужели судьба повернулась против меня и заберет у меня человека, которого я люблю больше жизни?
Я долго сижу на берегу, гляжу на воду, пока наконец не появляется Итан. К тому времени глаза мои успевают высохнуть.
— Чего так рано вскочила? — прокурорским тоном спрашивает он. — Думаешь, приятно просыпаться, когда тебя нет рядом? — Он спохватывается и сам смеется над своими словами. — Прости! Просто успел уже привыкнуть к тебе.
Я встаю и храбро обвиваю руки вокруг его шеи. Впрочем, чего тут храбриться, просто я не хочу, чтобы он видел мое лицо.
— Ну рано, а что такого? — спрашиваю я. — Не хотела тебя будить.
Итан целует меня в шею и за ухом, а потом, совсем осмелев, прямо в губы.
— Я же тебе говорил. — Он произносит это, слегка задыхаясь. — Никакого вреда для здоровья я не ощущаю. В жизни не чувствовал себя лучше.
Я улыбаюсь. Хочу, чтобы он видел, как я счастлива.
— Я просто так сказал, не обращай внимания, — говорит Итан.
Сейчас, о чем я ни подумаю, хочется плакать.
— Между прочим, здесь с утра открыт буфет со шведским столом. Хочешь, сходим? — Итан произносит это с таким видом, будто выиграл миллион.
— Пошли, — отвечаю я.
Я все еще боюсь, что Итан посмотрит мне в глаза и поймет, что творится у меня на душе.
А он так радуется этой возможности пойти в буфет! У меня даже грудь болезненно сдавливает. Подойдя к стойке, Итан кладет себе четыре огромные вафли, два пончика, мисочку гранолы, чашку йогурта, пристраивает тарелку с сосиской и беконом, высокий стакан с молоком и стакан апельсинового сока.
— Смотри, Хенни, тут есть эклерчики с шоколадом! — радостно кричит он мне через весь зал.
Я кладу себе эклер, кое-что из фруктов, но сейчас мне вряд ли что в горло полезет.
Почти все столики еще пустые. Садимся у окна, чтобы видеть океан. Вода сейчас особенно яркая, бирюзового цвета.
— Сегодня наш день, — говорит Итан, уплетая вафли.
Еще вчера вечером я с волнением ждала этого дня. Теперь же сердце замирает от страха.
— После завтрака выезжаем. Где-то сразу после полудня нам надо быть уже поближе к Тинеку, — говорит он, протыкая вилкой сосиску. — А когда будет нечего делать, научу тебя играть в «черви».
— Думай лучше о деле.
— Я и думаю. Вот научу тебя играть в «черви», и ты будешь в полном порядке.
— Ага. Сразу стану нормальной девочкой двадцать первого века, да? — Мне хочется плакать. Не хочу быть в полном порядке.
— Да, мэм.
— Но ведь есть еще много чего, чему ты мог бы меня научить. Научишь в «черви» и на этом все?
Итан на мгновение прекращает жевать и внимательно смотрит на меня:
— Ты что, смеешься? Ни в коем случае! О, не волнуйся, я научу тебя еще многому!
Я гляжу, как он уписывает за обе щеки, с каплей сиропа на подбородке, словно поставил перед собой задачу съесть все, что имеется в этом буфете а-ля фуршет, и в душе даю себе клятву.
Не дам ему погибнуть. Не дам, и все, чего бы это мне ни стоило. Плевать, какое будет будущее, но оно будет именно то, какое выберу я, будущее, где Итан не погибнет, потому что я не позволю ему этого сделать.
Глава 17
Итан смотрит на дорогу, а я смотрю на Итана. Мне страшно оторвать от него взгляд. Он быстро поворачивает голову, чтобы взглянуть на меня.
— Что это с тобой? Что-то не так?
Сказать или не сказать? Скрещиваю два пальца. Наверное, надо сказать, но я не могу. Произнесенные слова могут обладать способностью воздействовать на реальность, а этого допустить нельзя. Пока это всего лишь слова, напечатанные мелким шрифтом в газете, а информация, напечатанная в газете, скоро станет неверной. И никому о том знать не обязательно.
