— Ах вы, мои масенькие, — умилилась добрая Лидия Никаноровна. — Проголодались, крошечки? Сейчас, сейчас…
Она переложила нас на тележку и повезла в соседнюю палату роддома к заждавшимся мамам — предстояла наша первая в жизни трапеза… По дороге мы не проронили ни слова.
Дряква
Цикламен оказался дряквой. Приятель Аристарх так прямо и сказал:
— Обыкновенная дряква.
Он сидел, развалясь на диване, и оскорбительно тыкал сигаретой в сторону подоконника. Остроухов страшно обиделся за свой единственный цветок.
— Между прочим, — ядовито сказал он, — этот редкий вид цикламена мне от прежних жильцов достался. Вдова члена-корреспондента, если на то пошло. И дочь. Шесть языков знали, если в сумме посчитать. Не из каких-нибудь… И вовсе он не дряква!
— Дряква, дряква, — лениво покивал всезнающий Аристарх. — В энциклопедическом словаре ясно сказано. Проверь. Если есть, конечно…
Стряхнул пепел в цветочный горшок и удалился. Остроухов, естественно, кинулся к соседям за энциклопедическим словарем.
— Цапля… цапфа… — бормотал он, лихорадочно листая страницы. — Дрякву выдумал, ж-жулик… Целиноград, ци… ци… Вот! Цикламен. Дряква, альпийская фиалка, род многолетних, семейство первоцветных, ядовит… Господи, еще и ядовит!
Досадно и горько стало Остроухову. И цветок-то, главное, как цветок. Листья, цветочки красноватые — все, как положено. Не пахнет, правда, ничем, так что с того? Стоял себе на окошке, никого не трогал, И вот на тебе — дряква. Было что-то в этом слове сомнительное, нехорошее. Крякающее такое. И еще смахивает па брюкву. Не то утка, не то корнеплод. Противно…
«У меня, значит, дряква… — постепенно накаляясь, думал Остроухое. — Ну, а у них, конечное дело, исключительно цикламены? Нет, так не пойдет!»
Утром, не побрившись даже, Остроухов пошел к «ним» раскрывать глаза. Первыми оказались супруги Игнатьевы, люди газетные и потому рассматривающие решительно все с точки зрения неожиданной и для нормального человека диковатой.
…После чая Остроухое улучил момент, подошел к подоконнику и, небрежно позевывая, сказал:
— А, то-то я гляжу: знакомое растение у вас тут. Это дряква, кажется? Ну да, она самая. Нежный цветок, дряква-то. Прихотливый.
Татьяна Игнатьева сделала большие глаза и с восхищением обратилась к мужу:
— Сергей. Да Сергей же! Полюбуйся скорее. Первый раз в жизни встречаю натуральный, рафинированный тип обаятельного циника. Чувствуешь, как он все ведет на снижение? Четко, тонко и органично. Надо обязательно записать…
Остроухов опешил.
— Мгу, — отозвался муж, ковыряясь в пишущей машинке. — Аналогичный случай… ты слушаешь меня, Танюш? Случаи, говорю, похожий был у меня в Скачковском районе. С механиком одним познакомился… Говорун такой! Критиковал все, помню, что ни увидит. Мотоцикл потом угнал. Судили, конечно… Тут, понимаешь, глубже копать надо. Я о нем чуть-чуть зарисовку не сделал. Вот был бы номер!
— Полить не мешало бы, — заметила Татьяна. — Как бы не завял цикламенчик..
Остроухову не понравилось словечко «говорун». Сухо откланявшись, он направился к другому товарищу, хохмачу Андросову-младшему.
— Врешь, — напряженно сказал Андросов-младший, узнав истинное название своего цветка. — Признайся, что врешь! Вот признайся!
— Зачем это мне врать, — отстранился Остроухов. — В словаре так написано. Энциклопедическом. Ты бы его читал иногда. Помогает…
— Кряква, говоришь? — задумался Андросов-младший. — Интересненько… Послушай, маэстро, ну-ка встань еще разок в профиль.
