До самого вечера я стояла у окна, пробуя найти знакомые черты. И мне казалось, что я их нашла. За окном повалил густой снег, очертания города на другом берегу размазались, стали нечеткими, и это только больше притягивало меня, словно возвращало в состояние сна. Умом понимая, что необходимо разобрать вещи, сходить перекусить, я как будто приклеилась к стеклу.
– Таня, зря вы не поехали. – После уверенного стука в дверь на пороге моего номера вырос довольный Клаус Амелунг. – Было ужасно вкусно, я объелся, как удав. Русская кухня – это что-то! А вы, я так полагаю, ничего не ели, да?
Доктор, как мне показалось, был немного нетрезв, и это состояние удивительно ему шло. Но говорить об этом я не стала – могло получиться двусмысленно после моей памятной алкогольной выходки. Еще решит, что я сама пропойца и поощряю себе подобных.
– Я вам привез с собой, вот, жена Павла передала пакет. Это, так сказать, ваш ужин. Только не вздумайте отказываться и ешьте, пока оно еще теплое.
Пакет от жены был размером с хорошую подушку и вмещал множество разномастных пластиковых контейнеров со всякой снедью. Клаус нырял в пакет рукой и, словно фокусник, выуживал оттуда новые и новые коробочки, расставляя в ряд на столе, снимая крышки.
– Садитесь, Таня, ешьте. – Он торопил меня и настаивал, и я внезапно ощутила острое чувство голода.
Запахи из коробочек исходили поистине фантастические, и желудочный сок принялся вырабатываться с удивительной силой. Я цепляла вилкой содержимое каждого контейнера и по очереди отправляла в рот. И действительно, почему я отказалась поехать в гости – все блюда удались фрау Моисеенко на славу?
– Вкусно, да? Ведь вкусно, скажите? – не унимался доктор Амелунг, словно моя гастрономическая оценка имела отношение лично к нему.
– Угу. Очень, – с набитым ртом кивнула я.
– Таня, а что вы делали все это время? – с удивлением поинтересовался он, заметив мой неразобранный чемодан.
– Ничего, – я пожала плечами, не переставая жевать, – смотрела в окно.
– Все время? Зачем?
Как я могла ему объяснить зачем? Что он мог понимать?
– Зачем стоять у окна, если можно пойти туда, – пояснил он, делая головой движение в сторону окна.
Я недоуменно подняла брови: куда пойти? Как пойти?
– Вот что, – решительно скомандовал он, – доедайте, одевайтесь и пойдем в город. Гулять пойдем.
Я попыталась выразить протест, рассекая вилкой воздух: поздно уже, темно на улице, холодно.
– Время детское. Этот город поздно ложится спать.
Прямо у меня из-под носа он забрал еду, закрыв крышками контейнеры, сходил в прихожую и вернулся с моей курткой в руках. Мне оставалось только нырнуть руками в заботливо подставленные рукава.
– Медный всадник, – смешно выговаривая слова, сообщил он по-русски собравшемуся отъезжать таксисту.
Нас отвезли по указанному адресу, и мы снова оказались в том месте, где были днем. Только теперь памятник одиноко стоял в лучах подсветки, женихи с невестами отправились праздновать свадьбы.
– Почему сюда? – полюбопытствовала я у доктора.
– Отсюда я знаю дорогу до Невского, – доверительно сообщил мой добровольный гид.
Город действительно не спал. Может быть, только витрины магазинов притушили огни. Питейные же заведения, наоборот, распахнули двери и гостеприимно переливались всеми цветами радуги. Перед входом в каждое громоздились, залезая колесами на тротуары, массивные внедорожники, по большей части черные. Мы шли какими-то улицами, разглядывая похожие на дворцы дома, потом вышли на набережную узкой речки и пошли вдоль ажурной чугунной ограды. Странное дело, я тоже знала дорогу до Невского, и знала название речки – канал Грибоедова, – и, казалось, многое помнила, пусть и смутно. Мы вышли к монументальному сооружению с великолепной колоннадой и двумя симметричными памятниками посередине заснеженного сквера – Казанскому собору – и пошли дальше, к Спасу-на-Крови. Ноги сами вели меня туда, к нашему старому дому, где когда-то мы жили в двух комнатках коммунальной квартиры. Туда, где вместо дверной ручки была привязана веревочка. Мы прошли мимо Михайловского театра и пошли по Ракова, которая теперь почему-то носила другое название. Новое название на табличке нисколько меня не смутило – я абсолютно точно знала, что это наша старая улица.
К вечеру в городе потеплело, стих ветер и холод не казался больше таким пронизывающим. Клаус Амелунг что-то говорил, но я никак не могла взять в толк его слова. Он, видно, понял это и замолчал, лишь иногда нарушая тишину ни к чему не обязывающими комментариями – обрывочными сведениями из истории города, почерпнутыми им из экскурсий. Установившееся между нами молчание нисколько не тяготило меня и, кажется, ему не мешало тоже.
По мере приближения к дому сердце билось все сильнее и ноги становились ватными. Когда мы остановились у арки, мне пришлось даже опереться на руку своего спутника.
Дальше путь нам был закрыт, вход во двор преграждали металлические ворота с кодовым замком. Я растерялась и подняла глаза на Клауса: так стремиться сюда, чтобы уткнуться носом в решетку.
