— Вот именно! — вставил старикан издали.
— Не патриот мороженой картошки! И не патриот всякого хлама, который был раньше и теперь дорог кому-то как память. Сейчас-то зачем умиляться? Лебеду я не ел… Так черт с пей, с лебедой! Картошка хорошая должна быть, и нечего лебеду вспоминать!
— Подберите что рассыпали, — сказала женщина. — Размахался…
Николай Федорович в сердцах вывалил картошку обратно па ленту транспортера и зашагал к выходу. Проходя мимо старикана, он демонстративно отвернулся, и старикан тоже. Так они спинами и шаркнули друг об друга.
— Ни в чем уважения нет. Совсем распустились! — громко произнес при этом старикан, но Николай Федорович не стал с ним связываться.
Всю дорогу до дома он мысленно возражая старикану, а заодно табельщице, и своему заму, и тому парню из ПДБ, что все это не так, неверно и неправильно. Не уважает он не прошлое, а только ту накипь, то дурное я страшное, что было в прошлом, и что считалось неизбежным и даже необходимым, — а сейчас, через много лет, стало казаться далеким, милым сердцу и прекрасным, как и вся прошедшая молодость, далекая, милая и прекрасная… Не лебеда — точка отсчета радости, и не девяносто процентов против вчерашних восьмидесяти…
Николай Федорович почти бежал домой и уже не пытался следить за четкостью и категоричностью формулировок. Повторяясь и путаясь, он торопился доказать самому себе что-то очень важное, без чего потом нельзя будет прийти в цех и работать с людьми.
— Капельку лучше, еще не счастье… — бормотал он, поднимаясь по лестнице через три ступеньки. — Это всего лишь немного лучше и все. И все! Не больше. Надо наоборот, почему они не хотят этого понять?..
И только уже дома Николай Федорович сообразил, что этот ни с того ни с сего вспыхнувший спор о логике счастья начался не с табельщицы и не с троллейбуса, а раньше, утром, дома. Началось со стихов, нечетких и странных, услышанных по радио, — о вечности и абсолютном нуле. Стихи вспомнились разом, будто дождались своей очереди:
— Наша измученная земля
Заработала у вечности,
Чтобы счастье отсчитывалось
От бесконечности,
А не от абсолютного нуля!
Николай Федорович походил по комнате, повторяя вслух слова, как бы немного нескладные, но хорошие именно этой своей нескладной складностью и внезапной простотой. Потом он пошел на кухню и достал из шкафа пачку вермишели. Вода на газе закипела быстро.
— Завтра доспорим, — решил Николай Федорович, засыпая вермишель в кипяток. — Вдвоем лучше получится.
Он покруче, как любил с детства, посолил воду и сел за кухонный стол планировать свой завтрашний день в цехе.
Старая дева
В картинной галерее некоторые посетители держат себя так, будто выложили за входной билет не тридцать копеек, а полную зарплату за два месяца — со всеми премиями, коэффициентами и надбавками за вредность.
— Не греет меня, — услышал я сзади свистящий шепот. — Вот не согревает и баста! Деньги дерут, а толку?..
Я оглянулся. Средних лет посетитель глядел на картину брезгливо и с опаской, словно ему пытались всучить ее в подворотне за трешку.
— Не греет!
Все люди по-своему интересны. Но всегда был особенно любопытен мне тип мужчин, похожих на старых дев. «Где он обзавелся такими тонкими поджатыми губами? — подумал я. — Откуда эти манеры классной дамы? И вообще, отчего у него такой вид, точно приходится ночевать в холодильнике?»
Поэтому я не промолчал, а заметил рассеянно:
— Не греет? Отчего же, не скажите. Дует немного по ногам, это есть. Но отопление уже включено, я проверял…
Посетитель некоторое время молчал, рассматривая мое лицо бдительно, как мазню абстракционистов — мошенников и шарлатанов, Я твердо взирал ему на переносицу, стараясь не напускать на лицо излишних признаков мысли. Кажется, это удалось. Посетитель решил, что я не представляю собой общественной опасности и смягчился.
— Пейзажик этот не греет, — коротко просвистел он. — Душа тепла просит! Халтурщики…
«Все дело в том, что он живет где-нибудь на окраине в развалюхе, — подумал я. — Чтобы выгладить брюки, приходится сперва раздувать угли в чугунном утюге. В его телевизоре вечно пропадает звук, соседи по ночам поют хором скверный фольклор, сладкое и мучное запрещено есть навсегда, а настоящая жизнь кончилась еще в третьем классе. Вот почему он такой…»
— На картине мысли должны, а не лесополосы, — свистел тем временем посетитель. — Человеческие лица покажите! Радость свершений и побед! Терпеть не могу пейзажей…
Я не стал интересоваться, почему этот поклонник радостей и свершений забрел в зал пейзажей и шляется здесь уже четверть часа. У старых дев логика своя, не заимствованная. Поэтому я сказал так:
— Вы, безусловно, правы (Так обязательно надо начинать), Но не во всем. Картина весьма познавательна. В этом лесочке, должно быть, груздочки водятся — видите, какая трава? Начало сентября, судя по всему. Самый сезон. Вы как относитесь к груздям? Мировые грибы, а?
Посетитель не ответил. Наверное, из всех грибов он навсегда отдал свое предпочтение мухоморам. Прощаться мы не стали.
