Вот так. Хотела получить все, все и потеряла. Ради чего же тогда было огород городить, чужую жизнь на себя примерять?
– Хочешь спросить, зачем я выдала себя за Веру? – Надя прочитала молчаливый вопрос по моему лицу. – Тогда мне казалось, что так будет для меня лучше…
Невнятное объяснение. Неужели мне придется им довольствоваться?
Надежда взяла чашечку тонкого фарфора, сделала маленький глоток и поморщилась – что может быть хуже остывшего кофе? Она встала, неспешно прошла к окну вдоль книжных шкафов, по дороге бережно касаясь пальцами стекол, хранивших старые подписные издания так же надежно, как и она хранила семейные тайны. Она отодвинула занавеску, выглянула на улицу – там не обнаружилось ничего интересного. Или она просто собиралась с духом? Моей прежней сестре Надьке никогда не требовалось время, чтобы собраться с духом, она ныряла в жизнь, словно в омут.
– Я тогда попала в очень неприятную историю. – Надо думать, она решилась на разговор, потому что обернулась от окна ко мне. – Ты наверняка ничего не слышала о Михаиле Монастырском? Ну да, откуда тебе в своей Германии. Да это и неважно, тогда он был просто Моней. Моня сколотил команду, и мы занимались тем, что подделывали Фаберже. То есть мы не делали копий с авторских работ, нет, мы делали собственные и выдавали их за неизвестные произведения знаменитого ювелирного дома. Я, например, рисовала и лепила из воска. Моня доставал дореволюционное золото, серебро и камни – они ведь отличались от современных. Знаешь, замечательные были работы, мне за них до сих пор не стыдно. Мы их клеймили настоящими клеймами, которые тоже где-то раздобыл Моня, и сбывали за очень солидные деньги. Я была у них бессловесной пигалицей, но и мне хорошо платили, так что про других говорить? Нашего Фаберже, представляешь, даже музеи покупали, мы все экспертизы на ура проходили. Но и на нас, умных, нашелся еще больший умник. Один раз на таможне какой-то вундеркинд заметил, что изделие наше выдается за работу мастера Перхина, который в России работал, а клеймо стоит такое, какие только в Польше ставили. Представляешь, таможенник все научные экспертизы переплюнул! И пошло-поехало. Завели уголовное дело. Моня, чтобы малой кровью отделаться, должен был кого-то из своих сдать, ну я была первой в списке, как самая молодая и дурная. Вот тут я и испугалась по-настоящему.
– Но это же в самом деле противозаконно, – возразила я.
– Да какая разница! Это меня мало интересовало. Поперву элементарно хотелось денег, чтобы не считать копейки, как то постоянно в семье происходило. А потом денег стало достаточно, а потом их стало даже много. Так много, что невозможно было никому признаться – откуда у восемнадцатилетней необразованной девчонки такие заработки? Даже дома не могла похвастаться, Кира и так подозревала, что я занимаюсь чем-то нехорошим. А после, когда закрутилось уголовное дело, мне нестерпима была мысль, что я окажусь за решеткой. Повторяю, мы же все дома думали, что наша мама никогда не простит, если с нами что-то подобное случится, отречется раз и навсегда. Как мне тогда страшно было! Еще бы, позор семьи. Я же не знала, что она в трудную минуту все возможное для собственного ребенка сделает. Как для Любомира сделала, несмотря на то что он ее родную дочь застрелил. Я подумала, что Вере уже все равно, а я еще для себя могу что-то поправить.
– Но это ведь ужасно!
– Конечно, ужасно. – Надежда по-своему поняла мои слова. – Думаешь, просто было перестроиться? Это мне только казалось, что все будет легко, и никто ничего не заметит. Я почти все заработанные у Мони деньги потратила на то, чтобы превратиться в тебя.
Мне показалось, что в эту минуту Надя пыталась обвинить в чем-то Веру. В моем лице обвинить. И я снова увидела в исповедующейся передо мной чужой женщине ту, прежнюю, настоящую Надьку.
– Я на одних чертовых преподавателей сколько спустила! Мне же нужны были самые лучшие, меня время поджимало. Английский, чтобы уметь говорить, как Вера. Всякие другие, чтобы в этом чертовом ветеринарном институте учиться, в который ты поступила. Я этот твой кошко-собачий институт поначалу ненавидела, по ночам в подушку ревела, а потом ничего, привыкла. Даже заставила себя полюбить. Видишь, теперь я зато классный специалист, ко мне со всего города на прием едут. «Ох, Верочка Николаевна, только вы нам можете помочь!» И бизнес с нуля подняла одна, никто не помогал.
Она невесело усмехнулась. Да, совершенно точно, о другом она мечтала в юности.
– А помнишь, как мама резала хлеб? – внезапно обратилась она ко мне с вопросом. Вероятно, просто хотела разрядить напряжение.
Это было такое милое детское воспоминание, что я ответила ей легкой, понимающей улыбкой:
– Конечно! Мы еще всегда смеялись над ней за эту привычку.
