– Ты как? – шепотом спросил он. От его голоса по телу побежали добрые мурашки. – Больно было?
– Чуть-чуть, – шепотом призналась я.
Он потянулся и поцеловал меня – сначала в один глаз, а потом в другой:
– Прости. В следующий раз уже не будет.
Что, будет следующий раз? И я поняла, что непременно будет, не может не быть. Я просто умру, если он больше ко мне не прикоснется. Я потеряю смысл жизни.
– Давай вставать. – Он зашевелился, повернулся, и мои волосы освободились из плена. Захотелось, чтобы лег обратно. Я подвинулась поближе, ощущая голым животом жар его тела. – Отодвинься и вставай, пол мыть будем.
Почувствовал мою неуверенность и обиду, снова поцеловал:
– Вставай, а то я за себя не ручаюсь…
Для Веры началась новая жизнь. Странная и прекрасная, в которой она ощущала себя центром Вселенной.
В этой жизни полностью отсутствовал какой бы то ни было негатив, переполненная чувствами, Верочка любила всех и вся, каждому готова была броситься на шею в порыве нежности. У нее все получалось, все выходило. Хвалили репетиторы за острый ум, хвалил завкафедрой за быстроту и огонек в работе, и даже Реник почувствовал нечто такое, что начал безошибочно отделять ее от сестры и перестал распускать руки.
Даже Наде, быстро прознавшей о романе сестры, не удавалось раздуть конфликт. Надежда, остро ревновавшая Давида к сестре, метала громы и молнии, обещала пожаловаться маме и все рассказать Вовику. Угрозы не имели никакого действия, Вера была бы только рада, если бы Уолтер узнал. Она сама хотела ему рассказать, но не смогла обидеть, решила в следующий раз – надо было прежде как-то отрепетировать речь на английском, чтобы и не оскорбить жениха, и не обнадеживать. То, что свадьбе не бывать, для Веры было вопросом решенным: о каком браке может идти речь, если ей никто другой теперь не нужен?
Любомиру приходилось, как прежде, выступать примиряющей стороной, урезонивать скандалившую Надежду. Правда, делал он это все хуже – по вечерам частенько находился в пьяном забытьи, а утром маялся тяжким похмельем. В трезвые же перерывы строил планы триумфального возвращения в большой спорт, чем выводил из себя Надежду и Киру. Еще больше выводил из себя регулярным выклянчиванием денег: на институтскую стипендию не больно-то пожируешь. Одна счастливая Вера поддерживала в нем веру, только она верила в брата и по возможности ссужала из личного скудного бюджета.
Кира, как ни странно, в спорах сестер заняла Верину сторону и строго настрого запретила Наде сообщать что-либо матери. Скоро мать приедет в отпуск – сама во всем разберется. Положа руку на сердце, Кира понимала, что, была бы дома Марина, не допустила бы этой любовной истории. А впрочем, как знать? Богатый педагогический опыт подсказывал, что как раз с такими послушными и покладистыми девочками, как Вера, теми, что в народе называются «в тихом омуте», и возникают подчас самые большие проблемы: захочешь, а с пути не собьешь.
Но пахучие сердечные капли Кира пила все чаще. Особенно пила после того, как Надька умыкнула из Давидовой квартиры и притащила домой набросок к портрету Веры – вещественное доказательство грехопадения. Верочка на том рисунке сидела в позе васнецовской Аленушки у ручья, только не на камне, а на постели, и одежда отсутствовала как таковая. Кусок обоев с тщательно прорисованными карандашными линиями Надька демонстративно прикнопила на дверь туалета на всеобщее обозрение. Кира рисунок сразу сняла, унесла к себе и долго разглядывала через очки. «Какая красивая девочка выросла. А достанется басурманину», – услышала проходящая мимо двери Надя. Кого имела в виду Кира – канадского стоматолога или грузинского художника – для Надежды осталось загадкой, она была склонна думать, что Давидика.
И только собака Ласка никак не меняла своего к Вере отношения, как и прежде, бросалась навстречу при ее приходе, яростно лизала руки и тоненько радостно повизгивала, умоляя не исчезать надолго, – не у кого было в ногах спать, когда ее хозяйка не ночевала дома.
На всякий случай Надежда при первом удобном случае просветила вероломного горца, что сестренка-то просватана, но это не возымело должного действия – Давид не отреагировал никак, только безразлично пожал плечами. Для него это известие не было новостью – Вера сама рассказала, причем как о собственном прошлом.
Вера же, несмотря ни на что, продолжала чувствовать себя на седьмом небе. Оказываясь рядом с Давидом, она забывала и о претензиях сестры, и о больном сердце Киры, и о выкрутасах брата. Она чувствовала себя хозяйкой дома и вымыла до блеска прежде неухоженную съемную квартирку Давидика. Она с удовольствием поглощала диковинные блюда, которыми кормил ее Давид, и даже сама научилась готовить сациви и пхали – лишь бы он был доволен. Она чувствовала себя Музой и жестко выставила за порог прежних бесцеремонных гостей – мастера не должны отвлекать от работы чужие посиделки и бесстыдные киносеансы. Да она и сама теперь могла дать фору любой Эммануэли, ничуть не смущаясь, – но только по отношению к любимому мужчине. Любимый же мужчина ее проявлениям чувств нисколько не противился, относился нежно и с пониманием. Он, искушенный и избалованный женским вниманием, впервые столкнулся с таким отношением со стороны противоположного пола, когда все предельно бескорыстно, нараспашку, на износ, на разрыв. Давид чувствовал к этой девочке неведомую прежде сильную привязанность, тосковал, когда ее не было рядом, душой болел за нее, переживал. Он послушно ходил с ней вместе на вступительные экзамены и волновался, как мальчишка, пока она сдавала. Может быть, именно это помогло Вере легко сдать все предметы, набрать проходной балл. И никакие репетиторы тут были ни при чем.
