алела: совсем, видать, с катушек съехала учительница, что возьмешь? И здраво поразмыслить, так пускай все катятся, меньше народу – больше кислороду. Кирочка собрала вещи и заперла собственную комнату на ключ.
Марина Львовна порхала как на крыльях. Первое в ее жизни собственное жилье! Не в родном Бресте, не у дядьки в приживалках, даже не в коммуналке, где все существовало по порядкам, заведенным еще Колиной матерью, а полностью, окончательно свое! Был один минус – первый этаж, не очень престижно, на первом обычно служебное жилье дворникам дают и другим из ЖЭКа. Но пятикомнатные квартиры почему-то только на первом этаже размещались.
На обстановку квартиры были брошены все силы и сбережения. Когда не хватило, то Николай оформил кредит на жилую комнату, Марина взяла ссуду в кассе взаимопомощи. Шились новые занавески, застилался новой клеенкой стол, из клеенки была сделана и шторка в собственной – о, боги! – ванной. Доставались по блату лак для паркета, новые карнизы, дефицитный линолеум, кафельная плитка. Старинная мебель шла на помойку, уступая место полированной древесно-стружечной плите. Кире с боем удалось отвоевать дореволюционный обеденный стол, платяной шкаф в резных завитушках да кочубеевское кресло с высокой спинкой.
Разве могла Марина, лежа ночами на неудобном дядькином диване, мечтать о собственной отдельной гостиной! И самое главное, у всех отдельные комнаты, маленькие, но можно надежно скрыться от глаз за тонкой фанерной дверью. Девочек, конечно, пришлось поселить вместе, чтобы выделить комнату для Киры, но разве ж это беда?
По ночам я вновь и вновь слушала диктофонную запись, выкладывая перед собой узор чужой жизни. Моей жизни.
Днем наседал Оливер, томимый жаждой знаний. Упрашивал и требовал, требовал и упрашивал. Я же упорно не шла на контакт, впервые в жизни чувствовала себя мерзавкой и эгоисткой, предающей доверие сына ради некой эфемерной, не поддающейся осязанию материи. Да и как я могла ему рассказать? В двенадцать лет еще рано знать о реинкарнации и других жизнях. То есть можно, но только на уровне сказок и обывательских фантазий, а с этим у него и так все в порядке.
Я могла только клятвенно пообещать, что непременно расскажу, когда все закончится.
Встречались мы с профессором дважды в неделю, в понедельник и пятницу, так было удобно нам обоим. Так что середину недели я могла полностью отдавать работе, а выходные – собственному сыну. Мучимая угрызениями совести, я старалась максимально уделять внимание томящемуся в неведении Оли. Я даже почти подружилась с малышкой Агнет, зачастившей в наш дом. Я изучила ее вкусы и пристрастия, не клала ей горчицу в хот-дог и cок наливала не в высокий стакан, а в широкий и низкий.
– Профессор, должна признаться, что я совсем перестала видеть сны. Я сплю, как младенец, и даже высыпаюсь к утру. Это хорошо?
– Хорошо? – задумчиво переспросил Маркус Шульц. – Не знаю. А сами как думаете?
Тут уж задумалась я. Хорошо ли это, не видеть снов? Не вообще снов, которые время от времени видит каждый, а моих, навязчивых и тягучих, снов об одном и том же. Разумеется, хорошо. Просто отлично. После долгих мытарств по врачам я наконец-то добилась результата. Профессор Шульц просто волшебник в своей области, должна признать. То есть прямо сейчас я могу выказать все мыслимые и немыслимые восторги и навсегда с ним распрощаться, вернуться к сыну, к работе, к нормальной жизни. Но отчего я медлю? Почему пытаюсь сама для себя придумать отговорки, типа той, что неплохо было бы закрепить результат, проведя еще несколько сеансов? Не потому ли, что в противном случае я всю оставшуюся жизнь буду терзаться неведением, вспоминая перед сном о девочке Вере, Верочке, Верушке? Она манила меня к себе, она интересовала меня, как никто другой, она словно бы стала частью меня, прочно заняв место в моем сердце.
– А можно вы еще со мной поработаете? Это не очень сложно для вас? – осторожно поинтересовалась я с надеждой.
Маркус Шульц довольно улыбнулся:
– Я буду рад, Таня. Я уже говорил, что ваш случай меня чрезвычайно заинтересовал. Мне было бы досадно, если бы вы приняли решение уйти.
– Но почему вы мне не сказали? Я ведь действительно могла сейчас уйти.
– Это решение должно исходить от вас, Таня. И только от вас. А я в данном случае только волен был бы согласиться с любым вашим вердиктом.
И вместо того, чтобы вернуться к нормальной жизни, я опускаюсь в кресло. Многие знания – многие печали.
Мы уже большие, нам по двенадцать лет. Одинаково русоголовые, тощие, голенастые гадкие утята. В одинаковых курточках, одинаковых шапках, с одинаковыми портфелями из зеленого дерматина, на одинаковых велосипедах. Как в «Джейн Эйр», где в приюте девочки носили одинаковые шляпки с коленкоровыми тесемками, – я знаю, Кира рассказывала. Маме нравится, когда мы одинаковые, а Кирочка говорит, что мама из нас «делает армию». Любомир счастливчик среди нас троих – его легко выделить из троицы, он мальчик и коротко подстрижен, а мы с Надюшкой только и делаем, что боремся за ярко выраженную индивидуальность, потому что путают нас даже родители. Только Кирочка не путает, никогда. Мы цепляем на головы разные ленты и банты, пытаемся разнообразить прически и одежду, но помогает мало: окружающим неведомо, кто именно сегодня ходит с синим бантиком.
