Смертию смерть поправший.
Вика не знала и знать не могла, что каждым своим шагом она и другие ленинградцы перечеркивают всю медицинскую науку. По всем законам, по всем расчетам – они должны быть мертвы. Мертвы, потому что нельзя, невозможно жить на ста двадцати пяти граммах хлеба в день. И на ста пятидесяти – невозможно. И на двухстах.
Но они были живы. И не просто живы. Ленинград – работал. Он читал стихи на всю страну. Он делал снаряды. Танки Кировского завода отправлялись на Большую Землю.
Все это было невозможно. Но это – было.
А еще он воевал. Воевал, схватив за руки группу армий «Север», не давая той шагнуть в сторону Москвы.
Ничего этого Вика не знала.
Она просто везла свою мамочку на санках по проспекту Ленина – будущему Пискаревскому.
Она даже не догадывалась, что каждым небольшим своим шагом чуть-чуть, но тоже приближала Победу.
Да.
Она тоже приближала. Просто тем, что все еще была жива.
В ней теплилась капелька жизни, и за эту капельку бились бойцы Ленинградского, Карельского и Волховского фронтов.
Потому что из этой капельки все еще могла расцвести новая жизнь.
Могла бы…
Внезапно Вика пошатнулась, в глазах ее резко потемнело, и она упала в сугроб.
Вставать очень не хотелось. Сердце стучало пойманной птицей о клетку ребер, стремясь вырваться наружу. На лбу выступил липкий, холодный пот. Она закрыла глаза и подумала: «Ну, вот и все. Прости, мамочка. Я не смогла». Мимо нее шли люди. Никто не мог наклониться и спросить – девочка, что с тобой? Потому что им самим нечем было помочь.
Вике вдруг стало тепло. Где-то там, на задворках сознания, вдруг мелькнула слабенькая мысль, что вот опять, как у Джека Лондона, – замерзать не страшно и не больно. И это же хорошо, что она умирает тут. Вместе с мамой. Их подберут. Не сегодня, пусть завтра или послезавтра. Зато похоронят вместе. Хоть кто-то из всей семьи будет лежать рядом друг с другом.
Слабое ее дыхание чуть-чуть подтаяло снег у лица. Напоследок она пожалела, что отдала шоколадку тому мальчику. Но тут же застыдила себя. Застыдила и вспомнила:
Хлеб!
У нее же осталась вечерняя порция!
И эта мысль вдруг так ее обрадовала, что она немедленно перевернулась на спину и села в сугробе. А потом достала из-за пазухи кусочек промерзлой жизни и начала его грызть. Грызла, как волчонок, непрестанно оглядываясь по сторонам.
И с каждым отгрызенным кусочком жизнь стала возвращаться. Медленно, не спеша, чуть-чуть улыбаясь.
А мама лежала рядом… На саночках…
Уже стемнело. Но люди шли и шли. Скрипел под валенками снег. Где-то снова грохотали разрывы снарядов, где-то объявляли воздушную угрозу, где-то шла война, а она все грызла и грызла хлеб.
После кое-как поднялась. Снова нацепила веревку на грудь. И опять пошла.
Как оказалось, она чуть-чуть не дошла до железной дороги, за которой начиналось Пискаревское кладбище.
Странно, но взрывы доносились и оттуда. Но не такие, как снарядные или бомбовые. Глухие. И какие-то… нестрашные.
Вика с трудом перевалила санки через рельсы. А потом повернула налево. Вот уже и кладбище.
Входа с воротами, как на других, старых, кладбищах, тут не было.
Люди просто подходили к ряду ветвистых деревьев. И складывали своих покойников в большую кучу. Разворачивались и уходили обратно. А какие-то бойцы в длинных шинелях собирали трупы в безлошадные сани. А потом, сами впрягаясь в оглобли, тащили их куда-то вглубь кладбища.
Вика подошла к людям в шинелях:
– Дяденьки! А куда мне маму положить?
– Брось тут. Мы увезем, – отрывисто сказал один из могильщиков.
– Я не могу маму бросить, – упрямо ответила Вика.
– Тогда сама тащи! – раздраженно ответил бородатый высокий дядька, повернувшись к девочке. От него чувствительно пахло перегаром.
– А куда?
– Иди прямо. Потом свернешь налево. И еще раз налево, на первом повороте. Потом опять все прямо. Там сама увидишь. А лучше оставь тут.
– Нет, – упрямо ответила девочка. – Я – сама.
Бородач пожал плечами и отвернулся.
Она чуть-чуть подождала. Сани нагрузили покойниками и потащили. Вика пошла за ними.
Но только она сделала несколько шагов, как за спиной загудела машина. Пришлось прислониться к большому, покрытому снегом штабелю дров, образовывавшему целую улицу, концы которой терялись в темноте. Моргнув синими, светомаскировочными щелями фар, полуторка медленно поехала за санями.
«Зачем им столько дров на кладбище?» – удивленно подумала Вика. «Эх, если бы набрать домой… Может быть, попросить у кого-то?»
Она зашагала по узкому коридору между штабелями.
Затем, как и говорили, повернула налево. «Здесь можно заблудиться», – подумала девочка. Но полуторка ехала медленно. Она не могла обогнать сани. Поэтому Вика не теряла ее из вида.
Зимой, даже когда нет света, видно хорошо по ночам. Снег, он же белый…
Веревка, наверное, уже натерла синяк на груди. Но она обещала!
Снова где-то рядом грохнул нестрашный глухой взрыв.
Вика снова повернула.
Сани и грузовик темнели около какой-то большой ямы. Кто-то громко ругался на кого-то. Бойцы начали разгружать сани и грузовик, складывая замерзшие тела около дровяных штабелей. Некоторые покойники были почему-то в гробах. Тогда гроб раскрывали. Доставали оттуда труп и складывали его к остальным. Сам же гроб откладывали в сторону. К нему подходил человек с топором и разрубал его на доски, отбрасывая их в отдельную кучу.
Вика подошла к ругающемуся человеку в шинели и дернула того за рукав.
– Тебе что? Кто ее сюда пустил? – опять заругался дядька.
– Мне бы маму похоронить, – тусклым голосом ответила Вика.
– Дура, что ли? – рявкнул на нее дядька.
– Я – Вика! Мне бы маму похоронить!
– У всех мамы! Иди ко входу, там оставляй!
Вместо ответа Вика села на снег. Никуда она не пойдет. Пока маму не похоронит.
Дядька опять выругался, на этот раз нецензурно.
– Заберите у нее труп и оприходуйте со всеми.
Несколько человек шагнули в сторону девочки.
Тогда она обняла маму, всем видом показывая, что не отдаст последнее дорогое, что у нее пока есть.
– Не дам!
Кто-то ее осторожно взял за руки и оттащил от санок. Она заплакала.
Маму отвязали от санок и белым столбиком положили в штабель. Только теперь Вика поняла, что это не дрова, нет.
Это – люди.
Двухметровая в высоту, бесконечная в длину поленница людей. Ругливый дядька схватил ее за локоть и потащил куда-то.
– Смотри!
Сквозь лед слез она увидела гигантский ров, наполовину заполненный людьми. Здесь были разные. Завернутые, как мама, в простыни, голые без всего, как в бане, вытянутые и скрюченные, молодые и старые, мужчины и женщины. С одного края лежали обрубки и осколки людей – мешанина из рук, ног, голов и туловищ.
Прямо под ногами.
Вытянутая, белая до голубой прозрачности чья-то рука тянулась к Вике, словно пытаясь выбраться из котлована. Словно пытаясь вернуться к жизни. Словно крича ей, ругачему дядьке, Сидорчуку, мальчику с набережной, дяде Марату, Юте – всем! – мы еще живы! Мы еще здесь!
Но бойцы, один за другим, постепенно складывали тела в штабели, а из других штабелей в длинную яму, над которой замер, подняв руку с ковшом, экскаватор, похожий на древнего динозавра.
– Здесь мы твою маму похороним. Документы на нее есть?
Вика помотала головой. Она совсем забыла, что человеку нужны документы даже после смерти.
– А зовут как?
Вика ответила.
– Петрович! Запиши! А ты… Домой иди, девочка. Иди домой.
И опять матерно заругался на кого-то.
Почему-то Вике захотелось прыгнуть в эту яму и лечь там, прижавшись телом к телам ленинградцев, умерших, но живых, тамошних, но здешних, уснувших, но…
Но ее толкнули, сунули в руки веревочку от санок, как-то внезапно полегчавших, и отправили домой.
Она шла между длинных людских штабелей, и каждый шаг ее слабел. Обледенелые лица мертвых людей смотрели на нее со всех сторон. Они тянули к ней руки. Пытались выбраться, высовывая голые пятки, на которых не таял снег.
Она не могла отсюда уйти. Она чувствовала, что ее место здесь. Словно эти штабеля, ее мама, та рука – вцепились в нее и не давали уйти.
Когда она вышла к сортировочной яме, вдруг поняла, что не спросила у ругливого, где похоронят маму. Как она ее будет искать здесь? Куда она будет приходить? Почему она жива, когда все мертвы?
Вика бросила санки прямо на дороге и пошаркала обратно.
Но дойти не смогла.
Просто упала на снег, вытянув руки вперед, словно боец в атаке.
Она просто тянулась к маме.
Линия сердца(Апрель – май 2011)
День четвертый
После завтрака идем нарушать закон. Мать со своими на Гонтовую Липку. Юра туда же. Двух своих бойцов-пэтэушников с нами отправил. Посмотреть, как матерые работают.
А погода жуткая. Ровно осень – низкие тучи несутся с запада. Такое небо у меня почему-то ассоциируется со сценой из фильма «Александр Невский». Нет. Не из новой поделки, а старого шедевра. Это когда псы-рыцари свиньей атаковали нас.
Ну, псы свое получили, и тучи когда-нибудь закончатся.
