– Так, это уже приличный ориентир. Ты можешь посмотреть в окно? Что ты видишь?
– Ничего не видно, двор, забор, а дальше сплошная темнота.
– Хорошо, сиди и ничего не бойся. Если кто-нибудь появится, то тяни время, но в споры не вступай. Если что-то вспомнишь – звони. И жди меня, я постараюсь побыстрей.
Мне хотелось что-нибудь сказать ему на прощание. Сказать, что он отличный парень, что рядом с ним мне удивительно хорошо, что та ночь в отеле была лучшей ночью в моей жизни, – что ж не сказать, если, возможно, мы никогда больше не увидимся? Тогда нужно было, наверно, попросить его позаботиться об Оливере, или это уже чересчур после одной чудесной ночи? Неважно, все равно я ничего не успела – в трубке раздались короткие гудки.
Оливер! Я снова вспомнила про сына – хороша мамаша! Маленький, беззащитный, хоть и старающийся казаться взрослым. Мой смешной, трогательный белобрысый малыш, каково ему будет без меня? Конечно, Юрген не бросит его, но Оли еще слишком мал, чтобы остаться без матери. Мне в неполные тридцать и то ее часто не хватает, а что же будет чувствовать ребенок? Кто напоит простуженного горячим молоком, кто порадуется на школьном спектакле, кто выслушает секреты? Я всеми силами старалась быть лучшей матерью и вот снова взваливаю на его худенькие плечики недетскую ношу. Я взяла в руки телефон и набрала номер сына, вспомнила, что дома сейчас тоже ночь и мальчик спит – я надеюсь! – и сбросила звонок. Да и что я ему могу сейчас сказать? Только напугаю, если примусь объяснять, как я его люблю.
Я в смятении подошла к окну, выглянула наружу – просто так, чтобы что-нибудь сделать. О, чудо! За окном решительно посветлело, несмотря на разгар зимней ночи, – это проливал свет фонарь на столбе за забором, за ним другой, третий… Похоже, восстановили электроснабжение, только в моей мышеловке все оставалось по-прежнему.
Интересно, что же все-таки задумала Надежда? Голодная смерть исключена, холодная тоже. Будет ждать, пока я не сойду тут с ума? Маловероятно, она ведь пока не в курсе, что я обо всем догадалась. Или она решила от меня избавиться, так сказать, профилактически? Вдруг она обыкновенная маньячка, получающая удовольствие от убийства? Где один раз, там и другой недалеко? Но куда все-таки она так стремительно сбежала и где верная наперсница Фатя с окровавленным топором? Ладно, слезами горю не поможешь. Попытаюсь взять себя в руки и дождаться Клауса, хоть и непонятно, как он меня найдет. Готова поспорить, что прибегнет к помощи местной полиции.
Чтобы не встречать представителей закона в неглиже, я оделась, причесалась и вышла на кухню. Так сказать, поближе к входной двери. Обнаружила заправленную необходимым кофейную машину и сварила себе кофе, достала с полки корзинку с пряниками и сушками. Села за стол ждать, включив для компании телевизор, положив на всякий случай на колени самый большой из обнаруженных в одном из ящиков нож.
Подготовилась я очень вовремя: не успела допить кофе, как послышался звук открываемой двери и на кухонном пороге нарисовалась собственной персоной хозяйка дома. Я внутренне напряглась и выдавила из себя улыбку, больше похожую на предсмертную гримасу.
– Что ты не спишь? – удивилась Надежда, на ходу скидывая с себя пуховую куртку и бросая ее на стул. – Тоже не умеешь спать в чужих постелях? Я вот совершенно не могу спать в гостях, поэтому никогда нигде не остаюсь. Но мне уже по возрасту положено, а тебе рановато пока.
Я хоть и старалась держаться непринужденно, но слова из себя выдавить не могла, только еще больше скалилась, растягивая рот до ушей.
– Погоди, я сейчас электричество переключу с генератора на общую сеть, свет дали. Ты, если не трудно, свари мне тоже кофе.
Она вышла, подхватив по дороге пуховик и оставив меня в недоумении. Что это, попытка усыпить мою бдительность? Но встала и кофе все же сварила, чтобы не нагнетать обстановку.
Вернувшись на свое место за столом, я вернула и нож, пристроила между ног, крепко зажав коленями. Это странным образом придало уверенности – чашка в руке не дрожала, и в глаза вошедшей Наде я посмотрела достаточно спокойно.
– Спасибо, – поблагодарила она за кофе, присаживаясь напротив, кивнула на сиротскую корзинку сушек. – Ты, может быть, есть хочешь? В холодильнике полно еды, не стесняйся. Достать что-нибудь?
Ситуация, в которой я оказалась, не способствовала активному выделению желудочного сока, аппетит покинул меня окончательно. Я отказалась.
– Тогда и я не буду, – покладисто отозвалась сидевшая напротив убийца, – худеть надо, а не наедаться в пять утра. Так отчего не спишь?
Объяснения были излишними – мне еще хотелось пожить спокойно, – и я только невыразительно пожала плечами. Клаус велел не вступать в споры и тянуть время. Я поймала себя на любопытной мысли: жизнь, оказывается, бывает еще нереальней, чем сны. Там, в снах, череда событий казалась, во всяком случае, закономерной.