Дело в том, что Марина Львовна, вышедшая корнями из белорусского села, всю жизнь старалась казаться настоящей ленинградкой, воспитанной и интеллигентной. Она научилась чисто говорить, правильно себя вести, со вкусом одеваться, разбираться в книжно-театральных новинках и только до самой смерти хлеб резала по-деревенски, на весу. Так делал ее отец, так делала мать, так резали хлеб ее предки, этот хлеб вырастившие и выпекшие. Огромный свежеиспеченный в печи каравай с румяной корочкой укладывали на левую руку, в локтевой сгиб, прижимали к груди и нарезали толстыми, мягкими ломтями, в самом конце отламывая рукой, чтобы ломоть не упал на пол. Оттого хлеб, порезанный к столу Мариной, всегда имел непрезентабельный вид – большие, неровные куски, а на срезе буханки обязательно оставался обломанный хвостик. Это тебе не тонюсенькие, идеально ровные кусочки пережившей блокаду Киры – те были нарезаны на специальной хлебной доске острым ножом, а немногочисленные крошки собраны Кирой в ладонь и отправлены в рот.
– Как я злилась на маму за этот хлеб! – призналась Надежда. – Как не возьмешь буханку, обязательно сикось-накось отрезано, кусок колбасы ровно не положишь. А теперь так не хватает того хлеба с «хвостиком».
Мне показалось, что еще немного таких воспоминаний, даже самых безобидных, и она не выдержит, заплачет. И тогда я зареву вместе с ней. А зачем? Зачем мне становиться свидетельницей чужого душевного стриптиза? Я все узнала, я перевернула последнюю страницу…
Что? Остался еще эпилог? Нет, я не хочу больше ничего знать, мне пора возвращаться в собственный мир.
– Надежда, уже совсем поздно. Можете вызвать мне такси? Я и так злоупотребила вашим гостеприимством…
– Такси?.. – Мне показалось, что она растерялась. Будто что-то мешало ей отпустить меня с миром. – Не уверена, что это возможно, но сейчас попробуем…
Она куда-то позвонила, о чем-то побеседовала – мне было плохо слышно, она отошла в глубь просторной библиотеки.
– Увы, ничего не выходит, – заявила Надя, возвращаясь ко мне.
Я насторожилась: трудно себе представить, чтобы в огромном городе нельзя было вызвать машину, пусть и поздним вечером.
– Не волнуйся, просто неудачное стечение обстоятельств, – успокоила она, прочитав беспокойство по моему лицу, – ночью была метель, сильный ветер, и старый тополь упал на дорогу. Да не просто упал, а повалил столб и оборвал провода. Мы все уже почти сутки на генераторах сидим, поэтому и в доме холодно, Фатя почти все батареи отключила. А подъезд к поселку до сих пор не освободили. Если ты заметила, то я тебя сюда кружным путем везла, туда ни одно такси не сунется, только внедорожники. Я бы сама отвезла, но, видишь, коньяка хряпнула, не рискну. Слушай, оставайся ночевать, а? У меня чудная комната для гостей есть. А утром я тебя в лучшем виде сама отвезу в город, идет? Тебе к какому часу?
Меня, по правде сказать, ничто не ограничивало: завтра последний день симпозиума, и доктор Амелунг заранее предупредил, что не собирается появляться на заседании, а проведет время в лаборатории у Павла. Мне нужно было с ними встретиться только после обеда, перед отъездом в аэропорт. И объяснение Надежды выглядело убедительным: я сама не сажусь за руль, если выпью.
Но отчего тогда мне тревожно? Что не дает покоя?
– Не знаю, как-то неловко…
– Не глупи, я же сама предлагаю. Дом большой, а гости у меня бывают редко. Я ведь люблю гостей, забыла? Люблю, когда шумно, весело… Раньше любила. А мы с тобой еще на ночь чайку попьем с плюшками. По-русски так, на кухне, а?
Мне это было несвойственно, я дома пью кофе и минеральную воду, а чай из ромашки завариваю только когда простужаюсь. И плюшки на ночь я не ем. Странно, почему я согласилась?
Надя проводила меня в гостевую комнату, вопреки ожиданиям нисколько не мрачную, ситцево-светлую, приятно теплую. На кровати стопка аккуратно сложенных полотенец и махровый халат, пахнущий лавандой. У меня возникло чувство, что комнату заранее предупредительно нагрели и подготовили в предчувствии того, что она этой ночью понадобится.
– Принимай ванну, надевай халат и приходи на кухню, – распорядилась хозяйка и, резко развернувшись, вышла.
Оставшись в одиночестве, я почувствовала смертельную усталость. Усталость и озноб, смыть которые могло лишь отменное количество горячей воды. Без такой помощи я была способна только рухнуть на кровать и моментально отключиться.
Собрав остатки сил, подобрав с постели банные принадлежности, я направилась в ванную, которая тоже, казалось, только меня и ждала: батареи горячие, воды в водонагревателе вдоволь, шампунь и гель для душа новехонькие, а пробники с хорошими кремами в изобилии.
Скинув с себя одежду, я быстро шмыгнула под горячие струйки душа и уже минуту спустя ощутила, как вода смывает с тела усталость, та скользит по коже, собираясь вокруг пальцев ног, и утекает, закручиваясь на прощание хилым водоворотом. Отменные парфюмерно-косметическое средства тоже сделали свое дело в поднятии настроения, и в халат я заворачивалась вполне бодрая и довольная жизнью. Как мало нужно человеку для счастья – толику горячей воды, немного ароматных пенных пузырьков и насколько метров махрового хлопка.