Идем по полю в сторону железной дороги и станции «Апраксин бор».
Слева – огромная яма, будто копали экскаватором. Рядом с ямой бомба. ФАБ-500. Только почему-то пустая. В смысле, нет ни тола, ни взрывателя. Только один корпус. Кто ее выкопал? Зачем? Как? И как ее обезвредили? Для меня все это загадка, интереса не представляющая. Ну, нашли. Ну, выкопали. Ну, обезвредили. Ну, так и оставили. Ну и мы – мимо идем.
Некогда нам на всякие железяки любоваться.
Правда, пэтэушники Юрины побежали фотографироваться. Да пусть их. Детишки…
Когда-нибудь им это надоест. Мне же надоело!
Юди подходит ко мне и спрашивает:
– Ты чо, срань старая, молчишь?
– Думаю.
– Опять про меня хрень всякую напишешь, сучка бородатая?
– А ты как думал…
– Правильно. Пиши. А то забывается.
А потом ветер и легкий дождь. Слезами на очках.
На поле вышли гуськом. Потому как впереди Васька со Степкой со своими охрененно крутыми минаками. Сколько такие стоят? В смысле аппараты, а не Васька со Степкой. Много такие стоят.
Рублей шестьдесят, наверное. В смысле, шестьдесят тысяч.
Ну…
Понеслась.
Мы идем по полю за парнями, свистящими своими крутыми аппаратами. Идем навстречу ветру, секущему тебя плетьми воды.
Очки постоянно приходится протирать. Ни черта не видно. В конце концов снимаю их и прячу в карман пуховика.
Там, где Васька или Степка останавливаются и начинают крестить невидимыми щупальцами минака землю, – определяя место залегания – кто-то из нас останавливается и начинает копать.
Один, другой, третий…
Минометка, цинк с лентами для «максима», гнутая трехлинейка…
Мне опять достается «семь-шесть», прошедший через ствол. И я опять, пытаясь его выдернуть из земли, влупливаю со всей дури ему по башке – по взрывателю. Почему-то он опять срабатывает. Хорошие у меня ангелы-хранители. Добрые и сильные. Сильные – это точно. Гитлера в свое время заломали. Неужто меня от какого-то снаряда не спасут?
Грязно матерюсь и иду дальше.
Через полчаса все заняты своим делом. Кроме меня и Буденного. Мы закуриваем в очередной раз. Кажется, уже раз пятый за эти полчаса – нормально покурить не успеваем. Дождь убивает огонек сигареты. Руки замерзают. Зажав сигарету в кулак, немножко греемся. Заодно согреваем и внутренности из фляжки.
Говорят, что это алкогольное тепло – субъективная штука. Что на самом деле организму холодно. Да пофигу на организм. Главное, чтобы мне теплее было.
В этот момент Степка вдруг подает голос из-за спины:
– Кто бойца поднимать будет?
Мы оглядываемся.
Степка остановился на звуке минака. И пока мы стояли – поднял сначала диск «Дегтяря», а рядом лопатку саперную. А из-под лопатки торчит бедренная кость.
– Я! – орем мы оба с Буденным и бросаемся к костям.
Время останавливается. Исчезает ветер. Замирает дождь. Есть только ты, нож, лопатка и боец. Степка уходит дальше.
Поисковики делятся по предпочтениям на две категории – одни любят ходить и искать. Другие сидеть и копать. Степка, Тимофеич, Вася – первые. Я из вторых.
Буденный копает ноги. Я начинаю с головы.
Раскоп неглубокий. Всего сантиметров тридцать. И парню повезло – он не перепахан тракторами. Почти целый лежит. Как так получилось?
Под ножом скрежет металла.
Каска.
Осторожно достать ее не получается. Заплыла ленинградской тяжелой глиной. Да еще и прогнила. Половина каски отламывается в руках. Вторая еще там, внизу. Эх, блин… Черепа нет. Череп сгнил. На внутренней стороне каски – волосы. Короткие. Черные.
Сажусь рядом с раскопом на пендель – кусок пенопропиленового коврика – он же пеналь, он же поджопник, он же сидушка, он же геморройка. Геморроя не хочется.
Начинаю разбирать землю – полукруглый холмик из-под каски. Землю, бывшую когда-то человеческой головой. Человеком. Мокрые волосы собираю и складываю в пакет к костям. Складываю? Мокрые, они прилипают к ладоням, к одежде. Складываю вместе с землей.
Семьдесят лет прошло…
А они все еще живые, эти волосы. Ни одного седого…
А костей черепа нет. И челюстей тоже. И зубов нет. Каска. Земля. Волосы.
Постепенно протыкиваю землю ножом, спускаясь ниже. Есть ключичка. Ребро. Второе. Тут очень тщательно, очень! Тут медальон может быть. Тут нагрудные карманы…
Пусто. Ничего.
Артем в это время добрался до тазовых костей. Те раздроблены в хлам. Тоже перебирает жирную землю руками, там карманы брючные. Ничего. Подсумок – пустой. Ничего.
Почти сталкиваясь лбами, разрываем землю еще ниже – под бойцом.
Пусто.
Ищем вправо-влево, взрывая землю сначала лопатой, потом ножом. Ничего.
Ноги полностью, кроме стоп. Руки тоже – кроме кистей. Осколки таза. Несколько ребер. Ключица. Волосы.
Потом пакет с бойцом складываем в мой рюкзак. Легкий он – боец.
А прошло аж два часа, оказывается. Рассказывать об этом быстро. Со стороны наблюдать – долго. Работать – в один вздох время летит.
Два часа стояли раком, подставив свои пятые точки под небесную мокрую кручину. Кручину из кручин. И незаметно-то как. Только спина и штаны все-таки промокли.
Глоток водки за помин души. Плеснули маленько на раскоп. Второй для сугреву. Закуриваем.
– Наши-то где? – когда говорю, идет пар изо рта.
Буденный кивает мне – слепошарому в залитых дождем очках. Наши устраиваются на привал у мусорного отвала.
Мусорный отвал – это кучи земли, столканной зачем-то бульдозерами. Метра по четыре высотой – курганы на поле. За одним из них мужики и устраиваются, укрываясь от ветра. Оказывается, пока мы бойца поднимали – Заяц прискакал.
Заяц – в смысле, поисковик наш. Он наш штатный портной. Учится на модельера. Надеюсь, отучится и станет нормальным модельером, а не как эти… «звезды в шоке…». Он обшивает нас всех – кому камуфляж подогнать, кому разгрузку сшить. Ездит он с батей – с Петровичем. А зовут… От тыж блин! А я не помню, как Зайца зовут! Заяц и Заяц. Ну, пусть так и остается – Зайцем.
– Заяц! Ты чего к взрослым дядям пришел?
По лицу стекает дождь.
– Нельзя, что ли?
– Нельзя, – солидно встревает Степан. – Без водки тут никак нельзя. А ты водки принес?
– А я не пью! – отвечает Заяц.
– Кого ипет чужое горе? Мы-то пьем!
– Ну… Вы б сказали, я б принес… – Заяц еще маленький. Он еще не улавливает тонкую разницу между мужским грубым юмором и мужской грубой злостью. А еще не понимает то, что если мужики в поле под дождем, то водки им все равно не хватит.
– Значит, для того чтобы согреться, мы тебя сейчас женщиной сделаем… – подмигивает Женька Юдинцев Зайцу.
Мне остается метров пять до разлегшихся на земле мужиков. Скоро мы все будем мучиться спинами, коленями и прочими суставами. Но это будет после Вахты. На Вахте болеть некогда.
Делаю еще шаг и вдруг вижу под ногой что-то белое.
Кость.
Берцовая.
Человеческая. Белая-белая.
– Тем, положи в рюкзак, – останавливаюсь я.
– Ага…
Он засовывает кость в пакет с бойцом, торчащий из моего рюкзачишки.
А потом и мы устраиваемся на привал.
– Подняли?
– Подняли.
– Медальон?
– Пусто.
– Тогда водку доставай.
Я достаю фляжку, пустую уже наполовину.
Она и так-то маленькая – двести пятьдесят. Оказывается, взяли все – тушенку, хлеб, лук, сало. А водку забыли в лагере. Васька и Степка притащили свое, конечно. Но мало. Всего пол-литра.
– Дед, у тебя же всегда водка есть! – возмущается Еж.
– А это что? – возмущаюсь я.
– Мало! – рев брутальных мужиков гаснет в дожде.
Надо отправлять гонца в лагерь. Идти никому неохота.
А чуть позже выясняется, что до магазина ближе.
Складываемся по сотне. Рублей, конечно.
Где сей магазин находится – знаем теоретически мы и практически – Васька со Степкой. Но их посылать нельзя – у них аппаратура. Пока гонцы бегают – мы часик еще тут походим.
Посылаем Юриных пэтэушников. На тех смотреть жалко – мокрые, соплястые.
Васька объясняет им, как дойти. Те – тупят. «Ак чо, мы это, того…»
– А им и не продадут. Двадцати одного нету. Нету?
Мелкие облегченно кивают:
– Нету!
Боятся заблудиться, что ли?
В итоге иду я. Самый старый с самыми молодыми.
Ну, во-первых, хоть согреюсь. Во-вторых – посмотрю на этот самый Апраксин. В-третьих – узнаю, где тут магазин. В-четвертых – посмотрю расписание электричек. И, наконец, в-пятых – куплю нормальной водки. И нормально куплю. Не одну бутылку.
Достаю солдата из рюкзака. Оставляю мешок пока тут. Чего его с собой таскать? Поднимаюсь на отвал. Едва не сбрасывает ветром – чего-то он усилился.
И снова нагибаюсь под ноги. Еще одна кость. На этот раз предплечье. А рядом вторая. И берцовочки вниз. И мелкие – от ступней.
