Начало было тривиальным и понятным: дипломат с женой приезжают в дипмиссию одной из жарких стран, где жене нестерпимо скучно. Я сразу вспомнила про родителей: как им там в Египте? Они тоже скучают без дела? Думаю, нет: мама говорит, что они весь день на работе…
Занятая мыслями о родителях, я, должно быть, что-то пропустила: на экране внезапно начало происходить такое, от чего я замерла и боялась издать лишний звук. И знание английского было совершенно не нужно. Жена дипломата принялась раздеваться. Она делала это не так, как делаем все мы перед сном или в ванной, а неспешно и с чувством, медленно стягивая с себя немногочисленные одежды. Она поворачивалась к нам обнаженной грудью, покатыми плечами, выставляла на всеобщее обозрение плоский живот и упругие ягодицы. Я не считаю себя ханжой, не жмурюсь в женской бане и спокойно иду на флюорографии в толпе полуголых дамочек, но происходящее на экране обнажение было слишком откровенным и провокационным.
Я чувствовала нестерпимую неловкость – даже одной мне было бы неудобно на такое смотреть, а находилась я в комнате с чужими людьми, со взрослыми незнакомыми мужчинами. Они, кстати, никакого видимого неудобства не испытывали, только в комнате повисла непонятная, запретная тишина. Тишина нарушалась редким, сдавленным хихиканьем одной из девиц да усиленным сопением Манеева, которому внезапно заложило обе ноздри.
– А хороша бабенка, – неожиданно вынес вердикт Наумчик, – я бы с такой не задумываясь…
– Знаешь, сколько такая стоит? – смеясь, охладил его пыл Моня. – Работай, Наумчик, и любую бабу купить сможешь.
На экране откуда-то появился мужчина, – немолодой, вроде Манеева, – приблизился к героине, положил на лоснящееся обнаженное тело руку, медленно повел вниз…
Громче засопел на диване Манеев, всхлипнула рядом с ним девица с грудью. Мне захотелось побыстрей убежать – такого стыда я не испытывала никогда. Но прежде захотелось зажмуриться, заткнуть уши. Зажмуриться, заткнуть и убежать. Только как же это все проделать, если, уходя со своего места, мне пришлось бы пробираться мимо всей честной компании? А я боялась привлечь к себе внимание. Будто загнанная в угол мышь, я затаилась на стуле, пытаясь крепче обхватить себя руками и поглубже задвинуть под сиденье ноги. Даже зажмуриться я не решалась – вдруг кто-нибудь увидит, что я не смотрю.
– Хочешь выйти? – раздался низкий шепот над ухом.
Я не сразу сообразила, что это не голос с экрана – это относится ко мне. Не поворачивая головы, я скосила глаза и разглядела только край мятой футболки. Давид, хозяин квартиры. Неужели он заметил мою реакцию? Неужели он решил прийти на помощь? Или, как и все, перепутал с Надькой? Не то чтобы я очень уж ему доверилась, но других предложений не поступало. Даже сестра, как завороженная, уперлась глазами в телевизор.
Я еле заметно кивнула.
– Привстань, – шепотом скомандовал он.
Я осторожно привстала на полусогнутых ногах, и Давид с силой подвинул на себя стул, освобождая путь к отступлению. Диван дернулся и скрипнул, зрители на диване недовольно заворчали, я замерла. После стула последовал мой черед: Давид осторожно потянул меня за плечи назад. Через пару секунд я была освобождена из плена и водворена на кухню. Глаз на хозяина я не поднимала, ведь он, как и я, был свидетелем разнузданного телевизионного действа.
– Думал, ты в обморок упадешь, – с усмешкой, гортанно выговорил Давид. – Ты что, никогда эротических фильмов не видала?
– Никогда… – в испуге пожала я плечами: возможно, я осталась последней из могикан, не приобщенных к достижениям киноиндустрии. А ведь я ходила на фильмы «детям до шестнадцати», например, смотрела польскую «Анатомию любви». Вероятно, пустым занятием было сейчас об этом рассказывать.
– Курить будешь? – Чтобы успокоить, он протянул мне пачку сигарет. Не красно-белое «Мальборо», а мятую пачку болгарских.
– Вы ошиблись, я не Надя, – объяснила я, имея в виду, что не курю.
– Я вижу.
Он закурил. Разговаривать было не о чем. Тягостное молчание перебивалось доносящимися из комнаты возгласами и комментариями.
Мне нестерпимо захотелось домой, пусть даже там злосчастный Реник дышит на меня чесноком. И пусть Надежда остается, если ей так нравится, а мне давно пора.
– Хочешь, я тебя провожу? – равнодушно спросил Давид, туша сигарету. – Все равно в магазин нужно.
Я молча кивнула. Пусть уж выведет меня из этого притона да покажет, в какой стороне метро.
Метро было недалеко, в десяти минутах ходьбы. Новая станция в районе новостроек.
Должно быть, и магазин был где-то там, потому что Давид упорно шел рядом.
– Слушай, а чем ты занимаешься? – спросил он. Не для того, чтобы разрушить тишину, а из интереса.
– Работаю. Лаборанткой в институте. Я вступительные завалила, на биологии схватила пару.
Вера вовсе не собиралась рассказывать ему о себе, не собиралась продолжать знакомство. Но вдруг разговорилась. Он спрашивал, она отвечала. Ей казалось, что в этом есть какой-то элемент игры. Вопрос – ответ.
