Я поднялась в номер, но, холодный и пустой, он был плохим прибежищем одинокой души. Спустившись в бар, я без аппетита перекусила, выбрав из ассортимента блюд вялый салатик из анемичных зимних овощей и вполне приличный бифштекс с картошкой, и заметила свою недавнюю соседку по автобусу, покупающую минеральную воду. Я помахала ей рукой.
Китаянка, ободренная приветствием, подошла и, еще больше сузив глаза, – видимо, это означало улыбку – поинтересовалась, собираюсь ли я в театр. По правде сказать, я не собиралась, потому что не являюсь поклонницей классической музыки, но внезапно увидела в этом мероприятии возможность бездумно провести остаток дня, что было бы очень кстати. У меня не было билета, но китаянка услужливо предложила билет своего шефа, который отказался выходить на улицу в такой холод. И я согласилась.
Несмотря на тотальную смену названий улиц и учреждений, произошедшую со времени жизни Веры, Большой зал Филармонии имени не изменил. И внутри все оказалось именно таким, как я себе представляла, как неоднократно видела во сне. Ведь именно сюда регулярно приводила детей Кира, пытаясь развить музыкально и эстетически. Величавый орган, гладкие белые колонны, обтянутые красным бархатом кушетки – словно и не было тридцати с лишним лет. Видимо, Кире удалось намеченное, она смогла не только заразить классической музыкой Веру, но и передать это через бытие и пространство – музыка захватила меня с первых же аккордов. Мне хотелось лететь вместе с дирижером, плакать вместе со скрипкой. Я настолько расчувствовалась – чего сама от себя никогда не ожидала, – что соседка-китаянка с пониманием протянула мне бумажную салфетку для утирания слез. Что поделаешь, раз вместо ожидаемого безмятежного и пустого времяпровождения я с новой силой разбудила в себе воспоминания о Верочке.
Она всегда скручивала программку в трубочку и оба отделения сжимала трубочку в руках – к концу концерта моя скрученная руликом программа тоже представляла жалкое зрелище. Вера обязательно в антракте шла в буфет и брала там эклер и стакан сока – эклеров не было, но теплый сок я выпила, он оказался немного лучше того, стародавнего. И это даже не как дань традиции, а как-то само собой получилось. Вера всегда сдавала пальто одному и тому же гардеробщику, пожилому фронтовику в потертом пиджаке с орденской планкой на груди, – разумеется, старичка уже не было, но куртку я отчего-то сдала в том же самом месте, под лестницей.
Переполненная впечатлениями и эмоциями, я, вернувшись в отель, позвонила Амелунгу в номер – так, на всякий случай, я же на службе! – но ответом мне были только длинные гудки. Что ж, спокойной ночи, доктор, спокойной ночи все. День получился длинным и насыщенным, меня неудержимо клонило в сон.
Русские верно говорят, что утро вечера мудренее – с утра у меня сам собой сложился в голове четкий план действий, непонятно только было, где взять кота. Нужно попробовать купить в зоомагазине, а не будет кота, то сойдут морская свинка или кролик. Не это главное.
Но перво-наперво следовало выполнить отведенные мне функции, поэтому, облачившись в костюм, я нарисовалась в конференц-зале аж за двадцать минут до начала заседания. Опаздывать сегодня было нельзя – доклад Амелунга стоял в программе дня первым.
Докладчик, тщательно выбритый и аккуратно одетый, появился ровно за пять минут до начала и успел перекинуться со мной всего лишь парой слов.
– Как вам город, Таня? – поинтересовался он после стандартного приветствия. – Что успели посетить?
Я вкратце отчиталась о посещенных концерте и экскурсии, ни словом не обмолвившись о ветеринарной клинике.
– Какие планы на сегодня? – светским тоном осведомился он. – Советую сходить в Эрмитаж – резиденцию русских царей. А завтра будет экскурсия в Царское Село, тоже рекомендую. Кстати, Таня, у вас очень рассеянный вид. Что-то случилось?
Ну да, только сейчас и рассказывать! Но все-таки какой внимательный, одно слово – психиатр. Я старательно держала себя в руках и не позволяла себе вспоминать ту ночь, что мы провели вместе.
– Доктор Амелунг, будьте так добры, посвятите меня в деловые планы. – Буквально сейчас мне следовало что-то переводить, а я только примерно представляла себе тему доклада. – Что мне следует делать?
– Делать? Ничего, отдыхать. – Доктор казался на редкость безмятежным, никакого волнения накануне выступления. – Сегодня у нас с коллегами по плану русских баня, а это чисто мужское мероприятие. Ведь вам не захочется сидеть замотанной в простыню, пить противное русское пиво и слушать упражняющихся в красноречии подпивших профессоров? Уже не говорю про горячее мытье березовыми ветками: конечно, очень расслабляющая процедура, но не для слабонервных.
Отчего же? Я чувствовала, что могла бы и потерпеть, если бы напротив меня в простыне расслаблялся Клаус. О том, что может последовать за расслабляющим мытьем, я запретила себе думать. Ведь, видимо, говоря о слабонервных, он имел в виду конкретно меня. Русская баня – еще одна вещь, которая, как и содержание доклада доктора, останется для меня тайной за семью печатями.