– Погодите, Таня, – успокоил он, – давайте постоим немного, кто-нибудь будет заходить, и мы попросим разрешения войти во двор.
Действительно, не прошло и пяти минут, как к воротам подошла женщина средних лет, приложила к кодовому замку монетку ключа.
– Извините, можно нам войти? – дрожащим от волнения голосом попросила я.
Женщина обернулась, подозрительно оглядела нас с Клаусом.
– Я раньше жила в этом доме… – пустилась я в объяснения.
– Ничего не знаю, я вас впервые вижу. – Женщина оттерла меня мягким боком норковой шубы, приоткрыла ворота ровно настолько, чтобы протиснуться в щель, и закрыла калитку перед нашими носами.
Пришлось снова бросить умоляющий взгляд на Амелунга, словно он мог чем-то мне помочь. Он беспомощно развел руками. В это время калитка приоткрылась, и на улицу вышел пожилой господин с малюсенькой собачкой на поводке. Клаус обратился к нему с каким-то вопросом по-английски. Странное дело, но мужчина понял и даже ответил, между ними завязалась беседа. Собачка недовольно потянула хозяина за поводок, тоненько гавкнула и покорно уселась у моих ног в ожидании прогулки. Клаус что-то рассказывал, кивая на меня, из его рассказа я уловила всего одно знакомое слово – «Германия».
– Проходите, девушка, милости прошу, – пригласил мужчина, предупредительно распахивая передо мной калитку. – Я, правда, не слышал, чтобы тут остался кто-то из прежних жильцов. Лет двадцать назад все квартиры выкупили, коммуналки расселили.
– Спасибо большое, – поблагодарила я, проникая во двор. – Мне никто не нужен, я хочу только посмотреть.
От прежнего унылого двора-колодца мало что осталось: асфальт заменили разноцветной тротуарной плиткой, на месте мусорных баков росли молодые пушистые елки, растения на клумбе были бережно укрыты на зиму, новые деревянные скамейки блестели толстым слоем лака. Все вычищено от снега и ухоженно. Массивные двери всех подъездов венчали не менее массивные ручки, о привязанных веревочках здесь не могло быть и речи.
– В какой квартире вы жили? – поинтересовался мужчина.
Я назвала номер и, задрав голову, принялась глазами отыскивать окна. Все окна нашей старой квартиры были темны и задернуты шторами.
– О! В этой квартире сейчас живет актриса драматического театра. Коломейцева, может быть, вы слыхали?
Мне осталось лишь пожать плечами, современный русский театр был мне незнаком.
– Она сейчас на гастролях, а то мы бы с вами обязательно сходили к ней в гости. Она чудесная женщина и моя приятельница. Вы непременно должны приехать сюда еще раз, чтобы мы сходили к ней в гости. Ей будет чрезвычайно интересно поглядеть на прежних жильцов…
Вежливый и гостеприимный старичок начал мешать мне разговорами, хотелось просто молча постоять наедине с собственными мыслями. Я сделала несколько шагов вперед, чтобы оторваться от непрошеного собеседника. Невежливо? Возможно, но никто сейчас мне не был нужен. Клаус Амелунг принял удар на себя, вступая в беседу с мужчиной. Перейдя на другой язык, тот даже не сбавил темпа, продолжая все так же жизнерадостно тараторить.
Я стояла и пыталась проникнуться чувством сопричастности, извлечь из глубины души нечто, что, если стряхнуть с него нафталин, сейчас повязало бы меня с этим двором, и с этим домом, и с окнами на третьем этаже. Но нужная мне эмоция никак не находилась. Я так стремилась сюда, а, попав, не могла нащупать внутри себя ощущения, что вернулась домой. Да, все вокруг было мне знакомым, но не было родным, как бы я того ни хотела. Сродни тому, что я чувствую, приехав, например, в Мюнхен: мне все там известно, я провела там несколько далеко не худших лет, мне приятно приезжать туда, но ощущения, что вернулась домой, не возникает.
Нужно было очутиться здесь, чтобы окончательно осознать: я не являюсь частью конкретно этого мира, я другая. Между жившей здесь когда-то Верой и мной существует только призрачная нить, соединяющая, но не объединяющая нас. Больше мне нечего было здесь делать. Возможно, стоило еще съездить в Ульянку, где Вера прожила сознательную жизнь, но что-то мне подсказывало, что результат будет аналогичным. Что ж, любой психоаналитик счел бы подобный финал блестящим завершением истории. Все встало на свои места, вернулось на круги своя. Я глубоко, протяжно вздохнула, прощаясь с химерами.
– Спасибо большое, что уделили нам время, – я обернулась к спутникам и поблагодарила старичка с собакой. – Пойдемте, доктор Амелунг.
Доктор тоже попрощался с гостеприимным жильцом и двинулся в сторону ворот.
– Таня, я чертовски замерз, – подтягивая повыше шарф, сообщил он, когда мы вышли на улицу, – давайте куда-нибудь зайдем погреться. Кстати, если я ничего не путаю, то где-то здесь есть неплохой русский ресторанчик.
Как ему удается все всегда знать? Но я не стала возражать – и меня от стояния на месте холод пробрал до костей. Ресторан, о котором говорил Амелунг, действительно обнаружился почти сразу за поворотом, в подвальчике – неброская вывеска с исконно русским названием.