– Какие планы на каникулы? – поинтересовался Гюнтер. При отсутствии у меня планов он всегда был готов предложить свои услуги по нашему с Оливером увеселению.
– Рождество дома, как обычно, – ответила я. – А на Новый год я, похоже, останусь одна. Вчера звонил Юрген, сказал, что его мать празднует юбилей и собирает всю семью у себя. Меня, разумеется, не приглашают, а Оливера бабушка будет счастлива видеть.
– А ты?
– А что я? Я не против. Ты же знаешь, мне нравится, что Оли общается с отцом. И против бабушки я ничего не имею, я сохранила добрые воспоминания о свекрови. Обязательно позвоню и поздравлю. Да, еще: Юрген взял все расходы по поездке на себя и обещал дать мне денег – его бизнес наконец-то оправился от предыдущих потрясений. Не знаю, сколько продлится это благоденствие, ведь у всех сейчас непростые времена.
– Это точно, – со вздохом подтвердил Гюнтер. – Но, если захочешь, ты всегда можешь приехать к нам. Мы тоже с Вейлой будем одни в Новый год.
Я поблагодарила, обещала подумать и вернулась на рабочее место, пока окончательно не продрогла и не заболела. Тем более что до каникул было еще далеко.
Эрика все еще дулась и весь день провела в молчании. Я не знала, что мне делать. Извиняться было как-то глупо, лезть с разъяснениями неуместно.
Нет, все-таки редкая чушь!
Тем более что подробности своей прошлой жизни я регулярно узнаю безо всяких дешевых тестов. Вот как раз завтра поеду в Бремен и разузнаю.
– Таня, вы не против, если это будет наш последний сеанс в этом году? – задал вопрос профессор Шульц. – Дело в том, что я должен на несколько дней уехать в Берлин, а потом у нас с женой рождественский круиз по Средиземному морю. Дети сделали подарок.
Не было смысла возражать – мое мнение в данном случае ничего не меняло.
– Конечно, нет. Я подожду вашего возвращения. А когда вы вернетесь, загорелый и отдохнувший, мы сможем продолжить, не правда ли?
– Разумеется. И вы используйте это время с пользой, постарайтесь сосредоточиться на праздниках и больше ни о чем не думать. Только положительные эмоции, здоровый сон и хороший стол.
– Именно так и поступлю, профессор.
Что ж, приступим.
Жарко и тесно. Что-то тяжелое навалилось на меня сбоку, навалилось и печет. И шея затекла. Я пытаюсь повернуть голову, но получается плохо – мои волосы тоже придавлены, и попытка пошевелить головой вызывает ощутимые неудобства.
Такое живое тепло чувствуешь на даче, когда просыпаешься на узкой лежанке возле натопленной печки, мастерски сложенной папой. Весной, когда ночуешь первый раз, непроветренное белье так же пахнет лежалым. Только там ничего не давит со стороны и не ловит в капкан волосы.
Но отчего же так хорошо? Откуда внутри меня это поразительное чувство легкости и необъяснимого, щенячьего восторга? В теле ощущение приятной усталости, будто я долго-долго летала и наконец-то приземлилась.
Для полного счастья осталось лишь открыть глаза и увидеть вокруг себя рай. В существование рая я не верю, поэтому открывать глаза не тороплюсь.
Я покачала головой. Неожиданно сбоку раздалось странное шевеление, сопровождаемое негромким сопением. Пришлось все же открыть глаза, и первое, что я увидела, – циферблат часов, показывающих без пяти семь. Утра или вечера? В это время года трудно понять так сразу…
От неожиданности я вздрогнула, резко дернулась в сторону, чуть не упала со своего лежбища и открыла глаза. В упор на меня смотрела другая пара глаз.
И я мгновенно все вспомнила.
Я пришла к Давиду уже в третий раз. Как он и обещал, «все пристойно, только портрет». Он пододвигал кресло ближе к окну, чтобы правильно падал свет, усаживал меня полубоком и принимался за работу. Странное дело, вместо холста он использовал обычные обои, отрывая от целого куска и переворачивая вниз цветочками. И рисовал такой коричневой палочкой, похожей на восковой мелок и носящей смешное имя сангина. Сангина-ангина. Когда ему что-то не нравилось, он перечеркивал набросок так, что ломалась палочка, и нетерпеливо отрывал от рулона новый лист.
Все происходило в полном молчании, только иногда прерываемом командой поднять голову или не шевелить бровями. После того, первого вечера, когда мы заблудились в парке и не могли наговориться, между нами было сказано всего несколько фраз. Но меня это молчание не тяготило. Я просто сидела и смотрела на него. Вроде бы пустое и глупое занятие – сидеть без движения, таращиться в одну точку, но мне нравилось. Нравилось даже то, что не нужно пыжиться, пытаясь казаться умной, выдавливать из себя фразы, подразумевающие глубокий смысл. Казалось, что к третьему визиту я и так знала о нем все.
Все, что мне нужно знать.
Я знала, как он сердится и как одним лицом может выразить неудовольствие, если «натура» начинает без спросу шевелиться. Знала, как он непроизвольно морщится, когда хотелось курить, но было жаль бросать удачно идущую работу. Точно знала, что сейчас наступит момент, когда по мне крест-накрест, жирно проедется палочка сангины и я в очередной раз, скомканная, полечу в угол, чтобы потом отправиться в помойное ведро.