Входя в соседний зал галереи, я сразу услыхал знакомый свист:
— …а тем более выставлять на всеобщее обозрение! Насобачились малевать, на поток пустили! А душа где? Лирика где, чувства? Сплошные опоки и вагранки. Да любой, самый паршивый пейзажик даст сто очков вперед!
Это был он. На сей раз его не грел большой портрет литейщика. Уставясь в затылок романтической девушки в легком платьице, он настойчиво требовал лирики и чувств. Его серенькие близко поставленные глаза сливались в одну немигающую восьмерку. Девушка ежилась. Пришлось вмешаться.
— Вы, безусловно, правы, — сказал я. — Тут многого не хватает. Не отражены, например, мероприятия по внедрению НОТ, а ведь это крайне важно. И потом, почему на портрете не видно второй брезентовой рукавицы? Зачем художник скрыл её от людей, пришедших насладиться искусством? Нас греют свершения и радости вдохновенного труда, не так ли? А какие тут радости, если человек на работе в одной рукавице. Дай бог кое-как норму вытянуть. Нет в картине правды жизни! Вы правы!..
Романтическая девушка воспользовалась паузой и бежала. Посетитель еще раз осмотрел меня с головы до ног. Я не сплоховал: натянул на себя выражение лица моей восьмимесячной дочурки — когда она, насосавшись из бутылочки манной каши, блаженно отходит ко сну. Посетитель не нашелся что сказать и отошел в сторону.
«Он любит кроссворды, — подумал я. — Вот в чем штука! Он любит в жизни одни только кроссворды, а сюда его загнал случайный дождь. Он с детства несчастен и невезуч. Он жутко одинок в своей развалюхе и постоянно мечтает о горячем душе. Ему много лет не улучшают жилищных условий — поэтому он такой…»
Я не удивился, услышав знакомый свист при входе в третий зал.
— …и это они называют натюрмортом! Да где художник видел таких фазанов?! А этот дурацкий кувшин… И с чем он, интересно знать? Малюют, сами не знают чего. Любой портрет даст этой мазне сто очков вперед! Качество крайне низкое. Брак!
Мне стало душновато. Посетитель стоял в прежней боевой позе — упершись немигающей восьмеркой в девушку. Я включился без колебаний.
— Вы безусловнейшим образом правы. Это не фазаны, а бройлерные цыплята по два тридцать штука. Качество кошмарное, в рот нельзя взять, не пожарив. Да вы приглядитесь, что нам подсовывают! Картина-то стара-старехонька! Написана бог знает в каком веке, а холст ни разу с тех пор не меняли. Думают, в провинции так сойдет. Шалишь! Потребитель вправе требовать самое лучшее качество! Халтурщики они, вы правы.
Некоторые не любят, когда их мысли доводят до логического конца. Выражение лица моей дочери больше не помогало.
— Умные все стали… — просвистел посетитель. — Я вам, кажется, не мешаю, гражданин, и вы мне не мешайте. Нашелся тут…
Девушка имела на сей счет иное мнение и взглянула на меня с благодарностью. Мы сбежали одновременно. Уже выходя из галереи, я заметил его возле газетного киоска. Романтическая девушка, шедшая рядом, заметалась на ступеньках и юркнула обратно в галерею.
«Нет, нет и нет! — подумал я. — Все дело в том, что в его развалюхе ночью был пожар. Сгорело все в одночасье, спасти удалось только тазик для бритья и то чудом. Его любимая девушка уехала на Север с геологом по фамилии Недоелов и тоже стала Недоеловой. В детстве у него был рахит, а теперь ноют зубы — все, даже искусственные. С четырех работ его изгнали за кретинизм, и сегодня же ночью он окончательно решил броситься с коммунального моста вниз головой. На кладбище его тело придут провожать малозначащий член профкома и два лаборанта, жизнерадостных и розовощеких лоботряса. Родных у него нет и не было. Его очень, очень жалко…»
Я подошел к киоску.
— Нет, вы обязаны иметь мелкую монету, чтобы по первому требованию дать сдачу, — слышался знакомый свист. — Вы эти художества бросьте! Надо знать свои обязанности и выполнять их!
Пожилая киоскерша молчала и только машинально поправляла стопку иллюстрированных журналов на прилавке. Ей тоже было не по себе. Я смотрел на полную здоровья спину посетителя, на его шею, быстро переходящую в коротко оструганный затылок, и понимал, что никакой развалюхи нет и в помине, меня опять подвели привычные фантазии.
— Вы совершенно правы в своих требованиях, уважаемый, — сказал я, подходя вплотную. — Вам была нужна сдача? С удовольствием окажу посильную помощь!..
Я выгреб из кармана целую горсть меди и с наслаждением высыпал ему за шиворот.
Плохой я все-таки психолог…
Хоть бы проснуться!
Хулиганы сразу вышли из-за угла.
— Дай закурить! — сказал который поблатнее.
— Бог подаст, — холодно ответил я.
— Чё-ё-ё? — протянул который поблатнее.
— То, — ответил я. — Что слышал.
— Гера, сунь ему в зубы, — посоветовал второй, с фиксой.
Я подпрыгнул и несложным приемом каратэ ткнул пяткой в челюсть первому хулигану. Он икнул и укатился в темноту. Я оглянулся на второго. Тот, угодливо облизывая фиксу, подавал мне раскрытую пачку «Мальборо» и горящую зажигалку.