Пошли поисковика за водкой – он бойца и поднимет.
– Эээй! – ору. – Кто бойца подымать будет?
Потом встаю на колени, проверяю землю. Дождь стучит по капюшону и козырьку кепки. Рядом с бойцом – чернильная ручка малахитового цвета с латунным пером. На пере – серп и молот и число «1936». Один из мелких – Антон, кажется, – остается тут.
Мы идем дальше.
Вот он – Апраксин Бор. Метрах в пятидесяти от косточек – дачи стоят. На косточках и стоят. Интересно, а когда дачники свои огороды копают – они бойцов находят тут?
И через десять минут мы в центре цивилизации. Асфальт. Машинки проезжают. Музыка из этих машинок. «Тынц, тынц, тынц!» Я – попаданец. Из сорок второго в две тысячи одиннадцатый. На нас – мокрых и очень грязных – не обращают внимания. Бомжи и бомжи. Мало ли тут таких? Ага…
Нормально все, жители двадцать первого века. Мы сейчас вашего спирта купим – обратно в свой двадцатый. Мы живем в прошлом. Не волнуйтесь. Мы тут так – в гостях.
– Здрасьте, барышня! – это я продавщице в магазе. – Водка есть в литровых? Желательно паленая…
– Есть, пожалуйста, «Белуга».
«Белуга» стоит тут восемь сотен за литр. Подозрительно дешево. Пэтэушник едва в обморок не падает от цены.
– А чо эта дорого-то так, эта, а? Чо а?
– А это мы с базы напрямую возим, – машинально отвечает «барышня» и тут же понимает, что фигню сморозила.
– А она точно паленая? – с серьезной миной продолжаю я.
– Да, конечно, еще никто не жаловался…
Я хихикаю про себя.
И беру какой-то «Кедровой» по сто восемьдесят за литр. Пять литров. И флегматично запихиваю бутылки в рюкзак. Потом внезапно вспоминаю старый анекдот и прошу две конфетки. Поворачиваюсь к пэтэушнику и говорю ему:
– Три брать не будем. А то опять стошнит.
Он не знает этого анекдота и замирает от ужаса. А потом берет полторашку пива. Дурак. Пиво на таком ветру нельзя пить. Только водку. Паленую.
Когда я вышел, то пацан спросил. Торжественно так спросил. И как-то сакрально:
– А зачем так много?
– Конфет-то? Так нас же много…
После этого он молчит всю дорогу и о чем-то размышляет.
А я просто возвращаюсь в сорок второй.
Пока ходили – ничего не произошло. Бойца с ручкой добрали. Подняли и еще одного. Зайцу повезло – наткнулся на лимонку. На щуп нашел. А лимоночка – в кармане. И полный набор – крупные кости и даже с черепом. Медальона опять нет.
Ну, вот теперь можно и нормально пожрать.
И только сели за курганом – дождь внезапно закончился. Ангелы решили, что мы заслужили пообедать без воды сверху…
Степка достал две упаковки армейского пайка.
Мы – банку тушенки, пять головок лука, буханку хлеба. И трехлитровый термос с чаем. Его Змей с собой таскает. Ну и сало, само собой. Без сала в такую погоду жить невозможно.
Пэтэушники ничего с собой не взяли. Дети – уроды. Прав Еж. Жрут больше всех, а еду добывать не умеют. Пришлось обматерить. Впрок. Так-то бы, чисто педагогически, оставить их голодными – будут думать в следующий раз.
На пайки молодежь сделала стойку: интересно им – а что там такое? Консерва рыбная, консерва мясная. Галет кучка, пакетик чая, парочка кофе. Витаминный напиток.
И еще таблетки сухого спирта.
Юди делает ямку под него. Степка тем временем открывает банки.
Разводим в ямке огонь. Ставим на него сначала одну банку. Дожидаемся, когда сало растает.
А потом макаем в нее хлеб, передавая банку по кругу. Заедаем дольками лука. Запиваем чаем с водкой. Вот это – самая вкусная на свете еда – макать хлеб в растопленный жир тушенки и запивать его горячим сладким чаем с водкой. И никакие суши с профитролями рядом не стояли.
И разговариваем.
– Слышь, пацан, а ты на кой хрен пиво взял?
– Так вкусно же!
– Ты же обоссышься сейчас со вкусного-то! – лошадино ржем над пареньком.
– А мы водку не пьем…
– Хе… Ты вообще… Первый раз, что ли?
– Ага! – в голосе пэтэушника жизнерадостный восторг щенка.
– Ты вообще зачем сюда поехал? – спрашиваю я, с хрустом пережевывая лук с салом.
– Пряжку хочу найти. Немецкую. Чтобы там надпись – «Гот минс унс».
– Мит унс, – машинально поправляет его Васька и ухмыляется.
А мы замолкаем… Только я продолжаю:
– А нах?
– В городе носить буду! На ремень надену!
– Встречу в городе – уебу лопаткой, – Буденный не смотрит на пацана. Он макает хлеб в горячий жир тушенки. Потом утирает подбородок и повторяет: – Уебу. Понял?
– А чо? А? – удивляется пацан.
– Ничо а, блять ты такая. Просто так.
– Нацик, что ли? – спокойно говорит Еж, хрумкая галетой. Когда Еж спокоен – жди беды.
Парень вдруг теряется.
– Нацик… – констатирует факт Юди. – Тут его прикопаем или?
– Оглянись, что видишь вокруг? – это уже я подал голос.
– Ээээ… Поле.
– А кто на нем лежит?
– Мы вот сейчас лежим…
– Идиот ты, – говорит Дембель.
Я продолжаю разговор, не обращая внимания на реплики:
– Бойцы тут лежат. Русские бойцы. Так?
– Ну… Да…
– А ты хочешь носить пряжку немца, который этих бойцов убивал? Что бы они, эти бойцы, с тобой сделали, если бы встретили в Кирове сорок второго?
Молчание. Только ложки скребут по банкам.
– Позже прикопаем. После захоронения, – опять вздыхает Юди. – И билет сдадим. А бабло пропьем!
Васька ухмыляется. Найти эту пряжку тут – дело тяжелое. А носить ее… Последнее дело.
И, конечно же, начинаем спорить.
Спорить о том, что видим вокруг.
О том, что нужно ли было класть солдат в этих болотах? Так ли был бессмыслен Невский пятачок? Может быть, стоило просто держать оборону, дожидаясь побед под Сталинградом?
– Немцы бы оттащили отсюда резервы, и тогда можно было бы прорывать. Ведь в итоге так и получилось!
– Ага… Получилось бы… Это кто ж в августе сорок второго года знал о Сталинградской победе? Немцы были так уверены в своей победе на юге, что одиннадцатую армию фон Манштейна перекинули не на юг, а именно сюда. Под Питер. И если бы наши тут просто сидели в болотах, что бы было?
– И что? Потерь бы было меньше!
Я не выдерживаю и вставляю свои пять копеек:
– А то же самое, что и во Франции. Сидели себе за линией Мажино – в футбол гоняли. Потери были минимальны. Какого-то капрала шлепнули через два месяца после начала войны. Немцы, наверное, долго извинялись перед родственниками. А потом раз! И нет Франции.
– На войне стреляют, знаешь ли… – это Степка прожевал кусок хлеба с салом.
– Не… Ну, так это понятно. Зачем толпой на пулеметы-то бегать?
– Можно подумать, немцы так не делали. Или англичане с американцами. Леха, скажи!
И я говорю:
– Потери американцев в Первую мировую войну только убитыми – двести тысяч человек. За два месяца. Сто тысяч в месяц. Потери России за три года убитыми – девятьсот тысяч. Двадцать пять тысяч в месяц. Ну ладно, это Первая мировая. Во Второй мировой при высадке на Сицилии янкесы сами себя разбомбили, а потом едва не сбежали, когда их три дивизии немцы одной контратаковали.
– Зато они жизни солдат спасали!
– Зато наши солдаты спасали жизни своих детей.
Спор вечен. Вечен и бесконечен. Солдат, поймавший пулеметную очередь, – жертва бестолкового командира или герой, приблизивший Победу на несколько секунд?
Кто из нас прав – я или мой оппонент?
Да никто. Солдат – прав. Жаль, я никогда не узнаю – что думал он перед боем, чем жил, как чувствовал?
Жить – можно. И нужно. Но если нужно – бывает такое – то надо и умереть. Чтобы другие – жили.
А иногда надо и замолчать.
Перекуриваем обед.
И снова вперед.
Змей и Юди – подымать блиндаж. Васька насвистел им трубу от печки. На помощь им отправляем пэтэушников.
А мы дальше – цепочкой по полю.
Вернее, змейкой. Со стороны забавно, наверное, смотримся. Бегает мужик со странной хренью в руках. Время от времени хрень гулко гудит. Толпа других мужиков отарой бродит за ним. Если отара услышит гудок – ускоряется и бежит с лопатками наперевес. Кто первый – тот копает. Маньяки…
А погода тем временем внезапно улучшается. Тучи ровным строем уходят на восток. И за этим строем ползут – высоко – перистые штабные облака. Впрочем, иногда и кучевые подносчики боеприпасов тоже ползут за фронтом. Низко, кажется, можно щупом достать.
Сыро. Ветрено. Солнечно.
Я улыбаюсь солнышку, скидывая мокрый капюшон.
– Леха! Тут! – Васька крестит миноискателем землю. Буденный пристраивается рядом.
У меня ржавая саперная лопатка в земле. У Буденного – подсумок. Пустой. Кожа хорошая. Отдадим Зайцу – пусть шьет чего-нибудь. А костей опять нет…
Вдруг я слышу за спиной резкий хлопок и машинально падаю мордой в мокрую землю. Потом оборачиваюсь – Артем сидит с побелевшими глазами и матерится. Оказывается, он со всей дури втопил «фискарем» – это лопата такая – в землю, а в ней лежал взрыватель от «эфочки».