Я думала о том, что когда-нибудь его работа закончится, я обрету, наконец, достойную форму и наступит пора прощаться. По тому, как исступленно он творил, было похоже, что портрет мне не достанется, – кто ж по собственной воле отдаст то, на что положено столько сил? В идеале мне подарят пару хороших, но не идеальных набросков. Что ж, и то хлеб… Но, удивительное дело, мне будет не хватать этих поездок в выходной через весь город, этого бездвижного, безмолвного времяпровождения в чужой квартире.
Ход моих лениво текущих мыслей резко оборвал звонок в дверь, я вздрогнула от неожиданности и дернула головой. Давид издал похожий на рычание звук неудовольствия. Я поспешила вернуть голову на место, прежде чем сообразила – причина ярости вовсе не во мне. Мы оба замерли в тайной надежде, что незваные гости позвонят-позвонят и пойдут своей дорогой. Не тут-то было, прерывистая трель слилась в единый набатный звон, сопровождающийся буханьем ногой в дверь. Давид пробурчал под нос нечто невнятное, надо думать страшное грузинское ругательство, и пошел открывать.
Из прихожей донеслось мелкое топотание каблучков и голоса, переходящие в визг:
– Ой, приветик, Давидик! Уии!
– А мы к тебе кино смотреть! Уии! Сейчас Наумчик с Борей придут, за коньяком пошли.
– Послушайте, девочки, – в голосе хозяина сквозило неприкрытое раздражение, – я работаю, вы мне будете мешать.
– Давидик, не будь букой, сегодня же суббота! Ну кто работает в субботу?
– Я работаю. Меня может вообще не быть дома…
Девочки, не обращая внимания на недовольство, раздевались – было слышно, как полетели на пол сапожки, шелестели снимаемые дутые пальто.
– Когда тебя нет дома, ты ключ оставляешь под ковриком. А раз ключа нет, значит – ты дома.
– Ты почему так долго не открывал? – Грудастая Инга, с которой я познакомилась при первом визите в эту квартиру, вплыла в комнату, словно старинный шведский корабль с рострой на носу. – Ой, Надежда, и ты здесь! Вы поэтому так долго не открывали? Ха-ха!
– Надо же, добилась своего – Давид рисует твой портрет! – В комнате материализовалась вторая девица, ее я тоже уже имела счастье видеть.
Я застыла в раздумье: нужно ли признаваться, что я не Надежда? Да нет, им ведь все равно.
– Надька, кино будем смотреть?
От воспоминаний о кино меня передернуло.
– Спасибо, девочки, но мне пора. Я должна была сегодня поработать. Надо бежать, пока Наум здесь не застукал. Вы ведь меня не выдадите, да? – Я, тщательно пытаясь изобразить из себя сестру, пошла одеваться.
Давид в прихожей ногой нервно сгребал под вешалку женские сапоги. Выглядел он огорченным: нужно было сидеть тихо и дверь не открывать, постучали бы и ушли.
Мне стало его жаль, я улыбнулась, вложив в улыбку максимум позитива.
– Я провожу, – предложил он, и акцент прозвучал четче обычного. – Одевайся пока.
Он вернулся в комнату только для того, чтобы убрать многочисленные наброски. Сложил их беспорядочно в кучу, отнес в другую комнату и закрыл ее на ключ. Молча оделся, не подержав мне пальто, молча вышел на лестничную площадку. Казалось, ему совершенно безразлично, что будет происходить в квартире в его отсутствие.
Нам повезло – по дороге к метро мы не встретились с Наумом и Манеевым. Хоть одно приятное обстоятельство.
– Мне не домой, – сообщила я возле входа в метро. – Мне нужно заехать на Ракова, Кира просила цветочные горшки забрать для рассады. Так что ты иди, я надолго: хочу еще там пыль протереть, пол помыть.
Свою старую комнату в нашей прежней квартире Кирочка держала запертой, но никому не сдавала. Может быть, ей нужна была уверенность, что всегда может вернуться обратно? Когда они ругались с мамой, Кира иногда вслух напоминала об этом. Пока же у Киры мы хранили вещи, которые не нужны, а жаль выбросить.
За прошедшие пятнадцать лет в квартире многое изменилось. В одной нашей комнате поселилась семья с маленьким мальчиком, в другой – отслуживший в армии парень, большевичка Александра Тихоновна умерла, и ее комнату отдали тишайшему театральному суфлеру. Только в Кирочкиной комнате все оставалось по-прежнему и на своих местах. Странное дело – никто не жил, а пыль копилась регулярно.
– Я могу тебе помочь, хочешь? – предложил он равнодушно.
Мне стало смешно: я не могла себе представить Давида с влажной тряпкой в руках, протирающим пыль с дореволюционной этажерки. Но и прогнать его я не решилась…
И вот теперь я лежу и смотрю на него. У него темные-темные глаза, и кажется, что еще чуть-чуть – и меня затянет в них, как в омут. И, удивительно, я не чувствую ни малейшего смущения.
Мы не вытерли пыль и не вымыли пол, все случилось как-то сразу, как только мы оказались здесь. Меня потянуло к нему с непреодолимой силой, как тянет к полюсу магнита одинокую металлическую стружечку. Ему было достаточно лишь взять меня за плечи и развернуть к себе. Я не помню подробностей, но точно знаю, что это было лучшее, что случалось со мной. Всю сознательную жизнь мне хотелось прыгнуть с парашютом, искупаться в водопаде и погонять на огромной скорости на мотоцикле. Так вот, мечты мои больше не были актуальны – только что я летала, парила и ныряла. Но неожиданно все закончилось, в то, что подобное может повториться, я слабо верила, что дальше делать, не знала. Нужно было что-то сказать?