После ссоры с Давидом случилась новая напасть – внезапно заболела моя любимица Ласка. Она лежала на подстилке, свернувшись комком мгновенно свалявшейся шерсти, и вставала только для того, чтобы добрести, пошатываясь, до входной двери, где ее мучительно рвало желчью с кровью. Приходил ветеринар, но ничего обнадеживающего не сказал: похоже на отравление, наверно, съела на улице какую-то гадость. Врач ставил ей капельницы, делал уколы, но от прогноза тактично уклонялся. Я жалела, что не успела к этому времени сама стать ветеринаром, не могла ничем помочь – только ревела. От моей истерики Ласке становилось еще хуже, она принималась нервничать, и рвота открывалась с новой силой. Через два дня ее не стало. Мы с Надькой похоронили ее за домом на газоне, собственноручно под покровом ночи выкопав яму под молодой березкой.
Я проревела еще пару дней, поминутно натыкаясь взглядом на поводок, миску для воды, ненужные больше собачьи лекарства, – мои глаза выхватывали из окружающей обстановки именно эти предметы, и слезы градом катились по щекам.
Кира, тоже убитая горем после смерти собаки, с сердечным приступом лежала у себя в комнате, теперь уже мы вызывали врача для нее. И ей делали уколы, измеряли давление и уклончиво отвечали, что все должно быть хорошо.
Надежда носилась между нами с Кирой, стараясь быть одновременно нянькой и жилеткой. Она даже забросила работу, на несколько дней отпросившись у Наума. Надя варила для нас куриный бульон, ездила на Кузнечный рынок за творогом и сметаной и, чтобы как-то поднять настроение, привозила из «Севера» фирменные «корзиночки».
Уолтер должен был приехать через каких-то девять дней, вскоре после родительского возвращения. Он даже позвонил во внеурочный день и сообщил, что заказал билет на самолет. Я покорно пообещала встретить.
Все это время я ждала, что объявится Давид, но он, казалось, и не собирался этого делать. Я даже наступила на горло собственной гордости и поехала к нему сама. Долго звонила в дверь нашим условным звонком, но никто не открыл. Тогда я нагнулась и заглянула под коврик у двери – ключа не было. Выйдя на улицу, я посмотрела на его окна – там горел свет. Давид просто не хотел меня видеть. На смену банальной обиде пришло ощущение жгучей несправедливости. Всю ночь я терзалась сомнениями и раздиралась противоречиями. Что ж, я подумала-подумала и к утру решила выйти замуж: все будут рады и всем будет хорошо. А я? Что я, стерпится – слюбится, так люди говорят? Первой, кому я сообщила о судьбоносном решении, была сестра – хотелось хоть немного ее порадовать, – но Надежда, к моему удивлению, отреагировала как-то вяло, занятая собственными проблемами.
И идея ехать за Любомиром тоже принадлежала Наде, я чувствовала и вела себя словно амеба, абсолютно не способная на поступки и решения, просто плыла по течению, будто снулая рыба. Кирочка, правда, возражала, говорила, чтобы мы оставили брата в покое, незачем отцу с матерью с порога такой подарок преподносить – разящего перегаром сынулю. Надежда же закусила удила, уверенная, что сможет привести Любика в божеский вид до приезда папы с мамой. Они даже повздорили с Кирой из-за этого: Кира хотела ехать с нами, Надя возмущалась, что она считает нас маленькими; Кира просила хоть меня остаться дома, Надька возражала, что одна не справится. Положа руку на сердце, мне ехать на дачу совершенно не хотелось, но их перебранка грозила затянуться, и я согласилась, только чтобы побыстрее развести спорщиц в разные стороны. У Кирочки же сердце, ей нельзя ругаться. Я накапала Кире капель и уложила на диван, укрыв ноги канадским пледом, пообещала проследить, чтобы все было пристойно, и брат с сестрой не поубивали друг дружку.
Мы с Надей нашли Любомира в плачевном состоянии: он мучился жестоким похмельем, а денег на поправку здоровья не было. Был наш братец зол на весь свет, что мы моментально ощутили на собственной шкуре. «Че приперлись, шмары?» – было самым ласковым из того, что мы услышали. Мне не хотелось верить, что это грязное, воняющее перегаром, хамящее быдло – наш добряк-брат. Он требовал и клянчил у нас денег, чтобы сбегать в магазин за портвейном, но мы твердо стояли на своем и не давали. Закончилась перепалка тем, что Любомир ушел, бросив нас одних. Когда же через некоторое время вернулся, мы ясно поняли, что добрая душа все же нашлась, – брат еле волочил ноги, но настроение его заметно улучшилось. Он даже отпустил пару смешных хохм, прежде чем ничком упасть на диван на веранде.
– Что делать будем? – Я от досады поморщилась.
– Подождем, пока проспится. – Надя сердито пожала плечами в ответ. – Он часа через три очнется, дадим ему остограммиться, чтобы до электрички дошел. Пообещаем дома еще налить.
– Ты уверена?
– На все сто. У нас на работе тоже такой есть, я насмотрелась.
– А где мы возьмем ему налить?
– Ну что, придется в магазин бежать.
Я сделала страдальческое лицо, Надька пошла навстречу:
– Ладно, ты не ходи, если не хочешь. Сиди, карауль. Да не бойся ты, никуда он не денется. Я же говорю, время есть, еще позагорать успеем. А лучше всего ляг и поспи, а то опять ночью не спала – я видела, как у тебя до двух часов свет горел. Не бойся, Любка никуда теперь не денется.