– Все, пожелайте мне успехов…
С этими словами он спокойно встал со своего места, вышел на трибуну и на хорошем английском начал речь. Почтенные коллеги с интересом слушали, я же не понимала ни словечка. Иногда аудитория принималась дружно смеяться с подачи докладчика, кто-то самый темпераментный поминутно аплодировал его речи, но для меня навсегда остался тайной полет мысли Клауса. Что тут скажешь, переводчик из меня получился никудышный.
После весьма успешного доклада и долгого ответа на многочисленные вопросы довольный доктор спустился с трибуны и вновь уселся рядом со мной. Я почувствовала, как внутри что-то напряглось, тонко натянулось.
– Спасибо, Таня.
– Издеваетесь? Могли бы раньше сказать, что абсолютно во мне не нуждаетесь.
– Спасибо за моральную поддержку, – с нажимом повторил он. – Без вас здесь было бы совсем скучно.
Нет, скажите, что он имел в виду, говоря эти слова? Что мило развлекся позавчера вечером или что я являюсь прекрасным объектом для профессионального исследования?
– И все же мне кажется, что вас что-то тревожит. Нужна моя помощь? – осторожно предложил он. – Можно послать баню к чертям – я это мытье уже проходил несколько раз. Можно заняться вашими делами.
Конечно, нужна. Мне нужна была его помощь, его присутствие рядом, его оглушительный смех и независимая бесшабашность, его крепкий локоть, на который можно опереться, его одурманивающие поцелуи, его…
Ох, нет! Я столько лет жила без этих ненужных чувств, без этих мешающих спокойному течению жизни эмоций. Меня закрутит, как в водовороте, а он останется на берегу и будет спокойно смотреть за тем, как я тону….
– Что вы, нет нужды что-то отменять из-за меня. Со мной все в порядке, просто слишком много впечатлений. – Я постаралась сказать это убедительно.
– Ладно. – Он вздохнул. – Тогда давайте хотя бы выпьем вместе кофе, сейчас будет кофе-брейк. А потом я избавлю вас от своей невыносимой персоны.
Я вновь осталась одна, терзаемая сомнениями: а не нужно ли было согласиться на его предложение? Впрочем, мне было и без этого о чем подумать. До шести вечера я должна была сделать еще одно важное дело. Я собиралась съездить туда, где Вера прожила свою сознательную жизнь. Там я могла что-либо новое узнать. Ведь должны были остаться и другие члены семьи Арихиных. Я не собиралась сразу заходить в дом – я точно знала, что всегда можно поговорить с пожилыми женщинами, которые часами коротают время у подъезда на скамейке. Это такой своеобразный клуб русских пожилых женщин, который называется забавным словом «лавочка».
Я вернулась в номер и переоделась для прогулки по морозу. Выйдя на улицу, взяла такси и назвала адрес в надежде, что улица не сменила названия. Таксист, не удивившись, кивнул головой, и я посчитала это хорошим знаком.
Унылый район, застроенный бесконечным множеством одинаковых пятиэтажных домиков, показался мне безликим и депрессивным. Горы снега здесь были еще выше, а тротуары совсем не чищены. Трудно поверить, что Марина Арихина могла быть на седьмом небе от счастья, получив жилье в этом месте и в таком доме. Даже спустя тридцать лет район так и остался окраиной.
Несмотря на сильно подросшие деревья и натыканные на свободных местах новые многоэтажки, место, виденное не раз на сеансах Маркуса Шульца, я определила практически безошибочно.
Холод и ветер не пугали старушек, они, на мое везение, нахохлившимися птицами сидели во дворе. Ничего не изменилось, если не считать того, что скамейки были новыми, выкрашенными в ядовито-голубой цвет, а женщины сменили темные драповые пальто с мехом на брюки и куртки оттенком порадужней.
Навстречу мне попался шедший от подъезда пожилой мужчина, вида помятого и неопрятного, он нес тяжелую сумку, в которой что-то оптимистично позвякивало.
Я мялась в отдалении, пытаясь придумать повод подойти и начать разговор, пока со скамейки меня не окликнули:
– Что потеряла, милая? Подходи, подскажем.
Голос приветливый, пусть и бесцеремонный. Я не стала привередничать, обрадовалась и подошла.
– Здравствуйте. Скажите, в этом доме жила раньше семья Арихиных…
– Было дело, жила семья. Жила, да вся почти вышла. А тебе кто нужен?
– Даже не знаю. А кого можно видеть?
– Так вон Любомирка мимо тебя прошел. Что, не признала? Ты ему кем будешь? У него вроде таких приличных знакомых нету.
Как? Проковылявший мимо старик – Любомир Арихин? Так ему пятьдесят лет всего должно быть, если я ничего не путаю. Он почти как доктор Амелунг, лет на пять-семь только постарше.
– Так кто сама-то? – проявляла любопытную настойчивость самая полная и величавая из женщин. – Риелтор, что ли?
– Кто? – не поняла я.
– Ну тот, который квартиры у одиноких обманом отбирает. Если так, то иди лучше подобру-поздорову, – сурово отозвалась другая, сухонькая и язвительная. Я видела ее раньше, во сне, только тогда она была в самом расцвете, лет тридцати с хвостиком. Она работала в парикмахерской и слыла самой большой модницей в доме. Как сейчас помню, что звали ее Лилькой.