— Куда стать?
— Ты не придуривайся давай. Сказано тебе боком стать, вот и стань!
— Ну, стал…
— Сделай еще раз так.
— Как?
— Вот ты головой этак дернул, а потом губу выдвинул и подвигал.
Остроухов старательно дернул головой, выдвинул губу и подвигал ею.
— М-мэ, не то, — сказал Андросов-младший. — Ты зря нервничаешь. Сделай теперь десять шагов назад. Да не поворачивайся спиной, так иди! Смотри мне в глаза…
Остроухов сделал несколько осторожных шагов назад и уперся спиной в дверь. Андросов-младший ловко распахнул ее и выставил приятеля на лестничную площадку.
— Ты чего? Погоди! — забарабанил в дверь Остроухов.
— А ты чего? — отозвался изнутри Андросов-младший. — Головы людям морочишь? Уйди, надоел. Крякву изобрел… Да я эту хохму сто лет знаю! Надоело, Остроухов, уйди, будь человеком. Если заболел, так и лежи себе дома. Нет, он к людям пристает… Топай!
«Не понимаю, не по-ни-ма-ю! — думал Остроухов, возвращаясь домой. Какие-то психи, а не друзья. „Кряква“, тьфу! И ведь останется у них на подоконниках. Поливать будут, холить. Мерзкое растение…»
Задела Остроухова эта «дряква». Неприятно стало, нехорошо. Домой он пришел совершенно расстроенный и выкинул цветок в мусоропровод. А приятель Аристарх за свои слова тоже поплатился. В тот же вечер вконец осерчавший Остроухов ему газету в почтовом ящике поджег. Дыму напустил!.. Так вообще-то Аристарху и надо. Зачем приходил, для чего говорил? Сам и виноват.
«Я не Кулебякин!»
Я ему и пары слов сказать не успел. Только вошел в кабинет, тут же затрещали-запрыгали два телефона — красный и фиолетовый. Он ловко ухватился за трубки и закричал:
— На проводе! Нет, это не Кулебякин! Будет после обеда! Комплектующие опять не завезли? Кулебякин придет и разберется. А я не в курсе. Отбой!
Он швырнул трубки обратно, как опытная хозяйка бросает крышку на кипящую кастрюлю — мгновенно и точно.
— Так, — сказал он, внимательно глядя на мои ботинки.
— Я… — сказал я.
Затрещал телефон.
— Минуту! — он снова сцепился в трубку, на сей раз желтую. — На проводе! Нет, здесь не Кулебякин! Насчет автокранов? Только он решает, толь-ко! Конечно, будет здесь! Или не будет. Может, да. А может, нет. Вернее всего — может быть. Отбой!
— Так? — спросил он, вглядываясь в мои брюки.
— Мне бы… — сказал я.
Но не успел.
— Минуту! На проводе! Нет, я не Кулебякин, я другой… Пуговицы будут только квадратные? Вы кому звоните, товарищ? Нет, это не он, это я! Пуговицами занимается Кулебякин. Постоянно бывает. Да, на работе. Сказать точно? Пожалуйста: каждый первый четверг второго полугодия. Отбой! Фу…
— Так! — сказал он, уставясь на мой галстук. — Быстрее!
— Мне бы вот тут…
— Минуту! Нет, Кулебякин не здесь. Телефон здесь, а он — нет! Борщ сбежал? Не в курсе. Ждите Кулебякина. Понимаю, что срочно. Понимаю, что столовая цех номер один. Не плачьте, девушка. Кулебякин появится, все утрясет. Отбой!
— Кошмарная у вас работенка, — сказал я с чувством.
Он горестно вздохнул и обвел рукой телефоны. Все восемь телефонов красный, фиолетовый, желтый, синий, черный, белый, розовый в яблоках и серый без циферблата.
— И у Кулебякина тоже кошмарная…
— Кулебякина нет! — автоматически ответил он, и мы засмеялись.