Взрыватель взял и хлопнул. Работа у него такая – хлопать.
– Аж лопату подкинуло! – а потом долгая матерная тирада. Забористая такая русская молитва.
Я протягиваю фляжку – адреналин погасить. Артем хлебает лекарство как воду. Потом вытирает вспотевший лоб дрожащей рукой.
– Третий раз уже, бляха муха!
Артем – спасатель. Работает в МЧС. Вроде привыкнуть должен, скажете? Не… К этому не привыкается.
– Идем?
– Идем…
И мы шагаем дальше…
У каждого свои враги на Вахте. У кого-то взрыватели, у меня вот снаряды.
– Хорошо, что не шар ампулометный, – говорит Степан. – Было дело, у нас пацан щупом пробил его. Еле отскочить успел.
– Бахнуло?
– Пыхнуло. Волосы опалило. И хорошо, что не попало на него. Хрен потушишь эту смесь.
– Из чего ее делали-то?
Степка рассказывает. Я не запоминаю. Не хочу знать эту херню.
Случаев таких – много. Но Бог бережет дураков. Дураков, но не идиотов. Если ты будешь подкидывать взрыватель от противотанковой гранаты и долбать по нему лопаткой – рано или поздно ангел подправит осколок в нужную сторону, дабы спасти остатки мозга посредством черепно-мозговой травмы. Хотя одному мудаку каким-то образом в задницу осколок прилетел. Ангел-хранитель явно ругался, спасая своего идиота. Осколок-то горячий – все пальцы обжег. Потом, наверное, крыльями устал махать на ожоги.
Или вот бутылка как-то хлопнула с зажигательной смесью. Тоже тогда парень отскочить успел, только капля на ладонь попала. Мы его втроем держали, когда он руку сунул в зеленую воду болотной воронки. Один хрен – не помогло. Пока капля ладонь не прожгла насквозь – не потухла.
Идем мимо раскопа на блиндаже.
– Дед! На тебе подарок! – Юди протягивает бутылку.
Накаркали.
Вот и он. Тот самый коктейль того самого Молотова. И главное, почему Молотова? Какое отношение к сему химическому продукту нарком иностранных дел имел? А вот вошел же в историю таким странным образом…
И вот куда его девать?
В лагерь – нельзя. Тут оставлять – нельзя. Уничтожать – нельзя.
– А вона саперы шляются. Им и отдадим, – Еж махнул лопатой в сторону дороги.
Пока мы тут ползали – нарисовалась группа разминирования МЧС. Кой черт их принесло? Рояли, блин, из кустов. Посылаем, было, молодого к ним с подарком. И тут же останавливаем его.
Молодого пошлешь – а он или бутылку разобьет по дороге, или его саперы повяжут. Тем более вместе с ними могут быть и менты. А тут – напоминаю – другой район. Мгинский. Разрешения нет… И слово «нашел» – не прокатит.
Идем мы с Ежом. Но только делаем пару шагов, как «уазик» едет к нам. Отлично.
– Плесни-ка на пару пальцев… – Еж достает складной стаканчик. Я – фляжку.
– На пару – вдоль или поперек? – вспоминаю я бородатую шутку. Никто не смеется. И не отвечает. Хлопнули по граммульке…
И ведь никто не пьянеет, что удивительно. Кроме пэтэушников. Те пиво допили и снова послали своего гонца в магазин. Тот им притащил две полторашки какого-то жуткого ядовитого коктейля. По-моему, он еще хуже молотовского. Тот хоть просто горит. А этот еще и пахнет рвотой.
– Здорово, мужики! Чьих будете? – Из «уазика» высовывается какой-то луноликий мужик в форменном комбезе МЧС.
– Кировские мы, а чо? – вятское «чо» «чотко» идентифицирует нас как не местных. Однако стереотипы мышления срабатывают – кировские тут означает «Из Кировска», а не с Вятки.
– Аааа… Есть чего увезти? – интересуется сапер.
– Нна! – внезапно вытягивает руку Еж. Бутылку он прятал за спиной. И теперь, сделав выпад как д'Артаньян, выпучил глаза, пытаясь напугать водилу.
– О! – сапер непроизвольно откидывается на сиденье. – А больше ничего нет?
– Семь-шесть. Вооон около той ямки! – вступаю я, показывая направление щупом.
– Пузырь бери, давай! Бесплатно. Пока добрые! – настаивает Еж.
– Да ну ее… Разбейте где-нибудь, – доносится голос из машины. Там их трое, оказывается. Я сразу и не разглядел.
– Будет сделано, товарищ командир, о крыло можно? – Еж делает вид круглого дурака. Это он умеет.
В машине ржут. И уезжают в сторону моего снаряда.
– Уроды, блин, – смеется Еж им вслед. Это не ругательство. Это он ласково.
В это время из блиндажной ямы выбирается Змей.
– Пусто. Больше нет ни хрена.
Только труба на дне валяется. Ее вытаскивать не стали. Зачем нам труба? Не надо нам трубу.
Вот об нее Еж и разбивает бутылку.
Он успевает сделать несколько шагов в сторону – как раскоп превращается в вулкан. Пламя какое-то… Адское. Бело-желтое. И чадит сильно. Даже в нескольких метрах чувствуется жар. Хорошо. Тепленько стало. Еж приблизил лето на несколько секунд, чуть-чуть нагрев окружающую среду. В яме стало что-то тихо хлопать.
– Там патроны были. Винтовочные, штук двадцать. Гнилые, я даже доставать не стал.
– И ты, Змей, тоже урод, – констатирует, и опять ласково, Еж, глядя на пламя.
Юди ржет.
– И ты, Юдинцев, тоже.
Между прочим, мы сейчас уничтожаем имущество Министерства обороны Российской Федерации. Да. Это все юридически принадлежит армии. Правда, оно ей нафиг не нужно. Тем не менее.
Погревшись, отправляемся дальше. То тут, то там поднимаем всякие железяки и косточки. Железяки отпинываем. Косточки – складываем в пакеты.
Так незаметно приходит вечер.
Пора идти на ужин.
С первых еще Вахт сохранилось правило – после восьми в лес ни ногой. Раньше это делалось, когда саперы прямо в лесу – на месте находки – делали подрывы. Сейчас они увозят барахло, а привычка осталась.
Быстро как время летит. Вроде ничего и не делали особо. Даже и не устали.
А вот потому как не устали – парни пошли в баню после ужина.
Там у нас сделан вигвам. На него плащи ОЗК накинуты. Рядом костер, на котором дежурные греют воду и камни. Когда камни нагреются – их в парилку. Там водой поливают. Холодненькой. Из речки. А горячую воду – в душ. Помост между трех деревьев, на помосте тридцатилитровый мешок. К мешку приделывается шланг, который заканчивается нормальным таким душем. На шланге краник. Я, правда, в лесу не моюсь. По старой туристской привычке. Слишком легко в лесу после бани простудиться. А мужики моются. Как говорится, каждый хозяин – сам себе татарин.
Я сижу у костра, читаю книгу, грею воду и камни. Перевариваю гречку с мясом. Мужики орут, прыгая в речку.
Жить – хорошо.
Только вот – зачем?
День пятый
Утром я просыпаюсь оттого, что чешется левая лопатка. Сильно, блин, чешется. Верчусь и так и эдак, нащупывая чертов прыщ.
Ан нет. Не прыщ. Клещ, скотина, цапнул. Выбираюсь из землянки. Над миром – туман. Подхожу к столу. Дежурные варят овсянку. Прав Еж. Дети – уроды, а бабы – козлы. Рита сидит за столом и чего-то пишет. Остальные еще дрыхнут. Еж храпит так, что труба у печки ходит.
– Рит, я этот клейстер жрать не буду… – угрюмо говорю я, подойдя к столу. – По трем причинам. Я не англичанин, я не Ксюша Собчак, и у меня аллергия на нее.
– На Ксюшу?
– На кашу!
– Ну не жри… – флегматично отвечает Рита. – Хочешь, я тебе «Губернаторской» каши дам?
– Давай. Две, – соглашаюсь я.
– А две за что? – Рита не отрывается от своих бумаг.
– А меня клещ цепанул и у меня этот… как его… бруцеллез. Нет… Ботулизм. А! Менингит!
– Энцефалит у тебя. Подожди, протокол допишу.
Рита заполняет протокола эксгумации. С каждым годом они становятся все больше и больше. В этом – уже на четырех страницах формата «а-четвертый». Каждый год что-то новое. Если внесение координат GPS еще можно понять, то как понять графу «Определение возраста останков по сохранности черепных швов»? Как правило, подобные графы заполняем от балды.
– Я ж сдохну на глазах! – возмущаюсь я для вида. Сам же набираю кипятка и делаю себе кофеек. Чтобы уничтожить поганый вкус обочин бразильских дорог, максимально переслащиваю его. Ну и из фляжки плескаю немного…
– Может, бальзаму тебе?
– Нафиг. Детям оставь. Я все одно сдохну сегодня-завтра. Уже начинаю. Между прочим!
– Ага… – кивает Рита.
– Вы меня прихороните около землянки, ладно? Я буду по ночам приходить, девок щупать.
Рита смеется:
– Мы кол забьем в могилку, чтобы не ползал тут, старый ты хрыч.
– Тебя тоже щипну, не волнуйся.
– Тьфу! Детей бы постыдился! – Рита «как бы» укоризненно смотрит на меня. Сама смеется.
– Кого стыдиться? Этих стыдиться? – киваю я на дежурных. Дежурят сегодня пацан по имени… А и не помню. И Светка – симпатичная девица семнадцати лет. Ничего такая. Глупенькая, правда, но как все в этом возрасте. Подрастет – поумнеет. В дочки мне уже годится.