Надежда пошла в магазин, а я в одиночестве пощипала мелкий крыжовник с куста, собрала в кучу пустые бутылки, налила воды в умывальник. Августовское солнце грело мягко, расслабляюще. Я, плохо спавшая ночью, начала зевать во весь рот и пристроилась подремать на одеяле в гамаке, накрывшись от мух старым Кириным халатом из пестрого ситца. От высаженных Кирой еще в прошлом году цветов исходил легкий аромат, да, усевшись на яблоне, на разные лады свистела неугомонная птица. Сторож брата из меня вышел плохой – я моментально провалилась в сон.
Сквозь небытие я слабо слышала, как вернулась из лавки Надежда. Слышала голоса, женский и мужской, на повышенных тонах. Это спорили мои брат с сестрой, как водится, Любомир требовал, а Надька отказывала. Потом Надька что-то требовала, а он отказывался выполнять. Страшно не хотелось принимать участие в этих разборках, да я и спорщик никакой, поэтому ничего не оставалось, как стараться не обращать внимания и спать дальше. Надо будет – Надька меня толкнет. Голоса приближались и удалялись, затем вовсе стихли. Только на заднем плане не прекращала петь птица, а на дороге трезвонил велосипедный звонок, сопровождаемый тонкими детскими выкриками.
Я проснулась в тишине от странного чувства тревоги. А может быть, неудобства? Байковое одеяло съехало вбок, и сетка гамака больно врезалась в плечо.
Я приоткрыла глаза и неясно увидела прямо перед собой что-то непонятное – два ровных, темных полукружия. Послеобеденное солнце светило в глаза, слепило, мешало разглядеть. Пожмурившись и поморгав, я во второй раз открыла глаза в надежде, что мне привиделось и теперь все будет иначе, правильно. Полукружия не исчезли, более того, приняли четкие очертания. И никакие не полукружия, а пара идеально ровных, ладно пригнанных друг к дружке маленьких темных кругов, за которыми, если проследить взглядом, виднелась пара таких же темного металла труб с выступами на другом конце, переходящих в гладкую, фигурную древесину. Металл и дерево тускло блестели на солнце, еще больше притягивая взгляд. И еще бледные руки, одна из которых лежала на деревяшке, а другая придерживала снизу металлическую часть. Ох, ну почему я забыла дома солнечные очки!
До меня вдруг дошло, что это за предмет, и я внутренне возмутилась тупой и опасной шутке: папа никому не позволял даже прикасаться к этой его исключительно личной вещи. И откуда здесь это вообще взялось? Я раскрыла рот, чтобы решительно потребовать прекратить опасные забавы…
И все. И ничего больше. Дальше – только чернота, будто оборвалась пленка старого фильма. Исчез свет, исчез звук, даже не слышно треска испорченного кинопроектора…
Я не могла понять, какое сейчас время: час, месяц, год, век. Не понимала, где нахожусь, кто я и зачем.
В полной темноте я тряслась, будто в приступе малярии. Каким-то интуитивным, привычным, чисто механическим движением я зажгла ночник, и окружающее пространство озарилось робким, мягким светом: моя собственная спальня, прежде служившая спальней моим родителям, а еще раньше кому-то другому, мне неизвестному, должно быть тоже ныне почившему. В клетчатой фланелевой пижаме, поджав под себя одну ногу, я сидела посередине кровати на бывшей «маминой половине» – часть кровати, принадлежавшая когда-то отцу, вот уже несколько лет холодна и идеально ровна по утрам – и окружают меня до боли знакомые предметы. Дубовый шкаф, надежно стерегущий вещи. Туалетный столик, на котором с годами средства макияжа решительно вытесняются средствами по уходу – еще пара десятков лет, и они сами будут безжалостно замещены аптечными пузырьками. На столике сундучок, обтянутый кожей, традиционно покоящий внутри документы и нужные бумаги. Допотопное кресло с вытершейся обивкой – надо бы выбросить, да жалко. Пушистый ковер – единственное, что приобрела лично я.
Все такое домашнее и родное, привычное настолько, что даже перестаешь замечать, как не замечаешь собственную руку или ногу. Но отчего эти «домашние и родные» столь враждебны ко мне? Шкаф видится хранилищем скелетов, сундучок напоминает гробик, кресло похоже на доисторического ящера с кривыми ногами, и даже светлый меланжевый ковер таит угрозу?
Может быть, все оттого, что меня только что убили?
Я поняла, что не могу больше здесь находиться, сорвалась с кровати, выскочила босиком на лестницу и понеслась вниз, на первый этаж.
Я включила свет во всем доме – даже в кладовке! – но дом был настроен решительно и воинственно, он отвергал мою персону, хотел вышвырнуть наружу.
Такое бывало со мной пару раз после больницы, когда только-только начинали сниться парадоксальные сны. В таком случае я шла в комнату Оливера, тихонько ложилась на самый краешек кровати и успокаивалась, глядя на торчащие в разные стороны вихры сына, вдыхая его запах, слушая ровное мерное дыхание. Так я поступила и сейчас. Но волшебное средство не подействовало: Оливера не было, а без него неуемная дрожь да леденящий холод в босых ногах не проходили.