По утрам мама заплетает мне и Надьке косички, каждый день уныло одинаковые – два бублика, подвернутых за ушами, подвязанных коричневыми капроновыми лентами, в тон школьному платью. Косы мама плетет так себе, то ли не умеет, то ли торопится, поэтому однообразно и не слишком ровно. Я, заплетенная, иду в прихожую, смотрюсь на себя в зеркало и печально отмечаю, что один бублик явно толще другого и подвязан значительно выше собрата. Ну вот, сегодня я могу отличаться от сестры кривым бубликом косы, только мне такое различие не по сердцу, да и нет никакой гарантии, что у Надьки будет ровнее. Я медлю, вздыхаю и решительным жестом сдираю с головы банты, пальцами раздирая косы. Сейчас мне влетит, но уже ничего не попишешь, я ненавижу кривые косы. Хорошо Любомиру, он избавлен от этого мучения. Я бы с удовольствием обстригла волосы, но мама категорически не разрешает, потому что Надька отказывается стричься, а «девочки должны быть похожи и выглядеть как девочки». Что за бред! Я плетусь обратно на кухню, где ежеутренне происходит наш импровизированный парикмахерский салон. Криво заплетенная Надюшка о чем-то весело щебечет с мамой, не обращая ни малейшего внимания на отсутствие симметрии на голове. У нее легкий характер, ее не волнуют подобные мелочи.
Мама оборачивается ко мне и моментально мрачнеет.
– Опять? – угрожающе вопрошает она.
Ну да, грешна, я не впервые выкидываю фортель с косами. Без лишних слов и оправданий я подхожу и поворачиваюсь к маме затылком, в тайной надежде, что со второго раза выйдет лучше. Но мама сегодня настроена решительно.
– Не буду, – заявляет она. – Иди как хочешь, можешь прямо так.
Вот это уже полная неожиданность для меня – обычно мама поругает, но заплетет снова, обычно со второго раза получается ровнее. Должно быть, она сама видит, что кривовато выходит, и начинает стараться. Но только не в этот раз.
Я стою обескураженная: кто же меня заплетет? Запасной аэродром один – пойти, осторожно разбудить Киру и молить о помощи, Кира не откажет. Но мама словно читает мысли:
– И не вздумай будить Киру, выкручивайся сама. В следующий раз будешь сперва думать, а потом делать. Я и так из-за ваших причесок каждый день на работу опаздываю.
Надюшка ехидно хихикает в уголке, мама решительно собирается на работу.
Я сажусь на стул перед выставленным специально для утреннего причесывания зеркалом и начинаю совершать манипуляции руками у себя на затылке. Хм, это только куклам плести легко и просто, себе же, особенно когда нужно быстро, получается еще много хуже, чем у мамы. Я соплю, плачу, но в результате выстраиваю на макушке некое подобие конского хвоста, подтянутого ярко-розовой лентой. Но Надька с мамой, вопреки ожиданиям, только еще больше смеются, а мама многозначительно замечает:
– Ну-ну, всех покоришь. Тебе что, в самом деле кажется, что так лучше?
А мне кажется! Мне кажется, что результат стоит затраченных усилий: сегодня я наконец-то буду по-настоящему отличаться от сестры.
Мы трое внутри абсолютно разные. Мы любим разные игры, нам нравятся разные книги и герои, у нас разные пристрастия и интересы.
Любомир предпочитает футбол и велосипед, машинки и пистолет с пистонами, он берет в библиотеке книжки про войнушку и приключения, его руки круглый год в царапинах и заусеницах, а колени в ссадинах и синяках. Я ему завидую: он – настоящий мальчишка, как говорит Кира, типичный представитель своего поколения.
Надька у нас красавица и заводила. Она обожает рассматривать во взрослых журналах фотографии разных артисток и вырезать цветных красоток с коробок от маминых чулок. Вырезанных длинноногих, идеальных девушек она бережно складывает в коробку от зефира, где хранятся у нее фотографии артистов советского кино и обрезки кружев для кукол. У нее есть еще одна коробка, большая, с тряпочками для кукольных платьев, блестящими пуговицами и нитками мулине, и залезать в свои коробки она не позволяет никому. Я завидую Надьке с ее коробками.
Я же аморфна и безлика, неуспешна в спортивных играх и неудачна в модах и кукольном шитье. Мои увлечения ограничиваются узким кругом тихих игр вроде подкидного дурака на интерес, бессмысленного лото с пузатыми бочонками да шашек. Папа смеется, утверждая, что я способна самую азартную игру превратить в тихие посиделки, мама печально вздыхает, глядя на меня, сомневаясь в моей исконной принадлежности к семье, Кирочка же единственная, кто не прочь составить мне компанию в «тихих играх».
Каждый год Кира упрямо берет четыре абонемента в Большой зал Филармонии – себе и детям, на взрослых в плане эстетического воспитания она давно махнула рукой. «Берет» – не вполне правильное слово, Кира их достает с боем и по великому блату, через двоюродную сестру билетерши, которой достается кусок новой, отличной клеенки, что делает на экспорт мамина фабрика. Это специальные детские абонементы, концерты по ним играют истинно классические и легкие, музыка великолепная. Я каждый раз иду в Филармонию с восторгом и благоговением. Любашик идет, чтобы не расстраивать Киру, а Надька потому, что после Филармонии полагается мороженое в «Лягушатнике» на Невском, старинной мороженице для взрослых, почти ресторане со строгими официантками в белых фартуках, круглыми массивными столами под стеклянными столешницами и газировкой в пузатых сифонах.