– Да эти всю ночь шубуршали в своем углу. Вон, у Светки губы до сих пор пухлые и покусанные…
– Чегоооо? – возмущается Света.
Я, сам для себя неожиданно, выдаю:
– Эх ты, Света, Света – губы для минета…
И тут же получаю по лбу ложкой. От Риты:
– Старый ты хрен!
Света краснеет и раздувает ноздри, пацан хихикает, Рита сдерживает смех и изображает гневное лицо, а я ворчу:
– Вот уж… Перед смертью и помечтать нельзя…
– Маргарита Олеговна! – Светка воспринимает мои слова как очередной похабный комплимент и возмущенно смотрит на Ритку, ища спасения. Она машет рукой и продолжает писать.
А я равнодушно пью свой кофей.
И решаю поразвлекаться.
Когда Светка нагибается, чтобы помешать овсянку, – я демонстративно поворачиваюсь к ней лицом и громко цокаю:
– Тц, тц, тц…
– Что?! – оборачивается она.
– Ничто. Красиво.
Девка злится. Отходит в сторону, но туда идет дым. Отходит в другую, снова нагибается, чтобы помешать овсянку. А то пригорит же!
Мне лень сидеть просто так. Поэтому я встаю, захожу с тыла и снова цокаю.
Светка аж подпрыгивает.
– ЧТО?
– Ничто! Некрасиво!
Светка пыхтит изо всех сил, не зная, что сказать.
– Никогда не поворачивайся ко мне задом, – нравоучительно говорю я.
– Почему? – задает наивный вопрос девчоночка.
– Скоро уже узнаешь, – опять ляпаю я.
На этот раз Рита не выдерживает и бросает ручку:
– Иди-ка сюда, Дед, я тебе клеща вытащу. А то завтрак пригорит.
– Вот давно бы так… – удовлетворенно ворчу я и стягиваю свитер с футболкой.
Операция шла ровно минуту. Через эту минуту невинно убиенный клещ был брошен в костер, а ранка замазана зеленкой.
– Рита, – интересуюсь я. – А клеща-то ты живого, поди, в костер кинула? Ему же больно там!
– Он сдох от твоей крови, – немедленно парирует она. И продолжает водить зеленкой по спине.
– Стой так! – командует она мной.
Я покорно стою. Я догадываюсь, что она сейчас сделает. Сфотографирует спину с надписью «Я – козел!». Старый прикол.
Пусть фотографирует.
Это я только делаю вид, что ворчу.
На самом деле я люблю их всех. И если они захотят посмеяться надо мной – пусть смеются. Мне ни капли не обидно. Наоборот. Даже приятно.
– Теперь у меня еще и воспаление легких… – бурчу я, натягивая футболку и свитер.
– Олигофрения у тебя. И старческий маразм, – парирует Рита, опять садясь за свои бумаги.
– И спермотоксикоз. Есть чего-нибудь от него?
– Жена от таких болячек помогает… – вставляет Света и тут же нарывается.
– Ты-то откуда знаешь, дитя порока? – изумляюсь я.
Сразу сообразить она не успевает. Я ей не даю думать:
– Небось Ваньку от него сегодня лечила? – О! Я нечаянно вспомнил имя паренька.
Парень хоть и мелкий, но в игру включается:
– Да что там помогала, всего две процедуры было…
Теперь его очередь настала. Я тут же переношу огонь:
– Что, Вань? Рука устала? Вот такие они девки, да… Помурыжат и в кусты сбегают. А в кустах кто? А в кустах ленивый Дед лежит…
– Дед, я, между прочим, все жене расскажу, – грозится Рита.
– Ей понравится, да! – довольно киваю я.
Жена у меня с замечательным чувством юмора. И эта угроза не имеет никакой силы. Впрочем, Рита это прекрасно знает.
За разговорами я делаю кофе и Ритке. Не в благодарность за клеща. Просто так. Щедро плескаю ей того самого бальзама на сорока травах.
И тут из-за спины Ритки нарисовывается Наташка. Да не просто Наташка. А такая же похабница, как и я. Афоризмы из нее сыплются еще больше, чем из меня.
И тихим таким голосом затягивает песенку из репертуара девяностых. Только со своими словами:
– Женское пьянство – это не излечишь! Рита, ты же жизнь свою калечишь!
– Да тьфу на вас всех! – ржет Рита уже во весь голос. Красивый у нее голос, кстати. И поет она красиво. Вечерами. Как-нибудь надо будет спеть с ней. После Вахты.
Вот так и проходит время от подъема через завтрак.
Мужики снова собираются сходить на поле.
Я – остаюсь в лагере. Жду Сашу с его помпой. Обещался же привезти. Вот и сидим, ждем. Я снова читаю книгу, и курю, курю, курю… Иногда почесываю спину. Скотский клещ… Прививки от энцефалита у меня нет. Да и клещ-то меня кусает второй раз в жизни. За двадцать лет походной жизни. Вру. За двадцать два года. Из них пятнадцать поисковых. Пока пятнадцать, дай бог.
Мужики ушли. Наташка подсаживается рядом:
– Чего читаешь?
Я молча показываю ей обложку. На ней написано: «Константин Симонов. Живые и Мертвые». Другие книги тут не читаются.
– А-а-а… Тебя тут тоже клещ цапнул?
– Угу, – киваю я.
– Меня тоже неделю назад. Дед, а ты знаешь, что клещей никто не ест?
– В смысле? – заинтересовываюсь я.
– В прямом. Их птицы не жрут. Вообще. Они – вершина пищевой цепочки.
Наташка юрист. Она работает в суде и знает много умных слов. Например, что такое УПК. Я, наивный, всегда думал, что эта аббревиатура означает – учебно-производственный комбинат. Ан нет. Это – уголовно-процессуальный кодекс. Во как!
И тут нас обоих осеняет:
– Мы – ЗОМБИИИИИ!!!!! – кричим мы в дурной голос на весь лес.
– Точно, энцефалит, – чешет затылок уходящий в поле Еж и ржет, глядя на нас.
– Лишь бы не триппер, как у некоторых! – а это Натаха пальцем в Ежа ткнула.
Ритка, уходящая в лес, обернулась и выразительно покрутила пальцем у виска.
Экое сегодня утро пошлое.
Саша приехал только в десять часов. К этому времени я вместе с политруком Иваном Синцовым попал во второе окружение.
А Саша привез помпу. Значит, траншею сегодня все же качнем…
Помпа – она тяжелая. Аж полцентнера. Шучу, конечно. Какая там тяжесть? Нести неудобно – километр по лесу. Да еще и ручки ребристые. Придется перчатки надеть пацанам-пэтэушникам. Пусть тащат молодые.
Обратно – мы понесем. Старички. Потому как силы умеем распределять. А эти еще не умеют. Обратно у них сил не будет.
Тащимся по лесу – проходим мимо свежих крестов на могильных холмиках. Тут никого нет.
А вот и Ритка копается.
– Боец, Мать? – кричит кто-то.
– Да фиг знает… Лучевая одна и все.
Бывает… Опять – добор. Удачи вам, девчата! Идем дальше.
На правом плече – «фискарь». На левом – щуп. За спиной – рюкзак с едой, водкой и пакетами.
А может, никакой войны и не было?
Может быть, мне все это снится?
Эти ямы под ногами – может быть, это просто ямы? Не воронки, не блиндажи, не траншеи?
Тропа широкая. Натоптана как следует.
По ней ходим в сторону ЛЭП – основного места прорыва несчастной второй ударной. Там, куда мы идем, – миноискатели не нужны. Они там бесполезны. Там железа больше, чем земли. Ведро осколков с одного квадратного метра. И это только на полштыка лопаты вглубь – не хотите ли?
Вдоль изгибистой Черной речки мы идем по войне, на которую попали спустя шестьдесят пять лет.
Почему-то хочется в голос зарыдать.
Но я об этом не скажу никому. Просто бывает у меня – иногда. Накатывает такое. Иногда я жалею, что жив.
Был бы Еж с пацанами рядом – я бы чего-нибудь спошлил, типа:
– Еж! В рот возьмешь?
И получил бы в ответ дозу отборного мата.
И стало бы легче на душе.
Но Еж снова ушел на поле.
Мы не ангелы. Но мы и не бесы.
Мы – человеки.
– Ставь, – командует Сашка пацанам.
Пришли.
Вот уж лучшей доли себе невозможно пожелать. У нас есть траншея – одна штука. Идет строго с востока на запад. Или с запада на восток? А… Неважно. Траншея неглубокая, воды всего лишь по колено – зимняя. В смысле, ее зимой рыли. Кто? Да хрен его знает. Может – гансы, может – наши.
Тут и немецких гильз, и наших…
В прошлом году на бруствере этой траншеи подняли двух бойцов. И я еще нашел тут фалангу какого-то пальца.
Пока Сашка готовит помпу – бензином заправить, шланги раскатать – мы делаем плотину чуть выше места откачки. Или отсоса. Очень уж эта хреновина забавно сосет, да… Плотину, потому как траншея идет под уклон с холма к реке.
И не спрашивайте меня – почему вода в реку не уходит.
Вот холм. Вот траншея по склону холма. Она спускается к реке. И вот, представьте себе, полна воды. И вода не стекает в речку. Чудо, твою мать.
Вот так! Так же как и камни на болоте, которые не тонут в этой жиже. Люди в ней тонут, а камни – нет.
Помпа заработала. К высасывающему концу поставили паренька Юркиного, чтобы тот следил за всякими ветками, плавающими в траншее. Иначе фильтр забьет.
Ну, все. Опять можно отдыхать. Видите, ничего тут особо напряжного нет. Лежишь на травке и ждешь – когда помпа отфрикционирует воду из траншеи. Это примерно час отдыха.
В прошлом году мы попробовали ее вручную откачать – двое ведрами качали – трое ползали раками по дну траншеи, выбирая кости в ледяной воде.