Черное с белым не носить, да и нет не говорить. Вам барыня прислала туалет. Вы поедете на бал? Ему выпала роль спрашивающего.
– А почему у тебя акцент? – внезапно нарушила она правила игры и сбила его с толку.
– Акцент? Что, очень заметно? – Он казался озадаченным.
– Не очень, но заметно.
– Я грузин, приехал из Кутаиси.
– Грузин? – Тут искренне удивилась Вера. В ее представлении все грузины торговали на рынке гвоздиками и мандаринами, не были художниками. Кроме Пиросмани. Но одного исключения достаточно. – Я думала, что ты еврей.
– Еврей? – еще больше удивился он. – Почему еврей?
– Имя такое – Давид. Как Наум или Семен Борисович. Или Моня.
Давид расхохотался:
– Ты только Моне не скажи, что он еврей. Он Миша, а Моня – это от фамилии, Монастырский.
Вера не смутилась, только пожала плечами: встречаться с Моней она больше не собиралась.
– Давид – грузинское имя, традиционное. Оно означает «любимый».
– Ух ты! А ты в самом деле художник? Как Пиросмани?
– В самом деле. Только Пиросмани был талант и самоучка, а я не такой талант, поэтому приехал сюда учиться.
Роли поменялись, теперь был Верин черед задавать вопросы. Она спрашивала, он отвечал.
– А сколько тебе лет?
– Двадцать семь.
– Да, много…
В Верином понимании двадцать семь было почти что старостью.
У метро они не расстались, вместе зашли в гастроном, где Давид купил хлеба и полкольца ливерной колбасы, а потом выпили из щербатых чашек горячего, приторно-сладкого кофе с румяными, пышущими жаром пышками. А потом вышли из магазина и пошли в противоположную от метро сторону, в старый парк.
Парк был большой, неухоженный, и они забрели на самый край, в дебри. Заблудились, а потом долго искали выход, смеясь над собой и друг над дружкой. А потом проголодались и съели хлеб с колбасой. И Вере ее спутник не казался больше лохматым и старым, как там, в квартире.
– А хочешь, я нарисую твой портрет? – вдруг предложил он.
– Почему мой? – Предложение было заманчивым, но странным. Совсем недавно сестра просила Давида именно об этом, он даже не отреагировал. – Почему мой, а не Надюшин? Она бы с удовольствием. У нас одно лицо, но она выразительней, ярче…
– Кто тебе сказал такую глупость? – рассердился Давид, перебил: – Да вы совсем разные, пусть и похожие. У твоей сестры лицо обычное, а в тебе что-то есть такое… такое…
Он старательно подбирал слова, и от волнения акцент стал еще заметней:
– В тебе есть загадка. Да, именно загадка. Как будто дверь, а за ней неизвестное. Ну что, согласна?
Разумная Верочка, лицо которой сравнили с дверью, вспомнила, что именно Давид является хозяином вертепа, в котором смотрят непристойное кино. Должно быть, он потребует, чтобы она позировала ему голой? Исключено. У нее Уолтер, и вообще… Но и отказываться не хотелось – не каждый день предлагают с тебя портреты писать. Да еще это был тот редкий случай, когда кто-то отдал предпочтение ей, а не Надежде.
– Ну… я не знаю…
– Да ты не бойся, все пристойно. Только портрет.
– А что нужно надеть?
– Что хочешь, это не важно. Важно лицо, – Давид говорил торопливо, сбиваясь. Как будто от Вериного согласия зависело что-то для него очень важное. – Ну что? Ты приходи, я тебе свои работы покажу, а там сама решишь.
И Вера согласилась. Договорились на пятницу, и она даже не вспомнила, что это будет третья пятница месяца – день, когда звонит Уолтер.
Он проводил ее до дома. И как-то долго они провожались, вернулась Верочка домой только в двенадцать.
Вера осторожно открыла дверь, тихо, чтобы никого не разбудить, проникла в прихожую. Странное дело, домашние не спали. Кира, сдвинув на кончик носа очки, пыталась читать, Надежда лихорадочно черкала альбомный лист.
– О, Господи! Вера! – Кира отложила в сторону потрепанную «Иностранную литературу», бросилась навстречу. – Ночь на дворе! Где ты была?
– Я? Гуляла. А сколько сейчас времени? – Не от мира сего, Вера вытряхнулась из пальто, принялась снимать сапоги.
– Первый час ночи! С ума сошла? Метро уже закрыто. Не знаем, что и думать. Ушли вдвоем, а тебя как ветром сдуло, – Кира дипломатично перешла на полушепот. – Надюшка ничего сказать не хочет, только злится. Поругались, что ли?
– Да нет, не ругались. Все в порядке, ты не волнуйся. Я просто не заметила, как время пролетело.
– Вера, виданное ли дело девушке в такую пору одной ходить по улицам! Вот мать не знает…
– Не шуми, Кира, я не одна. Меня проводили. Ты прости, спать ложись.
Вера почувствовала, что очень устала. Хорошо, что завтра воскресенье, можно поваляться подольше. Скорее, скорее в кровать и спать.
Но сразу заснуть не удалось. В дверях выросла рассерженная Надежда.
– Ничего сказать не хочешь? – с порога напустилась она на сестру. – Куда ты делась? С Давидом болталась?
Надежду, казалось, больше волновала не пропажа сестры, а факт покушения на Давидика.