– Арихина, в кого ты такая? Брат твой сейчас первым пришел, сестра тоже молодец, а ты, как в семье не без урода! Поднажми, клуша!..
Я тяжело дышу, ничего не отвечаю. Пререкаться с учителями нехорошо. Да и в горле стоит тугой комок с привкусом крови, а сердце бьется, кажется, в центре головы. Нельзя отвлекаться на разговоры на финише, на финише, я знаю, нужно поднажать.
– Ну, святая троица, поднажали! Финиш близко!..
Когда я открыла глаза, то не сразу смогла понять, где нахожусь.
Никакой слякоти, никакой зимы. Я сижу в глубоком низком кресле, и ноги мои абсолютно свободны. На них нет никаких лыж, на них кроссовки моей любимой фирмы.
Напротив меня стоит немолодой мужчина и пристально, заинтересованно наблюдает. Это Маркус Шульц.
– Ну как? Что вы чувствуете, фрау Таня? Вам было неприятно происходящее?
Я чувствую усталость. Усталость и неопределенность собственного положения в пространстве и времени. Я только что была другим человеком и вот теперь снова начинаю быть собой.
Маркус Шульц поднял со стола небольшую черную коробочку и протянул мне:
– Возьмите, это диктофон. Я рекомендую вам еще раз послушать собственный рассказ. – Надо же, я даже не заметила, когда он его включил. – А в следующий раз принесете обратно.
Значит, будет и следующий раз? Значит, мы начинаем работу вместе? Неужели я наконец узнаю все тайны собственного существования? Наверно, так неправильно говорить. Ведь та девочка на лыжах – это не я. Но она чрезвычайно меня интересует.
– Фрау Таня, я должен на несколько дней уехать в Берлин, но вы не беспокойтесь. Я вернусь, и мы продолжим наши сеансы. Я вам сообщу, когда вернусь. Вы ведь не против? Уверяю вас, будут и приятные впечатления. И еще, после сеансов вы будете чувствовать усталость, может быть даже сильную. Я выделю вам гостевую комнату в моем доме, где вы сможете отдохнуть после сеанса. Или вы могли бы попросить кого-то привозить вас сюда и отвозить обратно домой, самой вам сразу после сеанса небезопасно садиться за руль. Сегодня был только маленький эпизод, и то вы утомлены.
– Да, хорошо, – согласилась я поспешно и рассеянно, мне хотелось поскорее остаться одной, осмыслить происходящее.
Профессору Шульцу, как видно, было не в диковину такое поведение пациентов: он не стал меня задерживать и проводил до двери.
Я возвращалась домой в Бремерхафен и не могла отделаться от мысли о той девочке. Она была близка мне, как никто другой. Казалось, даже Оливер, мой родной сын, не был мне порой так понятен. Я чувствовала ее, как никого прежде, как чувствовала себя. Отдавая отчет, что это все же не я сама, я сопереживала ей, жалела ее, тревожилась за нее.
Она была на несколько лет старше Оли, лет пятнадцати, и училась в школе. Учитель что-то говорил про ее брата и сестру, которые вроде бы учились с ней в одном классе. Получалось, что дети тройняшки, что ли? В моей голове, где-то далеко крутилось имя девочки, но я никак не могла ухватить его за ниточку, вытащить на поверхность. Какое-то простое и коротенькое имя. И фамилия Арихина.
Больше я пока не поняла ничего.
В Бремерхафене я поехала сразу в магазин, где Гюнтер не упустил случая с порога загрузить меня работой. Думать о девочке было некогда. Потом я готовила дома ужин, пыталась вникнуть в проблемы сына, рисовала вместе с ним какую-то карту для завтрашнего урока. Мысли мои то и дело возвращались в кабинет Маркуса Шульца, но я гнала их от себя. Для того чтобы прослушать запись на диктофоне, требовались спокойствие и одиночество.
Только когда Оливер улегся спать, я заварила чашку кофе, подобрала под себя ноги в «утиных» носках и приготовилась слушать.
Я слушала собственный рассказ снова и снова, снова и снова переживая вместе с девочкой унизительные минуты фиаско. Мне хотелось выдернуть девочку из собственного видения, прижать к себе, погладить по голове, но сделать это было немыслимо, невозможно. По щекам моим ручьем текли слезы.
– Мама, мамочка! Что случилось? У тебя что-то болит? Что-то с папой?
Оливер проснулся очень некстати.
– Нет, милый, все в порядке, – всхлипывая, попыталась успокоить я, – почему ты встал?
– В туалет. А у тебя свет горит. Нет, ты мне скажи, что случилось? – не собирался отставать сын. – Ты же никогда не плачешь, уж я-то знаю.
Он подошел сзади и крепко обнял меня тонкими тинейджерскими руками. От сына уютно пахло теплым, чистым телом. И печали мои сдались под его натиском, отступили на второй план. Здесь и сейчас. Здесь и сейчас.
Я неудобно изогнулась и обняла его в ответ. Он моментально прильнул ко мне, маленький и доверчивый, самый родной на свете.
Интересно, а какая мама у той девочки?
– Нет, ты мне скажи, – как заведенный, повторял над ухом Оли, – скажи мне, что случилось? Ты боишься ложиться спать?
– Нет-нет, я сейчас лягу. Все в порядке.
Маленький проныра разглядел диктофон на столе:
– Это диктофон, мама, я знаю. Ты привезла его сегодня от доктора. Ты поэтому плачешь? Из-за доктора?
