Утром тридцать первого декабря раздался звонок в дверь. Открыв её, я увидел перед собой незнакомого человека.
— Здравствуйте. Вы Крамер? Тимур Саюнович просил поздравить вас и передать кое‑что. — Незнакомец втащил в прихожую тяжёлый мешок.
— Спасибо. Заходите, пожалуйста. Как вы его дотащили?
— А я на такси. Прямо из аэропорта. Извините, тороплюсь в гостиницу. До свидания.
Я переволок подарок в комнату, позвал мать, развязал верёвки и на её глазах начал последовательно вынимать нурлиевские дары.
Выложил на стол огромный полосатый с белым боком арбуз, длинную дыню, куль с фисташками, пакеты с изюмом и курагой, грецкие орехи. В самом низу находился свёрток, в котором лежали толстые зимние носки из верблюжьей шерсти и записочка, где рукой Нурлиева было написано: «Это тебе передала жена Атаева».
Носки добили меня. Я расчувствовался, вспомнив молчаливую женщину в платке и красном платье.
Принес нож из кухни и вонзил в арбуз. Тот с треском разломился на две части, обнажив красную сахаристую середину.
Вечером мы с матерью сидели у телевизора. Праздничный стол был полон лакомств. Впереди ждала какая–никакая работа. Мать была довольна. В двенадцать часов я поздравил её и ушёл в гости, взяв с собой дыню.
Любопытно было шагать в этот час по дымящимся пургой пустынным переулкам мимо светящихся окон, где виднелись наряженные ёлки, силуэты людей, откуда смутно доносились звуки музыки.
Надежда на то, что наступающий год что‑то изменит в жизни каждого, страны, всего человечества, была трогательна и смешна. Будто перемена цифры могла даровать кому‑то счастье. Люди играли в эту игру, отдавались самообману. Это был массовый гипноз.
Я почувствовал себя одиноким, нелепым. Ночью с нурлиевской дыней под мышкой шёл, неизвестно зачем и куда, вместо того чтобы закончить статью и переписать её набело. «Дело надо делать, дело, — раздражённо твердил я себе, разыскивая нужный корпус среди шеренги одинаковых пятиэтажек. — Но что, в конце концов, есть моё дело? Статья? Ее может написать и другой. Детский киноконцерт? Чепуха. Тоже гипноз, иллюзия деятельности».
Я поднимался в кабине лифта, засыпанной ёлочной хвоей, когда опять вспомнил обещание, что меня поведут. «Чушь. Болтаюсь по чужим людям — вот и все». Как недавно на киностудии, мелькнула мысль повернуться и уйти.
Выйдя из лифта, остановился перед квартирой, куда нужно было позвонить. «Ни семьи своей, ничего, — с отчаянием думал я. — Что меня ждёт?» Даже закрыл глаза, словно пытаясь провидеть будущее, но вдруг увидел сухонькую старушку с гладкими седыми волосами, завязанными в пучок на затылке.
Встряхнул головой и нажал кнопку звонка.
— Ведь вы Артур? Мы вас заждались! Меня зовут Виктория Петровна. С наступающим годом!
Передо мной, елейно улыбаясь, стояла сухонькая старушка с гладкими седыми волосами, завязанными в пучок.
«Такую убил Раскольников», — подумал я, сдавая с рук на руки дыню.
— Какая прелесть! Мы сыроеды, и это чудо будет очень кстати. Раздевайтесь!
Пока я искал свободный крючок, чтобы повесить плащ и кепку, в прихожей появились Паша с Ниной.
— Сейчас начнётся спиритический сеанс, — шепнула Нина.
Сопровождаемые хозяйкой, мы вошли в тёмную комнату, где вокруг стола, освещённого в центре настольной лампой, тесно сидели и стояли люди.
— Может быть, новый гость хочет принять участие? — раздался тихий мужской голос.
— Нет. Я просто посмотрю, с вашего разрешения.
— Это самый известный спирит Советского Союза, а рядом его медиум, — восторженно прошептала Виктория Петровна, — оба из Ленинграда.
Я стоял рядом с ней, Ниной, Пашей и ещё какими‑то людьми, смотрел, как спирит — пожилой, инженерного вида дядька в очках— торжественно расстилал вынутую из «дипломата» клеёнку обратной стороной наверх, где были начертаны буквы алфавита и цифры, образующие круг. Медиум — яркий брюнет с длинными вьющимися волосами — потребовал рюмочку.
Вспомнилась одна из последних повестей Трифонова, где был описан спиритический сеанс. Автор едко издевался над несчастными, потерявшими духовный ориентир людьми, смешными и глупыми.
То, что произошло потом, было действительно смешным и глупым. Спирит вызывал с того света некеого Афанасия Ивановича. Медиум двигал за ножку рюмку по кругу алфавита и получал ответ: «Я здесь». Тогда присутствующие задавали вопросы, и невидимый Афанасий Иванович через медиума и его рюмку давал ответы. Кто‑то спросил о своём дяде, умершем два года назад: каково ему там? Афанасий Иванович сообщил, что дяде там хорошо, только печень зябнет.
Затем кому‑то захотелось поговорить с Эйнштейном. Афанасий Иванович попросил обождать. В комнате воцарилась почтительная тишина. Только Паша клокотал от злости. Я так и чувствовал, что он вот–вот взорвётся.
Наконец рюмочка залетала по буквам. Это Афанасий Иванович передавал, что Эйнштейна «нет на месте».
