Непонятные мне, неизвестные прежде русские оказались обычными людьми, осаждаемые понятными мне проблемами: купить с хорошей скидкой подарки на Рождество, подработать сверхурочно, чтобы с семьей поехать в Египет, получить повышение в должности, купить таксофонную карту, чтобы чаще звонить в Россию.
А дома вечерами я упражнялась в языке самостоятельно. Когда Оливер ложился спать и меня никто не мог слышать, я ходила по дому и на ломаном русском комментировала собственные действия. «Я открываю холодильник, чтобы достать яблоко». «Я беру нитку, иголку, беру пуговицу и сейчас буду пришивать ее к куртке сына».
Зачем я с таким упорством тренировалась в этом языке? Могла только недоуменно пожать плечами. Но мне нравилось. Казалось, что с освоением чужого языка пришла в мою жизнь некая новизна. Словно наконец-то переменился ветер и подул мой любимый, с моря, пропахший йодом, свежий и пряный. И хотя ничего глобально не сдвинулось с места, Эрика наметанным глазом тут же заметила перемену и принялась ежедневно выпытывать: кто тот Тиль Швайгер, что сумел растопить мое холодное сердце.
Марина Львовна сдержала слово – они с Николаем готовились к отъезду в Африку. Алжир или Египет, обещали сказать в последний момент. Николай грядущие перемены воспринимал безо всякого энтузиазма, ехать не хотел: в Африке не было привычной охоты и рыбалки, не было годами спитой и спетой компании, не было даже гаража, где всегда можно укрыться от семейных проблем. А пока вместе с женой он покорно ходил на заседания каких-то комиссий в райком, заполнял анкеты, собирал справки.
Надежда сдержала слово, выйдя на работу на «Русские самоцветы». Ездила туда через весь город, возвращалась домой поздно, с непривычки очень уставала, но не жаловалась, глаза горели. Вечером что-то с упоением рисовала, но никому не показывала и папку с рисунками хранила в комнате у Киры, которой доверяла.
Тренер сдержал слово – Любомир оказался студентом института Лесгафта. В институте, однако, Любашик практически не показывался, зато еще тщательнее крутил педали на спортивной базе. Дома тоже показывался редко, только ночевал.
А вот Вера подкачала, завалила экзамен по биологии. Понятное дело – она весь год честно готовилась в текстильный, на биологию внимания не обращала. А биология в школе хромала, биологичка слыла особой странной, все внимание уделяла воспитанию у подрастающего поколения любви к родной природе. Любовь же вещь нематериальная, к строению цветка и количеству позвонков отношения не имеющая. Родители предлагали поступать в текстильный на вечерний, чтобы хоть как-то закрыть вопрос с дальнейшим образованием, но Вера решительно отказалась: чувствовала, что путь это тупиковый, намертво перечеркивающий ее с таким трудом принятое самостоятельное решение. Устроилась лаборанткой в ветеринарный, на кафедру микробиологии, чтобы позаниматься, а через год снова поступать. Выдавала студентам наглядные пособия, сеяла по пробиркам демонстрационные микробные препараты, варила питательные среды, мыла пробирки и полы. Насквозь пропахла средой Эндо и мясо-пептонным агаром, руки сплошь были в ожогах от кипящих сред и порезах от битых пробирок. В метро читала химию и биологию, почти всю зарплату отдавала репетиторам.
Только в Кириной жизни ничего не менялось, она была и оставалась хранительницей очага, примиряющей силой и домашним ангелом. С годами стало тяжелей бегать по магазинам, стоять в очередях, носить неподъемные сумки, готовить на большую семью. Но в последнее время готовить приходилось намного меньше – все обедали на стороне, дома почти не бывали. А вот уедут Марина с Николаем – и вообще семья на треть меньше станет.
Марина хоть и хорохорилась, но детей оставлять боялась. Виданное ли дело, чтобы из-под маминого крыла, да в омут головой. Это они только с виду такие самостоятельные – что хочу, то и ворочу! – а на деле ведь несмышленые, глупые совсем. Разве что драться перестали. Но командировка позволяла купить кооперативную квартиру, жить вместе становилось тесно. С каждым из детей была проведена индивидуальная прощальная беседа с вправлением мозгов и строгим наказом во всем слушать Киру.
Уже взяты были билеты на самолет, упакованы чемоданы, когда случилась очередная напасть – очередные канадские гости, а точнее гость. Ехал поглядеть на историческую родину сын тетушки Нины Уолтер, по-русски Володя. Сорока с лишним лет Володя работал в Торонто зубным врачом, имел собственный дом и не имел собственной семьи. По-русски он понимал, пусть и недостаточно хорошо, но почти не говорил – в этом принимающая сторона видела большую проблему. Почти все старшее поколение в школе изучало немецкий, да и тот успешно забыли. Вся надежда была на Веру, освоившую английский язык если не в совершенстве, то далеко за пределами фразы «London is a capital of Great Britain».
Снова собиралась за хлебосольно накрытым столом большая семья, снова закрывались поплотней форточки и задергивались занавески. Все по заранее утвержденному и отработанному сценарию, с той разницей, что в этот раз желающих встречать родственника в аэропорту никак не находилось. Все боялись: одно дело – безобидные старушки, выходцы почти что из СССР, а совсем другое – молодой мужик, коренной канадец. Вдруг он агент ЦРУ, вербовать примется прямо у трапа? Что тогда, в КГБ на него стучать или соглашаться? Рисковать имеющимися благами, пусть и небольшими, никто не хотел.
