– Верочка, поиграй нам на пианино.
Пробираясь к пианино мимо Надежды, Вера получила ощутимый тычок в бок: нечего выпендриваться и брать чужие вещи.
Марина, тоже захмелев от впечатлений, волнений и двух рюмок настоящего коньяка «Наполеон», принималась хвастаться детьми. После того как Вера отыгрывала на пианино обязательную программу, показывала всем необыкновенный Надюшкин веер, затем нахваливала Любомира, который занимался велоспортом и делал поразительные успехи.
Как только тетушки оказывались за дверью, сопровождаемые дяди-Петиной семьей, дети принимались подпрыгивать и клянчить:
– Мама, мама, а жвачка есть? Дай мне желтенькую, я не люблю с мятой.
– Мама! А подари мне ручку!
– Мама! Верке не давай, ей и так целую пачку дали!
Уставшая Марина, выжатая за один вечер словно лимон, не имевшая сил на воспитание, без слов раздавала детям вожделенные гостинцы.
После отъезда канадских тетушек, когда все успокаивались, и жизнь принималась катить своим чередом, Марина Львовна продолжала какое-то время жить в напряжении. Пугалась телефонных звонков, незваных посетителей на службе. Готовилась, что вызовут в партком или даже сразу на Литейный. Оттого обновы и подарки радовали меньше, чем они того стоили.
Через какое-то время Марину Львовну вызвали в школу, что само по себе было событием вопиющим – дети Арихиных не требовали индивидуальных бесед родителей с преподавательским составом. Полной неожиданностью оказалось и то, что поводом для встречи с учительницей послужил поступок Веры.
– Вы должны понимать, товарищ Арихина, что валютные операции сами по себе чреваты преследованием, а в стенах школы просто недопустимы. Абсолютно исключены, – с искренним негодованием внушала Марине Львовне молодая грымза в нелепых роговых очках. – Я склонна вынести проступок вашей дочери для обсуждения на педсовете.
Член КПСС Марина была вне себя от ужаса и бросилась защищать родную дочь не щадя живота:
– Послушайте, Зоя Петровна, я искренне признательна вам за сигнал, – начала Марина ласково и издалека. – Поступок Веры кажется вам вызывающим? Недостойным поведения советской пионерки?.. – Марина выдержала красивую театральную паузу и пошла в нападение: – Тринадцатилетняя девочка обменялась с десятиклассником, я правильно вас поняла? Она обменяла переливающуюся открытку с котятами на ненужную бумажку в пять долларов? Девочка, которая не имеет представления о словах «валютные операции», совершила, прямо скажем, нетождественный обмен. Глупый, неуместный поступок, согласна. Но почему вы склонны видеть в нем прямо-таки антисоветский заговор? Что именно вы собираетесь обсуждать на педсовете? Обмен открытки на бумажку, которая для советского человека не имеет никакой ценности? Я уже не говорю о том, зачем эта самая бумажка понадобилась десятикласснику, который намного взрослее и умней шестиклассницы.
– Но где девочка берет валюту, вот в чем вопрос?
Вопрос и правда был чрезвычайно интересным, но Марина Львовна не собиралась на него отвечать.
– И сколько у нее еще таких бумажек? – Учительница готова была пойти на попятный, но пока не сдавалась.
– Да вы с ума сошли! Зачем вы делаете из ребенка преступника и валютную спекулянтку? Я уверена, что, кроме этой злосчастной купюры, она долларов и в руках-то никогда не держала. Она и эту, должно быть, нашла на улице. Я вас сдерживать не могу, Зоя Петровна, но только не думаю, что данный детский поступок – это достаточно серьезный вопрос для педсовета.
Порешили на том, что никто ничего никуда не выносит, а Марина Львовна проводит дома беседу с детьми о правильном поведении советского пионера.
Марина Львовна вернулась домой, поймала за косу Верку, схватила первое, что попалось под руки – старый валенок, – и отходила сим валенком дочь пониже спины. Таким нехитрым образом детям Арихиным была объяснена незаконность валютных операций.
Как-то днем Вера сидела за пианино и на слух подбирала мелодию из «Семнадцати мгновений весны». Делала вид, что играет, а на самом деле подслушивала разговор матери с Кирой, которые неосторожно оставили открытой дверь на кухню.
– …целый чемодан этого самого церковного барахла. Они усвистали домой, в Канаду, а я теперь расхлебывай! – чуть не плакала Марина, не видя выхода из ситуации.
– Мариша, ну и что тут особенного? Что такого страшного-то? – не видела криминала Кирочка. – Пойди в церковь да отдай. Тем более что у тебя адрес церкви есть.
– Ага. Их канадский поп познакомился где-то с нашим попом и передал ему «гостинец». Я думала, гостинец – это что-то маленькое, вроде коробки конфет, а это целый чемодан с тряпками. Там огромные отрезы какой-то расшитой золотом парчи и мотки золотой тесьмы, чтобы наш поп сшил себе новое одеяние.
– Ох, Марина, правильно говорить «святой отец», а не поп. А одеяние называется…
– Ой, да какая разница! – досадливо перебивала Марина. – Ну ты представь, как я, член партии, пойду в церковь с чемоданом подарков. Приду и начну всех спрашивать: где мне найти отца Афанасия. Говорят, что в церквях всегда КГБ пасется, за такими вроде меня следит. Я, когда теток в Александро-Невскую лавру водила, чуть со страху не умерла: вдруг кто-нибудь увидит, что я в церковь хожу. Так лавра все-таки как музей, а это просто церквушка в пригороде. Что может привести советского человека в загородную церковь? Ой, что же делать-то?