Еще я боюсь, что, узнав о некрологе, Итан упадет духом, смирится со своей злой судьбой. Неужели вопреки всем его усилиям предотвратить ужасное будущее оно все-таки осуществится?
Нет уж, лучше держать рот на замке. Я — единственный человек, который об этом знает. Я отчаянно люблю Итана и стану для него сегодня защитницей и стражем.
Усилием воли заставляю себя отвернуться и не смотреть на него. Теперь мои глаза, снова обретшие прекрасное зрение, считают въезды на парковую автостраду Штата садов[1], и, читая названия — Манахокин, река Форкд, Айленд-Хайтс, Плезант-Плейнс, Эсбери-Парк, Нептьюн, — я вижу в этих словах странную поэзию. И тут в голову приходит одна мысль.
— Можешь сейчас свернуть?
— На этот выезд?
— Да.
— Здесь?
— Да, думаю, здесь, — отвечаю я, читая дорожные знаки.
Итан сворачивает и спрашивает:
— А что здесь такое?
Я верчусь на сиденье, глядя то в одну сторону, то в другую:
— Узнаю́ некоторые названия. Хотя выглядит тут все несколько иначе.
— Ладно. — Итан останавливает машину на перекрестке. — Теперь куда?
Изучаю знаки. Размышляю.
— Налево. Кажется…
— Есть: «кажется, налево».
— Теперь прямо. — Едем примерно милю, я стараюсь припомнить. — Сверни здесь.
— Слушаюсь.
— Теперь прямо. — Я встала на колени. — Вон туда. Видишь здание?
— Школа, что ли?
— Да. Остановись.
Итан жмет на тормоз и останавливается перед фасадом. Сегодня суббота, в школе никого нет.
— Глазам своим не верю, — едва слышно произношу я, вылезая из машины.
Итан идет за мной по траве на самый верх небольшого холма, откуда видна игровая площадка позади здания школы.
— Знаешь, что это такое?
— Не знаю.
— Здесь была местная средняя школа, прямо рядом с нашим домом. То есть еще до того. До того, как мы оказались здесь.
Итан широко открывает глаза:
— Да ты что! Прямо здесь, что ли?
— Я почти уверена.
Школьный двор зарос цветущими деревьями, мягкие солнечные лучи греют голову. Воспоминания, связанные со школой, наполняют душу тревогой, но, как ни странно, находиться здесь приятно, как-то даже утешает. Дает ощущение непрерывности жизни, которой я давно не испытывала.
Господи, до чего же хочется остаться здесь и никуда не ехать. Потому что здесь с Итаном ничего плохого случиться не может. Можно хоть весь день сидеть на траве, глядеть на облака, слушать пение птиц. Никакой опасности, никаких автомобильных катастроф или убийств. Можно обнять его и не выпускать из рук, пока не закончится день.
— Ты что, ходила в эту школу? — спрашивает он и берет меня за руку.
— Нет. Должна была. Мне очень хотелось. Но школа закрылась как раз перед тем, как я пошла в детский сад. Говорили, временно, но она так больше и не открылась.
И снова ведерко опускается в глубокий, давно покинутый колодец памяти. И я сама удивляюсь, что оттуда извлекается на поверхность.
Итан смотрит на меня с любопытством, но внимательно:
— А в какую школу ты ходила?
— Ни в какую. Нас обучали дома. Папа очень серьезно к этому относился. Ты вот все дразнишь меня, что я такая умная. А моим учителем был один папа, других учителей не было, нам не разрешали выходить из дома.
— Твой папа был потрясающий учитель.
— Да, это правда, — киваю я. — И все равно мне хотелось ходить в эту школу, очень хотелось. Я только в книжках читала, как дети ходят в школу. Но в книжках ведь все не настоящее.
— А в каком году ее закрыли?
— Чума разыгралась в полную силу в две тысячи восемьдесят седьмом. Эпидемия продолжалась много лет, но с переменным успехом, с ней боролись, пытались обуздать вирус, хотя бы ограничить. А вот когда переносчиками заразы стали комары, тут начался настоящий ад.
— Значит, в две тысячи восемьдесят седьмом году.
— Да. Думаю, ее закрыли во время второй волны, в две тысячи девяносто первом.