А сейчас валяемся, курим, ждем – когда чудо техники осушит шрам из прошлого века.
А небо вдруг очистилось.
И солнце греет.
Ветер кончился…
Стало вдруг тепло и лениво.
Лень даже пуховик расстегнуть. Какое сегодня число? Четвертое мая? До этого момента казалось, что четвертое ноября.
Руки не мерзли только благодаря какой-то пчелиной мази. А сейчас даже жарко стало… Я как кот. Разлегся на травке… Дремлю… Клещей ловлю… Опять… Да…
Будит меня запах вишни.
Это ДядьВова рядом сел. ДядьВова – батя Буденного. Именно так. ДядьВова. Слитно и с большой буквы. Потому как он весь цельный, в отличие от нас. И весь – с Большой Буквы.
Как будто он из сорок первого вынырнул…
Вот такие и победили в той войне.
Не выиграли. Именно – победили.
В покер выигрывают. В преферанс. В морской бой.
А на войне – побеждают.
– На-ко, Геннадич, затянись… – протягивает он мне трубку, набитую ароматным табачком.
– Нафиг. Трубка что жена. В чужие руки давать нельзя, – опять пошлю я. Сажусь и достаю свою «Приму». Закуриваю. Первый затяг запиваю водкой. ДядьВове не предлагаю. Он не пьет. Вообще. Как и Юра Тимофеевич. За ДядьВову сын его – Артем – отрывается.
– Нельзя… Вот у нас в деревне случай был… – И ДядьВова начинает рассказывать очередную байку про свою деревню.
ДядьВова у нас как кот Баюн. Слушать его необязательно. Сидишь рядом и дремлешь под урчание матерого такого кота.
– А Ванька тогда нажрался и упал в навозный отстойник…
– Какой отстойник?
– Ну, тудова коровьи говёхи с фермы возят, агась. Утром приходит – от него так дерьмецом пованивает. А он, главно, не помнит. Мы ему – Вань! Ты же обосралси! А он – не… То ты чо та нето базлаешь, я всю ж ночь с чей-то бабой обнималси! А он, понимаешь, кучку себе сгреб да и спал в обнимушку…
ДядьВову можно слушать бесконечно. Нет. Не так. «Безконешно». Как музыку. Он – как кусочек того самого корня, благодаря которому – мы – русские! Мы – русские, да… На развалинах страны… А солнышко всех греет одинаково.
Меня – внука немецкого военнопленного, ДядьВову – сына пропавшего без вести красноармейца…
Нас всех.
Нас.
Всех.
– Готово! – по лесу крик.
Помпа высосала воду из траншеи.
Да как сказать – высосала? Так… На дне траншеи – густая коричневая жижа. Глубиной примерно по щиколотку.
Мы по очереди шлепаемся туда как лягушки. Только с лопатами. И начинаем ковыряться в земле, докапываясь до дна траншеи. Ворочать глину тяжело – не видно, что там в жиже. Одновременно расширяем стенки. Ноги увязают в этой каше. Как же они тут воевали-то?
Через полчаса нас не отличить от чертей. Мы смачно шлепаем пластами земли по брустверам. Там их разбирают в поисках чего-нибудь стоящего.
Ручками, ручками разбирают. Берется комок глины, сжимается в кулаке. Она выползает между пальцев.
За это нас мамы в детстве ругали. Вот, дорвались!
Юрка берет видеокамеру. Поснимать этот процесс.
Тут Антон, сын Тимофеича, садится на бруствер – перекурить. Ноги в траншее. И он ногой нащупал что-то.
Он долго ковыряется в грязи, закатав рукава по локоть.
А потом вытаскивает бедренную кость. Здоровую! Человеческую. Красноватого такого оттенка.
Юрка не успевает снять момент и кричит сыну:
– Антон, положи ее обратно! Сейчас заснимем!
Антон пожимает плечами и кладет ее обратно.
– Дубль два, кадр двадцать восемь! – кричит кто-то.
Съемка снова началась.
Антон, выплюнув сигарету, опять поднимает кость.
Другую. Лучевую.
– Ну, блин… А бедро где?
Начинает шарить в земле. Потом достает это бедро. Потом другое. Потом… Третье. Три бедренных кости. Два бойца.
Азарт снова захватывает нас.
Теперь уже никто не ворчит на грязь.
Один из пацанов загребает жижу в ведро, притащенное из лагеря. Относит его в сторону – выливает. Потом копается там, вылавливая останки или медальон.
Мелких косточек не попадается. Видать, все растворились.
Только конечности. И то не полностью. Три бедра. Две голени. Лучевых четыре штуки. Ребер штук пять. Одно тазовое крыло. Лопатка – одна. И очень маленькая. Словно подростковая или девичья.
А вот бедра огроменные – ясно, что мужские. Впрочем, нет. Мужицкие. Самое длинное бедро сантиметров восемьдесят в длину. Два других – чуть покороче. Не сочетается эта малюсенькая лопатка с бедрами. Так не бывает анатомически.
Ясно, что тут останки трех человек. Но по документам пойдут двое. Хотя… Разберемся. Может быть, еще косточки пойдут.
Антону удается добраться до дна траншеи – земля пошла твердая.
Это дно мы называем – материк. Иногда – Евразия. Там, где война заканчивается – начинается нормальная жизнь. Для нас она заканчивается на дне траншеи. На материке.
Надо же! Пара фаланг нашлась. Тщательно, очень тщательно, буквально по горсточке просеиваем земельку. Просеиваем? Выжимаем!
В ладонь втыкается что-то острое. Патрон. Русский. Винтовочный. Гнилой. Горлышко гильзы тут же ломается, когда я сбоку давлю на пулю. Внутри, к сожалению, порох. А проверять надо. Как-то достали такой патрон, только пуля воткнута в гильзу наконечником внутрь. А в гильзе записка.
Пласт жирной земли медленно отделяется от стенки траншеи и с плюхом шлепается в жижу.
Его немедленно обозвали самыми плохими словами все, кто стоял рядом. Особенно ДядьВова. Этот загнул так забористо, что я не понял и половины. Надо так же научиться. Вдруг пригодится выразить эмоции в культурном обществе? Хотя слово «залуподрищ» явно будет лишним. Его ДядьВова употребляет в особо серьезных случаях. Например, когда брызги грязи гасят папиросу.
Вырыли в итоге большущую яму. Перешерстили жидкую землю по два-три раза.
Все. Больше нет ничего в этом месте.
Продолжаем раскопы в разные стороны по траншее.
Ни фига нет. Кроме военного железа – осколков, пуль, патронов, каких-то пряжек. Я поднимаю фляжку. Немецкую. Долго чищу ее в ближайшей воронке. Под горлышком нахожу две немецкие буквы «о. t».
– Дедушкина, – важно заявляю я, возвращаясь к траншее. – Его звали О.Т. Вот!
– Очень тупой… – флегматично расшифровывает надпись ДядьВова. – Был бы умный, он бы в Союз не поперся.
Я с ДядьВовой согласен, но для веселья продолжаю спорить:
– Молчи, унтерменш! Как ты разговариваешь с настоящим арийцем?
– По-русски, – немедленно парирует ДядьВова. – Как отец научил. Правда, он по-другому с фрицами разговаривал.
– Это как же? – интересуюсь я.
ДядьВова степенно оглядывается:
– Сейчас оглоблину выломаю и по хребтине арийской пройдусь. Это у нас, у русских, в генах.
Я согласен с ДядьВовой.
– А я убегу по традиции, до Берлина!
– Или так, да… Соблюдем заветы предков!
И все это без единого смешка. Кто бы со стороны послушал – решил бы, что поисковики с ума сбежали.
Хрен вам. Это мы смеемся внутри себя. Неслышно так смеемся.
Вот поржали друг над другом – и как-то полегчало.
Юрка все это снимает. Последние кадры в фильм не войдут. Его для тех, кто тут не бывает, снимают. Для чиновников, например.
Я лично этот фильм смотреть не буду. Нет ничего скучнее, чем фильм о поиске. Поиск – дело не зрелищное. Поднятие одного бойца – это трех-четырехчасовое стояние на четвереньках вверх пятой точкой. И ковыряние в земле. Неинтересно, если в этом не участвуешь. О Поиске невозможно рассказать с внешней точки зрения. Его надо пережить изнутри. Как сектанты, блин…
Когда я вернусь – а я непременно вернусь! – меня спросят: «Ну как скатался?» Я пожму плечами и отвечу – нормально скатался.
Будут жаждать рассказов о найденных танках и самолетах, о том, как кто-то где-то подорвался, о черных поисковиках.
Все гораздо обыденнее. Поиск – это центнеры перевернутой земли и тихая боль в груди.
Все остальное – внешнее. И лишнее.
А в траншее так и нет ничего.
– Да б-бросайте это дело! – махает рукой Юра. – Здесь осенью надо копать будет. К-когда вода уйдет.
В принципе, дело говорит. Даже если и дожди будут – грунтовая вода уйдет в реку.
Соглашаемся с ним. Начинаем немедленно валяться на проклевывающейся травке и опять перекуривать.
А потом собираем помпу. Два шланга еще к ней прилагаются. На всякий случай я походил в том месте, куда был кинут шланг, из которого эякулировало сие чудо техники. А ведь пятнадцать лет назад мы касками и ведрами вычерпывали воронки… Походил я там для того, чтобы посмотреть – не выплюнула ли помпа чего-то ценное? Там хоть и сидел паренек на контроле, но мог же пропустить чего-нибудь. Нет. Не пропустил. Нормально все.
А потом тащимся в лагерь.
Теперь уже наша очередь тащить волшебную железяку. Блин… Какой идиот делает ручки не круглыми, а квадратными? Ребра впиваются в ладони. Жалею, что без перчаток хожу.
Ладно… Допрем как-нибудь.