– Не знаю, сынок, – призналась я. – Все сложно… Но я скоро все пойму и расскажу тебе, обещаю. А сейчас пойдем спать.
Сегодня мне впервые за долгое время хотелось поскорее заснуть. Заснуть, чтобы, возможно, побольше узнать о девочке, которой я была когда-то.
Шли дни, а Маркус Шульц не давал о себе знать. Я ждала. Не объявился он и через неделю. Я ждала.
Может быть, он передумал? Может быть, я совершила ошибку, когда не предложила ему оплату? Но ведь Клаус Амелунг говорил, что это будет бесплатно для меня? Я дважды хотела сама написать профессору на электронную почту, но так и не решилась: он же сказал, что пригласит меня. И не приглашал.
Это было удивительно, но и сны меня не тревожили больше. Так, нечто невнятное, не поддающееся запоминанию. А может быть, так и нужно? Я добилась своего: после сеанса гипноза я избавилась от мучительных снов, что еще нужно? Живи, Таня, и радуйся! Тогда отчего меня так гложет неизвестность? Отчего не дает покоя та незнакомая девочка? Должно быть, это неправильно, ведь, по большому счету, она – не я. Не я. Существуют только здесь и сейчас. Возможно, стоило проконсультироваться с моим прежним психоаналитиком, но, честно говоря, было банально жалко денег. Попробую разобраться сама.
В один из мрачных сентябрьских будней мы с Эрикой шли по набережной в сторону «Колумбуса». Шли и болтали о своем, женском: о мелких неурядицах, выросших счетах, распродажах, когда перед собой я внезапно увидела Клауса Амелунга. В одиночестве он двигался нам навстречу. Я обрадовалась его появлению просто так, безо всякого повода. И по поводу тоже: я могла узнать у него что-нибудь про Маркуса Шульца. Нацепив на лицо самую радушную из своих улыбок, я приготовилась сказать Эрике, что немного задержусь, но доктор Амелунг всего лишь равнодушно мазнул по мне взглядом, вежливо поздоровался в ответ на мое приветствие и прошел мимо. Мне показалось, что он даже сердит на меня. Господи, не иначе все-таки дело в том, что я не заплатила профессору за сеанс! Похоже, я неправильно поняла доктора Амелунга. Должно быть, речь шла не о полностью бесплатных сеансах, а только о значительной скидке. Получалось, Клаус Амелунг нашел для меня редкого специалиста, договорился, а я не захотела платить. Как тут не быть сердитым. Глупая радушная улыбка абсолютно некстати прилипла к моему лицу, я так и стояла, улыбаясь.
– Таня, кто это? – с многозначительным интересом вопрошала Эрика.
Если я отвечу «один судебный бихевиорист, с которым я недавно ужинала», то расспросам не будет конца и края.
– Это папа одноклассницы Оливера, – ответила я, пытаясь спрятать улыбку.
– Шикарный мужик! На Тиля Швайгера похож, – вынесла Эрика вердикт. – Шикарный. У тебя с ним что-то было?
Да уж, глаз у нее наметанный.
– Ничего не было, это просто папа одноклассницы. Мы просто знакомы, и все.
Я с сомнением пожимаю плечами – доктор Амелунг, на мой взгляд, не тянет на киношного красавчика Швайгера.
– Но он тебе нравится? – допытывалась коллега. Отношения полов всегда вызывают у нее самый живой интерес.
– Нравится? Не знаю, может быть. – Я снова пожала плечами, не в силах определиться с ответом.
– М-да, – вздохнула добрейшая Эрика, – увы, Таня, тебе не сюда.
– Что ты имеешь в виду?
– Не твой фасон. Точнее, ты не его фасон. Такие, как он, предпочитают молоденьких курочек, а ты уже наседка.
– Сама ты наседка, – обиделась я. Зачем колоть глаза тем, что мне и самой прекрасно видно? – Или ты считаешь меня старой?
– Не обижайся, посмотри трезво, – примирительно отозвалась Эрика, – для него ты уже вышла в тираж. Я не считаю тебя старой, с высоты собственного возраста я даже завидую твоей молодости, Таня. Но он, поверь, будет думать о тебе как о старой и бесперспективной. Как товар на сейле со скидкой семьдесят процентов: пользоваться можно, но уже без восторгов, втихаря. В части секса, разумеется.
– А в других частях? – Я даже рассмеялась в ответ на сентенции коллеги.
– А в других частях он и думать не станет, – отрезала та. – Единственное, что возможно в такой ситуации, – это одноразовый секс. Но тебя, моя девочка, он не интересует, уж я-то знаю. Тебе нужно, чтобы навсегда и чтобы он любил Оливера.
Что ж, она права, в таких вопросах Эрике нет равных. Не зря же она считается у нас в магазине главным специалистом по любовным романам.
Не то чтобы я имела виды на доктора Амелунга, но настроение мое, и так двусмысленное, стало после этого откровенно паршивым.
На другой день мы с Оливером решили устроить себе маленький праздник и поехать куда-нибудь поужинать. Я предложила заведение Питера, тем более что еще раньше пообещала сыну сводить его туда. В этом не было ничего опасного для моего душевного равновесия – доктор Амелунг на неделе должен ночевать в Бремене.
У Питера было тихо и малолюдно, но сам он находился за стойкой.
– Добрый вечер, фрау Таня, – радушно поприветствовал он, – рад снова видеть вас у себя. Этот прекрасный юноша ваш сын?