— Ладно, пойду, — сказал я. — Не буду отрывать. Хотел тут бумагу одну подписать у Кулебякина…
— Нету его, нету!..
— …насчет аттестации рабочих мест. Но раз такое дело, мешать не стану.
— Милый! — закричал он. — Насчет чего у вас бумага?
— Насчет аттестации. А что? Все равно Кулебякина нет…
— Бог мой, хоть один по делу пришел. По нашему, родному. Давайте со сюда! Радость-то какая…
Он схватил мою бумагу и крупно вывел на ней: КУЛЕБЯКИН.
— Все-таки день не прошел даром, — сказал Кулебякин. — Спасибо вам. Заходите если что. Всегда рад. Жду!
Я вышел в коридор и плотно закрыл дверь. На ней было написано: «Лаборатория НОТ. Начальник А. Я. Кулебякин». А из кабинета в это время доносился отчаянный голос:
— На проводе! Двух Дедов-Морозов на утренник в школу? Я не решаю, решает только Кулебякин. На него возложено. А я не Кулебякин, нет, нет, нет!..
Одновременно выбивались из сил еще несколько телефонов. Кулебякин был очень занят.
Конец «Монолога»
Молодежное кафе «Монолог» открывали торжественно, как металлургический гигант. Директор кафе Виктор Горчаков, охрипший от речей, долго таскал почетных гостей по своему сверкающему детищу, демонстрируя разные чудеса.
— Это холл! — провозглашал он, оттягивая цельнорезную дверь, массой близкую к воротам крепости. — Зал на шестьдесят мест! Пульт дискжокея! А? Как вам нравится? Клубы по интересам, встречи с замечательными людьми, тематические дискотеки! Здоровый досуг молодежи!
— А выпивать они тут не начнут? — засомневался кто-то из гостей. — На дискотеках-то на этих?
— Хо! — кричал Горчаков с восторгом. — Все продумано! Прошу сюда. Это наш бар!
Слегка ошалевшие гости устремлялись к сияющему бару, но замечали серенький ценник: «Коктейль „Молодость“ — 8 руб.» и делали вид, будто интересуются оформлением. Еще в наличии имелся полудрагоценный коньяк «КС». В его сторону гости старались вовсе не смотреть.
— Ага? — кричал страшно довольный Горчаков. — Кусается? Кто там говорил: пить начнут? Ну-ка?
Гости натянуто улыбались и брали по стаканчику «напитка фруктового — 20 коп.»
После неизбежного доклада началась неофициальная часть. Члены туристического клуба «Кракатау» показали слайдфильм о путешествии к верховьям Енисея на надувных матрасах. Самодеятельная рок-группа «Чебуреки-04» пародировала зарубежные ВИА. Особенно удались одежды западных эстрадных идолов. Они столь рельефно и наглядно разоблачали бездуховность и разнузданность рок-звезд, что зашедший полюбопытствовать ночной сторож Анкудиныч только крякал, утирал лицо платком и стеснялся смотреть по сторонам. Наконец появился дискжокей, бледный молодой человек с загадочной улыбкой, жестом благословляющего митрополита возложил руки на пульт, отрешенно взглянул в потолок — и началось… Верхний свет пропал, и тотчас же полилось из-под белых грибков-столиков матовое сияние. Запульсировали на стенах разноцветные сполохи, по потолку заплясали геометрические фигуры — словно кто-то бешено раскрутил гигантский калейдоскоп. Перед столиками выросла толпа и задрожала, запрыгала в железных ритмах. Входящие в зал от грохота инстинктивно втягивали головы в плечи. Анкудиныч автоматически приоткрыл рот, как при артобстреле. Горчаков посматривал на танцующих ласково и снисходительно, как прабабушка на ползунка. В уме он уже ставил в годовом отчете красивую синюю галочку. Гости дружно скакали, с удовольствием наблюдая за собственными цветными силуэтами, синхронно подпрыгивающими в зеркальных стенах. Никто из них не подозревал, что этот чудесный вечер знаменовал начало печального заката молодежного кафе «Монолог»…