И допираем, пару раз меняя руки.
Самый ответственный момент – перенос помпы через мост. Два бревна перекинуты через Черную. По правую руку перила. Если кто-то е… Если кто-то упадет – не утонет. Глубина тут чуть больше метра. Помпу жалко – дорогая штука. Саша ее купил, собирая копеечку к копеечке.
Вчетвером тут не пройти. Несут Тимофеич и ДядьВова. Самые опытные.
Фу!
Все…
Прошли. А там и мы за ними.
В лагере еще нет никого. Все люди как люди – работают. Мы вот только приперлись. Ужин к восьми, а сейчас только шесть. Как раз есть время, чтобы себя в порядок привести.
Болотники отмыть – ерунда. Три минуты. Куртку вот постирать придется. И штаны. И харю свою.
Только сначала помпу до Сашкиной машины утащить. Впрочем, нет. Сашка решил пока остаться у нас. Посидеть, отдохнуть… И проинструктировать.
– Значит, завтра раскладка по гробам будет. От вятских люди будут?
– Конечно, будут. А как же? Рита поедет наверняка. Ну, еще пара человек. У нас в этом году немного – пока тридцать четыре. К вечеру точное число скажем. Когда все вернутся.
Блин… Вот когда Тимофеич успевает так быстро себя в порядок привести? Он уже умылся и переоделся. А я так и сижу с сигаретой в зубах и с грязью на морде. Курить надо меньше, наверное.
– Значит, завтра за вами придет «Урал» от пайбата…
Пайбат – иначе паебат – Поисковый батальон Министерства обороны. Вояки. Армия включилась в поисковые работы несколько лет назад.
Поисковики их не любят. Хотя сами солдаты тут ни при чем. Генеральские звезды в штабах не понимают, что кости – это не грибы. Они не растут из земли. И если в этом году батальон поднял, например, пятьсот бойцов – то на следующий год им выставляют план – шестьсот. А где их брать-то? А если план не выполнен – начинается традиционная армейская забава. Имение младших старшими. С лишением премий, с выговорами, с выволочками. Надеюсь, хоть до падения звезд с погон не доходит.
В итоге пайбат подымает кости со старых кладбищ. И хоронит останки заново. Вот так безвозвратные потери РККА увеличиваются за счет деревенских кладбищ.
Вот так бывает, да…
– Погрузитесь вместе с Северодвинском и Тамбовом, и вас до места привезут, – продолжает Саша, отхлебывая горячий, почти черный чай.
В парок от кружки залетает комар и, ошпарив крылья, в панике летит в сторону леса.
Первый комар в этом году.
Глядя на комара, вдруг вспоминаю про клеща. Оказывается, все еще болит в месте укуса. Надо посмотреть – нет ли красного пятна вокруг укуса. Ну, сейчас-то есть наверняка. Главное, чтобы к утру это пятно не расширилось. Если расширится – симптом болезни Лайма. Весьма неприятная штука. Рожу перекосит и мочевой пузырь отключит, сволочь такая. Ладно… Утром посмотрим. Главное – не расчесывать.
Вдруг, совершенно спонтанно, решаю завтра ехать.
Да. Поеду. Я еще ни разу не раскладывал кости в гробы.
Решил и пошел смывать с себя траншейную грязь.
Сначала взял переодежду. Потом поперся на стиральный валун – есть у нас такая штука. Валун – огромный такой, весом в двадцать меня – приткнулся после ледника подле берега. В разливы его не видно. Сейчас он торчит из речки как прыщ. На нем удобно стоять и умываться. Снял грязную одежду. Проверил карманы – нет ли там чего? Нашел в карманах десяток патронов. Выбросил их в речку. Завязал штанины узлом – накидал туда камней и пустых, выжженных пятидесяток. Так же поступаю с курткой. Затем грязную одежду кладу на дно реки. Через пару часов будет чистая одежда. Старый дедовский метод. Потом умываюсь, переодеваюсь в сухое и иду к столу. Ужин уже готов, и мы начинаем жрать.
Пока жрали – начинают возвращаться другие. Группа Ежа подняла еще одного бойца. Юдинцев умудрился. И почему-то бросил свое барахло и ушел отчищать какую-то железку к воронке.
Группа Риты подняла двоих, бродя по берегу.
Количество мешков под киотом все увеличивается.
Киот – это уголок с иконами. Где горит лампадка. Это ветки, сложенные помостом. Над ним натянут полиэтилен. На нем стоят несколько образов.
Оттуда печально смотрит Богородица. Мама…
Под иконой черные пластиковые мешки. В мешках – люди.
Вот уже аккуратной кучкой – тридцать девять человек.
И Ей все равно – атеисты ли под Ней, или мусульмане. Все мы Ее дети. Даже те, кто от Нее отказался. Даже те, кто знать Ее не хочет. Она-то нас знает.
Эх, Синявино, Синявино…
Выпить, что ли?
Вовремя кружка подошла. Отхлебываю водку.
Пока заедаю ее салом, луком и хлебом – к столу подходит Юди и кладет ложку на стол.
– Смотрите…
И мы смотрим. Эту ложку он поднял вместе с бойцом. А на ложке выцарапано мелкими-мелкими буквами…
Еда в сторону. Водка тоже. Тут же заводим генератор – включаем свет. Включаем еще и все фонари.
Как хирурги в операционной, склоняемся над солдатской ложкой.
– Л-т… Лейтенант, наверное. Уткин. Николай Алексеевич… – читает, разбирая буковки на алюминии, Тимофеевич. – Один… Девять… Один… Шесть… Тысяча девятьсот шестнадцать. Год рождения, скорее всего. Кострома. Костромской РВК. Ро… Ро… Рославль, что ли? Ленина… Восемьдесят восемь.
Вот мужик – молодец.
Выцарапал на ложке все свои данные. Тут же звоню в Питер. Сереге Москвичеву – другу моему из города на Неве. У него безлимитный Интернет. Нам слишком дорого через нетбук выходить на базу данных…
– Привет, Кислый!
– И тебе не хворать, Зеленый!
Это у нас свои приколы. Объяснять их сложно, долго, нудно и не нужно. Чтобы было проще, на этой линии связи – свои позывные.
– Сереж, нагугли сайт ОБД «Мемориал». Пробей там Уткина Николая Алексеевича.
– Сделаем… Позвоню, как пробью.
Всем не терпится узнать – есть ли какая-нибудь информация по костромичу лейтенанту Уткину.
Пятнадцать минут тянутся резиной.
Звонок.
– Зеленый, записывай!
– Угу!
– Уткин Николай Алексеевич. Шестнадцатого года рождения. Командир взвода двести девяносто шестого полка тринадцатой стрелковой дивизии. Записываешь?
– Пишу, пишу… Еще что есть?
– Это анкета на семью, получающую пособие по приказу заместителя НКО номер сто сорок дробь сорок два. Второй приказ от двадцать восьмого февраля сорок восьмого. Об исключении из списков. Здесь Уткин ваш – командир взвода отдельного огнеметного батальона Седьмой Гвардейской армии. В РККА с тридцать седьмого по сороковой. Потом с сорок первого. Пропал без вести в ноябре сорок третьего. Опять же – шестнадцатого года рождения… Записываешь?
– Угу…
– Костромич. Мать – Уткина Анна Петровна. Рославль. Ленина – восемь-восемь. Понятно? Больше данных нет.
– Записал!
– Как вы там?
– Живы! Спасибо, Кислый!
– Удачи, Зеленый!
Вот и разбирайся сейчас… Где же ты и как воевал, Николай Алексеевич?
Ладно… Разберемся дома. Отправим запросы в военкоматы и архивы. Проверим по Интернетам.
Знаем главное – в одном из мешков для мусора лежат кости Коли Уткина из Рославля.
Я не успеваю сесть на лавку, как телефон снова звонит.
Смотрю – снова Серега.
– Не спишь еще? Тут что-то странное…
– В смысле? – отвечаю я.
– Седьмая гвардейская была сформирована первого мая сорок третьего.
– И чо? Как раз по датам совпадают, – пожимаю я плечами.
– Ничо! Она начала воевать на Курской дуге. В ноябре сорок третьего была на Правобережной Украине. Понял?
– О как! – удивляюсь я.
– Сейчас еще веселее будет. Тринадцатая дивизия не входила в состав Седьмой Гвардейской. В Седьмую входили – 15-я, 36-я, 72-я, 73-я, 78-я и 81-я гвардейские стрелковые дивизии, которые затем были объединены в 24-й и 25-й гвардейские стрелковые корпуса.
– Так… А Тринадцатая?
– А Тринадцатая была под Питером.
– Отлично! Теперь проще…
– Фиг там проще… До декабря сорок третьего Тринадцатая стрелковая находилась в составе Пятьдесят Пятой армии Ленинградского фронта.
– И что? – продолжаю тупить я.
– Ничего. Тринадцатая стрелковая находилась внутри блокадного кольца.
А вот это сюрприз из сюрпризов…
Мы-то работаем с внешней стороны блокады.
– Тринадцатая стрелковая стояла под Пулково.
Еще сюрпризнее… Это западная сторона кольца. Мы – с восточной. И как же лейтенант Уткин попал из своей Тринадцатой стрелковой на Волховский фронт?
Побежал прорывать блокаду в районе «Бутылочного горлышка» со своим огнеметным взводом? Прибежал и умер на позициях…
«Бутылочное горлышко» – это то самое узкое место блокады. Между Волховом и Невой. Между жизнью и смертью.
– Думайте там. Если что – еще позвоню.
Да… И что тут надумаешь? А может, этот солдат вовсе и не Уткин? Может быть, махнулся не глядя, как на фронте говорят?
И тут внезапно на меня накатывает какая-то волна. Мне вдруг кажется – что никакой войны не было. Что все это сон. И никакого поиска нет. И что я занимаюсь нормальным человеческим делом. И пусть мертвые хоронят своих мертвецов.