— Как это нет на месте? — возмутились присутствующие. — Где же он?
«Отозван в высшие сферы», — ответила рюмочка.
И снова сгрудившиеся вокруг стола накинулись на покойных родственников. Ощущение брезгливости нарастало, как тошнота. Я решил покончить с этим маразмом.
— Позвольте и мне спросить, — сказал я громко, — пусть ваш Афанасий Иванович ответит, сколько лет было моему дедушке, когда он умер.
— Некорректный вопрос, — вякнул кто‑то в комнате.
— Простите, дедушка со стороны отца или матери? И как вас зовут? Имя и фамилия? — спросил спирит.
— Артур Крамер, — нехотя назвался я. — Дед со стороны матери.
В тишине раздался торжественный голос спирита:
— Афанасий Иванович, вы слышите нас? Артур Крамер спрашивает, сколько лет было его дедушке со стороны матери, когда он умер?
Рюмка в руке медиума медленно поползла к цифрам на круге. Замерла.
— Так их! Молодец! — выдохнул Паша в моё ухо и поощрительно пихнул кулаком в бок.
Наконец рюмка дёрнулась, поползла к одной цифре, другой…
— Пятьдесят два года. Его звали… Анатолий Михайлович.
Никто в этой комнате не знал, что дедушка умер действительно пятидесяти двух лет. Правда, звали его Анатолий Моисеевич, а не Михайлович.
Мне стало не по себе.
— Правильно? — спросил спирит, обратив ко мне лицо, освещённое настольной лампой.
— Правильно.
Раздались аплодисменты.
— Товарищи, медиум устал. Сеанс окончен.
Медиум действительно выглядел опустошённым. При ярком свете люстры, включённой хозяйкой, лицо его в контрасте со жгуче–чёрными локонами казалось особенно бледным. Он сидел, бессильно откинувшись на спинку кресла. Его соратник деловито сворачивал клеёнку.
— Товарищи, разделяйтесь. Сыроеды, садитесь по правую сторону стола, остальные — по левую. А посередине будет сюрприз, который для всех нас приготовил Артур. — Виктория Петровна с помощью пугающе хрупкой девушки стала вносить подносы с закусками.
— Знакомьтесь, — раздался за спиной голос Нины.
Я обернулся. Передо мной, доброжелательно улыбаясь, стоял человек в респектабельной синей тройке. Из верхнего кармана пиджака выглядывал уголок белоснежного платка.
— Я говорила о вас с Николаем Егоровичем, он обещает отвести в лабораторию.
— С удовольствием, — тот энергично пожал мою руку. — Созвонимся на неделе, и в четверг–пятницу я познакомлю вас с руководителем этого учреждения. Вот визитная карточка, там мои телефоны.
Занимая место, указанное заботливой хозяйкой, перед тем как спрятать, я взглянул на визитную карточку: «Павловский Николай Егорович. Лауреат Государственной премии РСФСР. Доктор философских наук».
Виктория Петровна поместила меня между медиумом и хрупкой девушкой, напротив сели Паша с Ниной. Я оказался на вегетарианской части стола. Кашица из чечевицы, тёртая морковь, клюквенный морс в графине…
— Что вам положить? — спросил я свою соседку.
— Немного морковки, — ответила она слабым голосом.
Положил ей морковки, налил в бокал морса.
— Я видела вас у Нины, — сказала вдруг девушка. — Вы не хотели бы прочитать записи моих бесед с Александром Степановичем? Я пробуду в Москве ещё четыре дня.
— С каким Александром Степановичем?
— С Грином. Писателем.
В этот момент хозяйка внесла и поставила в центр стола блюдо с нарезанной на длинные ломти дыней. Когда смолкли возгласы восторга, я обратился к девушке:
— Как вас зовут?
— Майя. Я из Феодосии. Мне двадцать один год. Работаю секретаршей.
— Она очень, очень продвинута, — вмешался медиум. — Работает на более высоком уровне, чем мы.
— Тоже спиритизм? — осторожно поинтересовался я.
— Нет. Я просто медитирую, отключаюсь, и рука с авторучкой сама начинает записывать то, что говорит Александр Степанович.
— Да? Кстати, — обратился я к медиуму, — скажите, пожалуйста, если можно, кто такой этот потусторонний Афанасий Иванович, к которому вы всё время обращались?
— Мало интеллектуальная личность. Пьяница. Умер несколько лет назад у нас в Ленинграде. Но замечательный связной. Работает только по просьбе моего друга. А уж потом знание поступает ко мне.
— Через рюмочку?
— Откровенно говоря, нет. За долю секунды до того, как рука дрогнет вести её к буквам, в голове уже ясен ответ.
— А что вы сами обо всём этом думаете?
— Видимо, в каждой единице пространства существует вся информация о том, что было, есть и будет.
— Тогда при чём тут Афанасий Иванович? — Я заметил, что Паша жадно прислушивается к нашему разговору, и добавил: — А не опасны для психики ваши опыты?
— Наверное, очень, — грустно подтвердила Майя. — Я специально приехала в Москву, думала выйти на знающих людей, чтоб мне что‑нибудь объяснили, но никто ничего толком не знает. Один Николай Егорович внимательно отнёсся, прочёл мои записи, отвёл в лабораторию… А то меня в Феодосии хотят уже в психбольнице лечить. Как вы думаете, я больна?
— Я не медик, — ответил я. — Только уж больно худенькая. И бледная. — Положил ей два ломтя дыни: — Ешьте, пожалуйста.