– Ох, а мне бы сейчас только до кровати добраться! – мечтательно выговорила Надя. – Или лучше уже не ложиться, как ты думаешь? Ведь, если лягу, то утром только подъемным краном поднимешь. Я же сова. Да ты, уверена, помнишь.
– Где ты была? – Я все-таки не выдержала. Посчитала, что покажется странным, если я не поинтересуюсь. Ее ответ, впрочем, не имел решающего значения, ведь у меня нет с собой детектора лжи. Оставалось просто верить или не верить.
– Я? Роды принимала. – Надежда выглядела безмятежной. – Представляешь, только начала засыпать, позвонила знакомая из нашего поселка, у нее собака рожать принялась. Молодая, первые роды, по всему дому носится и скулит, лечь боится. Им же, как нам, в первый раз бывает страшно. А сама размером чуть больше Буськи твоей, порода такая.
Удивительно, но, рассказывая о собачьих родах, Надя даже переменилась в лице: в нем появились искренняя заинтересованность и сопереживание, так чуждые той, юной Надьке, которую я знала и которая так не жаловала домашнюю собаку Ласку. Терпеть не могла прилипающей к одежде шерсти, мокрого носа, слюнявых собачьих нежностей, песка с плохо вымытых лап.
– Хорошо, что она ночью родила, а не днем, когда я на работе. – Она радостно засмеялась. – Мы родили трех чудных малышей. Один за одним быстренько выскочили. Утром надо забежать, проверить.
– А где Фатя? – Я задала вопрос и осеклась: сейчас она поймет, что в ее отсутствие гостья обшарила весь дом.
– Фатя живет во флигеле. Мой муж не хотел, чтобы прислуга все время была в доме, и специально построил флигелек.
Ничего страшного или экстраординарного не происходило, мы с виду мирно пили кофе и обменивались впечатлениями. Ровно так, как сестры Арихины делали тридцать лет назад. Но острое сознание того, что сижу лицом к лицу с убийцей, не могло не сыграть со мной злой шутки: в какой-то момент коленки дрогнули, и спасительное оружие с грохотом упало на пол. Не просто так упало, а еще и проехалось по гладкой плитке, подкатившись под ноги Надежде. Та нагнулась и с удивлением подняла нож, повертела в руках:
– Что это? Откуда? Это же Фатин, для мяса.
У меня не нашлось внятных объяснений, пришлось в ответ густо залиться краской. Чего доброго, сейчас радушная хозяйка углядит во мне мелкую воровку.
– Ты что тут, обороняться собралась в одиночестве? – изумилась Надежда, начиная догадываться о моем внутреннем состоянии. – Боже мой, от кого?
Она захохотала, откинув назад голову, размахивая перед лицом рукой так, будто разгоняла дым.
– Да ты что! Мы хоть и в России, но медведи по улицам не ходят, к дому не подкрадываются. Здесь приличный поселок, хорошо охраняемый. Вы в своей Германии совсем сдурели! Что вы про нас думаете?
Ну да, охраняемый поселок! Чего доброго, тут в каждом доме нечистый на руку живет. Это что, охрана охраняет преступников от других преступников? От нарисованной воображением картинки мне стало откровенно плохо. Надежда же продолжала заливаться смехом и смотреть с открытой издевкой.
– Ох! Дурдом на выезде! А я тоже хороша – оставила тебя в пустом доме, еще и дверь заперла. Я же думала, ты спишь. У тебя что, есть характер? Я-то думала, что ты в мою покойную сестру, такая же бесхребетная, а ты с ножом наперевес!
Когда она пренебрежительно назвала Веру бесхребетной – ту самую Веру, что стала мне такой близкой, ту, в которую она сама превратилась, – я не выдержала. Я моментально забыла обо всех наказах не вступать в споры и ждать:
– За что ты убила ее? Что она тебе сделала?
Смех прекратился, в кухне наступила тишина. Столь тяжелая, густая тишина, что можно было, казалось, ее потрогать, протянув руку. Мы в упор смотрели друг на друга, не отводя взгляда, безмолвно вопрошая: что же ты наделала? Только я имела в виду события тридцатилетней давности, а она – то, что рухнула идиллия мирной застольной беседы.
– А ты на нее похожа, – задумчиво нарушила тишину Надежда. – Тебе никогда не говорили, что ты похожа на русскую? Нет? Если бы не акцент, то и не отличишь. Ты ведь бесшабашная, да? Никакой немецкой прагматичности?
Меньше всего мне хотелось говорить о себе. Пусть она и права: близкие часто отмечали, что я слишком подвержена эмоциям, иду у них на поводу.
Я молчала, не сводила глаз с ее лица. Разумеется, годы наложили отпечаток, но это только делало ее внешне больше похожей на мать, на Марину. Странное дело, мама никогда не казалась Вере с Надей молодой, они считали ее взрослой, даже старой. Никогда не задумывались о ее возможной красоте. Считали тогда, когда она была моей ровесницей, и позже. А теперь я видела в своей визави молодящуюся, ухоженную, прекрасно сохранившуюся привлекательную женщину, образ которой нисколько не вязался с образом убийцы.
– С чего ты взяла, что это была я? – как бы между прочим, с легким любопытством задала она вопрос. – Что за вздор!
– Я легла спать, но никак не могла заснуть. Мне казалось, что-то не сходится, не могла только определить что именно. А потом закрыла глаза и, знаешь, четко так увидела наведенное на меня ружье и руки, которые его держат. Это были твои руки, Надя.