– Знаешь, скоро Уолтер приезжает, – сообщила Вера, уютно пригревшаяся под надежным боком любимого. Как бы между прочим сообщила, равнодушно, но с легким неудовольствием. Ей просто хотелось, чтобы Давид сочувственно улыбнулся, покрепче прижал к себе, пожалел. – Он вчера звонил, сказал, что уже оформил тур и есть билет.
Для нее это было всего лишь досадной неприятностью, такой же, как и предстоящий разговор с матерью. Ведь все же решено и все понятно, дураку понятно, что никакой свадьбы, никакого заморского вояжа быть теперь не может, судьба – так вышло – заложила вираж и вынесла к другому берегу. Она, кстати, честно пыталась поговорить с Уолтером, но тот то ли не понял, то ли не захотел понять, объяснил ее слова обычным предсвадебным девичьим мандражом, пообещал поскорее приехать, чтобы успокоить, и особо нажал на тот факт, что договорился о хорошей скидке в свадебном салоне.
Давид сочувственно улыбнулся, прижал к себе, но было в его взгляде нечто важнее жалости.
Ему была очень дорога эта девочка, что вошла в его жизнь с какой-то щенячьей доверчивостью, с изумляющей открытостью. Она принимала его таким, каков он есть, не требовала призов и бонусов, соглашалась со всеми решениями. Рядом с ней он чувствовал себя героем, сильным, умным и справедливым. Витязем в тигровой шкуре. Так могло бы продолжаться долго.
Но лишний десяток лет – против Вериных восемнадцати – делали его не то чтобы мудрее, но взрослей и прагматичней. Ему не хотелось говорить этих слов, но, не сказав их, он чувствовал бы себя вором и подлецом:
– Вера, ты не торопись отказываться. Я думаю, что ты должна ехать…
– Куда? – В изумлении она перевернулась и взгромоздилась ему на грудь собственной аккуратной, упругой грудью. Эта грудь – вызывающе белая полоска между загорелым треугольником шеи и плоским золотистым животом – мешала ему сосредоточиться, подобрать правильные слова. – Куда? Ты с ума сошел? Ты имеешь в виду?.. Да нет, ты шутишь! Как тебе не стыдно так шутить!..
Она принялась сердито дубасить его маленьким кулачком в плечо, от чего нахальная обнаженная грудь заколыхалась, заелозила по его телу совсем уж вызывающе и соблазнительно.
– Я не шучу, Вера. – Он решительно отстранился, чтобы не оказаться в пьянящем плену соблазнительной груди, сел в постели, потянулся за сигаретами. – Если ты хорошенько подумаешь, то поймешь…
– Давид… – испуганно прошептала Вера. Так, будто он намеревался отнять у нее воздух, которым она дышала. – Давид… Я совсем тебе не нужна, да? Это все было неправдой, да?
Она скукожилась, обхватила себя руками, подтянула к животу ноги и мелко задрожала, несмотря на летнюю жару. Точно так дрожала собака Ласка, когда сильно нервничала и чего-то боялась или когда ей попадало зазря.
– Да не в этом дело. – Он нервно закурил. Курить не хотелось, сигарета имела горький, противный вкус. Больше всего хотелось вернуться под легкое байковое одеяло, где еще совсем недавно раздавались ее тоненькие постанывания. Но смысла оттягивать неприятный разговор не было – неопределенность только повисла бы между ними, мешая всякой близости. От безысходности, от волнения акцент его стал рельефней, четче: – Ты пойми…
– Я не хочу! Я ничего не хочу понимать… Я ведь знаю, что ты скажешь, да?.. – Вера старательно прижала ладони к ушам, заслоняясь от реальности.
Он курил и спокойно ждал, пока она не высунется из своей раковины. Сказал «А» – говори «Б».
– Я, ты пойми, ничего не смогу тебе дать, – продолжил он, когда Вера высвободила уши. – У меня ведь ничего нет, – он показательно развел руки вверх ладонями, – и в обозримом будущем не будет. Мой потолок – афиши в Доме культуры, а все остальное так, под большим вопросом – то ли купят, то ли нет. Я не Глазунов, мне партийные шишки портреты не заказывают…
– Все-все-все! Я поняла! – перебила Вера, в душе выдохнув: похоже, он не собирался говорить о нелюбви. – Но это все неважно, как ты не понимаешь! Мне ничего не нужно, только чтобы ты…
– Вера, послушай! – теперь уже перебил он. Он начинал сердиться оттого, что она категорически отказывалась внимать. – Посмотри в будущее! Это сейчас у нас с тобой все хорошо, но так не бывает всегда. Так ни у кого не бывает, чтобы навсегда. Это только в сказках «Они жили долго и счастливо и умерли в один день». Я не хочу сказать, что любовь пройдет…