– Давай я схожу и отнесу, – не выдержала причитаний Кира. – Я пенсионерка, что с меня возьмешь?
– Кирочка, родная, ты не шутишь? Ты правда пойдешь? – обрадовалась Марина. – Не боишься? Вдруг тебя заберут в милицию и спросят, кто такая и зачем принесла?
– Да кто меня спрашивать будет? Кому я нужна? Пришла старуха в церковь. Только я сначала просто так схожу, договорюсь с отцом Афанасием, а потом уже чемодан свезу.
Для неискушенной в делах мирских и религиозных Верки этот предстоящий поход в церковь был настоящим событием, приключением.
– Кира, возьми меня с собой, а? Пожалуйста, что тебе стоит, – ныла она вечером, изнывающая от любопытства.
– Нечего тебе там делать, – резко оборвала нытье Марина. – Опять подслушивала? Мало мне одного похода в школу? Хочешь, чтобы тебя за церковь из пионеров исключили?
Мы уже въезжали в Бремерхафен, а я так и не сомкнула век. Я сидела молча, и глаза мои были полны слез.
Мне было ужасно жаль тех людей, до боли. Несчастных на мой взгляд, но не чувствующих собственного несчастья. Вроде бы и не в нищете существовавших – средний класс по меркам той страны, а вынужденных всю жизнь бороться за малюсенькие кусочки праздника, выражающиеся в куске хорошей колбасы или флаконе французских духов. Это были люди, не имевшие права даже на разговор с Богом. Мне хотелось плакать при мысли о Марине, полжизни простоявшей в очередях за пипифаксом и консервированными овощами, несчастливой в личном. Казалось бы, ничего нет проще, чем развестись и начать заново, но для нее это было абсолютно невозможно: у них осуждали разводы, да и жилищный вопрос оставался камнем преткновения.
Я жалела их не так, как жалеешь литературных героев, а много острее, ярче. Казалось, что я понимаю их всех, всех оправдываю. Даже Надьку, с которой регулярно дерусь и которая всякий раз выходит победительницей.
Я вздохнула. Клаус Амелунг прав: мало мне собственных переживаний, я взваливаю на себя еще и волнения за судьбы других людей. И даже не людей, а каких-то фантомов. Раньше мне мешали сны, а теперь я долго-долго перед сном пережевываю в голове события чужих жизней. Понятно, что это не доведет меня до добра. Пусть я и отдаю себе отчет, что есть только здесь и сейчас. Здесь и сейчас.
Итак, я родилась в восемьдесят втором. Следовательно, Вера умерла не позже этого срока. Главное – вовремя остановиться. Я дала себе слово, что еще чуть-чуть узнаю, а потом попрощаюсь с профессором. Еще чуть-чуть.
Приняв верное решение, я даже приободрилась и попрощалась с Амелунгом достаточно внятно и вежливо, хоть и сухо.
Я пришла в магазин рано, меня никто не ждал. Эрика сделала всю мою работу, Гюнтера не было на месте.
– Послушай, болящая мать семейства, шла бы ты домой, раз есть возможность, – великодушно предложила Эрика. – Здесь сегодня ничего интересного не предвидится. А еще лучше – сходи на свидание, развейся. Сама знаешь, женщине для полноценного существования необходима иногда хорошая порция мужского содержимого. Бодрит всю следующую неделю!
Она в своем репертуаре. Я не стала признаваться, что, может быть, и сходила бы на свидание, но не с кем. Никого, даже отдаленно напоминающего Тиля Швайгера, на моем горизонте не наблюдалось. Не наблюдалось у меня сегодня и машины. Поэтому я банально отправилась пешком через «Колумбус», чтобы заодно присмотреть сыну подарок на день рождения.
В пятницу днем народу в торговом центре было немного, самое время с толком, с расстановкой заняться шопингом. Но предварительно я решила выпить чашку кофе. Только сделала первый глоток, как на стул передо мной тяжело опустился собственной персоной Гюнтер с чашкой в руках. Я не стала с места в карьер оправдываться, отчего и почему распиваю кофе в рабочее время, решила сперва выслушать его гневную отповедь. Но он не оправдал моих надежд, только нейтрально поинтересовался:
– Кофе пьешь?
Похоже, что как незаменимый работник я уже не рассматривалась. Что, Таня, выходишь в тираж?
– Пью кофе, – подтвердила я бесстыдно.
– Как ты себя сейчас чувствуешь? – поинтересовался Гюнтер после непродолжительного молчания. – Тебе помогает это твое новое лечение?
Я сказала, что помогает. Гюнтеру незачем пока знать, что у так называемого лечения есть и обратная сторона.
Рядом с нами в растерянности остановились трое мужчин. Громко переговариваясь, они безуспешно пытались найти дорогу в отдел бытовой техники.
– Я же помню, что сюда. Вроде бы. Я же вчера был. Наушники купил.
– Да как сюда, если мы тут все по кругу обошли, блин?!
– Или не сюда. Ниже этажом, да? Я помню, что рядом был эскалатор, наверх полз. И плакат висел, что телики со скидкой.