Марина, одной ногой стоящая на Черном континенте, накануне визита лежала с мигренью и мокрым полотенцем на голове, ожидала скорого вызова в КГБ и клейма невыездной. Дяди-Петина семья тоже самоустранилась, невзирая на гипотетические подарки. На амбразуру была брошена Вера: и поговорить может, и что с простой лаборантки возьмешь. Вера, надо сказать, с задачей справилась блестяще: на аэродроме встретила, в гостиницу отвезла, в гости пригласила. Более того, взяла в поликлинике больничный и все пять дней носилась с гостем, как с писаной торбой, состоя при нем бесплатным толмачом и гидом.
А интересно Уолтеру было все: он ходил в Эрмитаж и Кировский театр, ездил в Петродворец и Разлив, гулял по городу, питался в ресторанах, посещал магазины. Бесстрашно спускался в метро, отказавшись от передвижения на такси, толкался в переполненном троллейбусе, стоял вместе с Верой в очереди за кофе в зернах, пытаясь хоть как-то понять загадочную русскую душу. Он задавал столько глупых, по меркам советского человека, вопросов, что Вера иногда даже не отвечала, просто смотрела ему в глаза и улыбалась. Он понимал это правильно – тоже улыбался в ответ и пожимал плечами, но больше не спрашивал. А Вере меньше всего хотелось его обижать, ведь Уолтер оказался в ее жизни первым мужчиной, оказывающим настоящие знаки внимания. Нет, были, разумеется, в ее коротенькой жизни и походы с мальчиками в кино, где под покровом темноты чьи-то руки брали в свои ладони ее кисть, и даже ложились на острые коленки, были букетики мимозы на Женский день, тесные объятия на танцах, приглашения в театр и кафе-мороженое, но с Уолтером все было иначе. Канадский зубной врач чувствовал себя миллионером в этой дикой стране, оттого и знаки внимания его имели оттенок шикарного ухаживания.
Он видел Верины джинсы – болгарские, фирмы «Рила», ушитые в поясе, – и покупал ей в «Березке» настоящий «Вранглер», замечал стертые до крови пятки и покупал французские туфли, а заодно, желая еще раз увидеть такие лучащиеся счастьем глаза, покупал пальто и сапоги.
Надежда зверела от зависти и требовала взять ее с собой. Вера только усмехалась и брала. Казалось бы, с двумя молодыми девушками, тем более внешне похожими друг на дружку, как две капли воды, записной жених Уолтер должен был бы чувствовать себя просто арабским шейхом, но не тут-то было. У Надежды при получении кроссовок глаза не загорелись, не заискрились счастливой благодарностью, и Уолтер быстро утратил к ней интерес. Хотя Надежда была определенно ярче и раскованней сестры, даже красивее.
Именно с Уолтером Вера в семнадцать лет впервые в жизни попала в ресторан, и не в лишь бы какой – в категории «Интурист». Раньше Вера такое только в кино видела. В ее семье по ресторанам не ходили, считалось неприличной тратой денег. Над ними кружил строгий пожилой официант в белоснежной рубашке и галстуке-бабочке, им подавали пухлую книжку меню, на тарелках высились Эверестами туго накрахмаленные салфетки, поблескивали в свете люстр во фрунт выстроившиеся фужеры. Вера так растерялась, что первым делом опрокинула один из них – тот тоскливо звякнул, отвалив в сторону длинную ножку. Вера в испуге вскочила со стула, принялась убирать, мешая официанту и вызывая бесконечное умиление Уолтера. Строгий официант, похожий на школьного учителя математики, ловко усадил ее на место, успокоив:
– Ничего страшного, сейчас я уберу и принесу новый.
Он имел собственное мнение насчет клиентов, считал, что нечего порядочной молодой девочке, комсомолке, по ресторанам с иностранцами шляться. Вот поганка, своих ей, что ли, русских парней мало? А этот, понятное дело, сидит, лыбится, такую девочку-ромашку отхватил. Небось колготки подарил да мыла туалетного кусок. Но вслух ничего не сказал – такое хлебное место где еще найдешь – официант в гостиничном ресторане!
Уолтер и всю семью Арихиных в ресторан пригласил, чтобы вечером шоу-программу посмотреть, поужинать спокойно. Сразу предупредил, что сам все оплатит. Но, к его недоумению, эти странные русские отказались, предложили лучше приехать на ужин к ним. Уолтеру ехать не хотелось – бедный район, тесный дом, – но пришлось, ему необходимо было решить один важный вопрос.
Еще днем Уолтер закинул удочку: а не хочет ли Верушка выйти за него замуж? Но Вера то ли не поняла, то ли не осознала всей серьезности момента – только засмеялась и ответила, что ей нужно учиться, да и мама не позволит. Отвела от лица прядь мягких, просвеченных осенним солнцем волос и виновато улыбнулась.
И Уолтер, надев ради такого случая пиджак и повязав галстук, прихватив в «Березке» джентльменский продуктовый набор: коньяк «Наполеон», сигареты «Мальборо», черную икру и шоколад «Моцарт», – ехал натурально свататься. В лучших традициях исторической родины.