Что-то меняется в моих глазах. Так, что от взгляда отворачиваются другие – живые.
И вдруг приходит понимание – я тоже мертвый. Именно поэтому я и хороню своих мертвецов.
И неважно. Совершенно неважно, что грудь разрывает болью, а волосы седеют.
И тут же все проходит. И только сердце начинает бешено стучать. Иду вытаскивать простиранные потоком воды камуфляжки. Потом вывешиваю их на сушилке – веревках, натянутых между двух берез.
В это время договариваются – кто поедет на раскладку.
Змей, Мать, Заяц, Мурзик и я.
Вспомнил!
Зайца зовут – Пашка!
А потом иду в землянку и пытаюсь уснуть.
А в голове вертится…
Как?
Ну как он смог погибнуть здесь?
И так вертится до утра… Даже во сне… Как часто я вижу эти сны…
День шестой
Зато выспался. Утром все ушли работать, а я дремал в свое удовольствие.
«Урал» придет не раньше десяти утра. Так что раньше восьми утра можно не вставать.
Разговаривать с утра лень.
Бродим по лагерю, как зимние мухи по старому навозу.
На войне – как на войне. Есть время расслабиться? Расслабляйся. Если есть возможность бежать – беги. Если стоять – стой. Если сидеть – сиди. Если лежать – лежи. Жить? Живи.
Вот я и живу на вытащенном из палатки спальнике. Лежа живу. Кофеек попиваю. Книжку читаю. Покуриваю. Тишина… Красота!
Солнышко светит сквозь веточки полуобнаженных деревьев…
Ну что еще человеку надо?
Какую книжку читаю? А так… Богомолова. «Момент Истины». Совершенно по-другому она воспринимается здесь. Не там, дома, а здесь. Когда ты под голову себе подложил пробитую каску, а босые ноги опустил в холодную воду заплывшей от времени воронки.
Красота…
Вот Ритка бродит вокруг стола, чего-то высчитывает. Вот Змей чего-то на столе вырезает ножиком. Вот Мурзик совершенно невозмутимо смотрит куда-то в лес и курит, курит. И Заяц бегает туда-сюда. Зачем он туда-сюда бегает? А он Заяц – обязанность у него такая. Бегать.
Расслабление… Нирвана… Солнце… Сегодня будет жаркий день… Жаркий… Да…
Вдруг Мурзик из-за пазухи достает пилотку. Надевает ее. Из кармана достает наган. А потом встает и идет в лес. И только желваки на его лице играют. И какой-то он весь переломанный… Еле идет… И холод штыка на теле…
Просыпаюсь я от окрика:
– Подъем, Дед!
– А? – подскакиваю я.
– Машина пришла.
Зашнуровываю берцы. Спальник и книгу тащу в землянку. Хотя небо и без облачка – это Питер. Дождь может налететь внезапно. С Ладоги или с Балтики – какая нам тут, в лесу, разница? А потом идем на дорогу.
Ветерок такой легкий, что даже не гаснет спичка, от которой прикуриваю. Благодать…
Идем. И тащим на себе мешки с костями. Нет. Мешки с бойцами. Сегодня мы их уложим в гробы.
Забираемся в кузов грузовика. Грузим мешки сюда же. И долго – очень долго! – ждем Тамбов. Лена со своими ребятками, как обычно, опаздывает. Тамбовский командир – чемпион по опозданиям.
Прибегают как раз в тот момент, когда у прапора из пайбата заканчивается терпение.
Он только завел машину – эти прибежали.
Ну и поехали.
На дне кузова лежат убитые в сорок первом-втором-третьем.
Мы, живые из одиннадцатого года, сидим на лавках.
Пока живые.
А они, пока, мертвые. Никто более, чем они, не заслужил жить. Но живем мы. А они мертвые.
Ничего.
Это ненадолго.
Едем себе, едем. По заднему борту хлопает тент. Машина прыгает на кочках. Оттого что нечего делать – высовываюсь за тент и начинаю считать столбы линии электропередач.
Одиннадцать… Двадцать семь… Тридцать… Сорок два…
Сорок два столба.
И поворот у «Журавлей». Где-то здесь мы в сорок втором остановились.
Машина вышла на трассу. Стало чуть меньше трясти. «Урал» прибавил скорости.
Скучно… Нет никаких приключений. Ну не считать же приключением то, что мы на ходу привязываем тент к крыше кузова? А то не видно «фольксов» и «тойот», обгоняющих армейский «Урал».
Просто едем.
Вот еще поворот. Машина притормаживает – дорожники шлепают горячим асфальтом по ямам. Кисло пахнет битумом. Точно кто-то из чиновничьих снусмумриков приедет завтра. А мы им шоу обеспечиваем. Готовим кости для пиара.
Солнышко греет лицо. Я млею, как старый кот, подставляя небритую свою морду под горячие лучи. На небе ни облачка.
Еще поворот.
Проехали Молодцово – странная деревенька на краю войны и мира. Три хрущевки и кучки молодых алкоголиков, зорко восседающих у подъездов аки грифы, вожделеющие добычу. Один магазин. Надо будет сюда заехать на обратном пути.
Еще поворот. Въезжаем на мемориал. Машина тормознула. Приехали.
Выпрыгиваем из кузова, щелкая каблуками берцев по асфальту. Блин. Я уже отвык от асфальта.
Мимо идут какие-то люди. В гражданской одежде. В чистой одежде. Я внезапно обнаруживаю, что весь грязный. Руки умудрились в себя впитать прах той войны и почернели. Безымянный и средний пальцы на правой руке вообще желтые – от «Примы». Про одежду и говорить нечего. Вроде бы отстирал вчера? Ан нет. Прошелся от лагеря до машины – вот уже и ботинки в грязи. И на внутренних сторонах штанин – глина.
И вдруг я понимаю: мне эта глина, эта грязь, эта земля – наша земля на моих ногах! – важнее любых наград.
На моих ногах – прах моих предков.
Вот так.
Идем к главной площадке мемориала. Слева и справа – мраморные и гранитные плиты. На плитах имена, звания и даты. ИХ так много… их ТАК много… их так МНОГО…
Синявинские высоты – одно из самых страшных мест на земле.
Странные холмы в центре болот. Здесь сидели немцы и долбили по Дороге Жизни. Сюда шли те, которых мы сегодня привезли сюда в «Урале».
Здесь… Здесь страшно. Даже сейчас, в мирное время.
Мы выгружаем мешки из кузова.
Тащим их к гробам. Саша их уже расставил по порядку.
– Пока двести восемьдесят бойцов со всей экспедиции, – говорит он нам. – Может быть, еще кто поднимет сегодня?
Может, конечно.
Все в этом мире бывает.
Снимаю обтянутую красной тканью крышку с одного из гробов.
Внутри мягонько. По-настоящему сделали.
Крышку складываю на соседний гроб. Их тут ровно сто штук. Обычно складывают троих в одну домовину. А иногда и одного. А иногда и десятерых.
Подтаскиваю мешок. Начинаю выкладывать. На белую подкладку гроба падают кусочки земли.
А потом о дерево стучат кости.
В мешке останки четырех бойцов. Выкладываю большие кости – конечности – так, как они должны лежать у человека. Ноги внизу. Руки вверху. Осколки черепа на подушку. Зубы россыпью чуть ниже. Вместе с землей. Ключички выкладываю – как должны быть. Нотной строкой – ребра. Из одного ребра торчит пуля. Не трогаю ее…
Вдруг за спиной кто-то говорит полушепотом. Но я слышу:
– Мама, смотри… Скелеты!
Резко, словно вынырнув из какого-то липкого сна, я возвращаюсь в реальность. Оглядываюсь. За спиной стоят две женщины. Старшей – лет сорок. Младшей – на двадцать лет меньше. Обе с каким-то суеверным ужасом смотрят на череп в моих руках. К ним подходят еще несколько человек – краснолицый мужик и несколько детей. Подойдя, они замирают, словно споткнувшись о невидимую стену и не дойдя до гробов буквально полшага.
Я отворачиваюсь и продолжаю свое дело. Понятно, очередную экскурсию привезли.
– А, так это поисковики! – со знанием дела говорит мужик. В руке его бутылочка пива. Жарко, понятно. Тоже пива хочу. – Вот новых нарыли и хоронят.
Чувствую себя клоуном на арене.
– Тут наши оборону держали…
Меня едва не подбрасывает от этих слов.
– …а немцы атаковали и никак не могли взять Синявинские высоты.
Очень патриотичненькая версия истории. От которой тошнит.
– Папа, а почему они воевали тут?
Раньше мы спрашивали – за что они воевали…
– А это потому, что два диктатора – Гитлер и Сталин – не могли поделить Европу и стали из-за этого воевать друг с другом.
У меня в руках бедренная кость. Хочется развернуться и вдарить мужику по морде этой костью.
– А они плохие были, да, папа?
– Да, дочка. Очень плохие.
Я не выдерживаю и поворачиваюсь:
– Извините, но вы мешаете.
Мне мешаете. Мужикам мешаете. Всем мешаете.
Я жду типичного наезда: «Да чо, брат, мы посмотрим, брат!»
Не брат ты мне…
Мужик хочет сказать что-то подобное. Но у него не получается. Его за руку дергает дочь:
– Папа, пойдем еще погуляем? А то тут страшно…
Я возвращаюсь к костям своих предков. Мне тоже страшно. За будущее.
Зачем мне это все? Что я тут делаю? Меня называли гробокопателем. Меня называли мародером. А я как тот ныряльщик, знающий цену глотку воздуха. Передо мной… Вокруг меня… Смерть. Поэтому я ценю жизнь. Ту, которая у меня есть.
Кости стучат по дереву.
Один гроб полон, второй, третий… Накрываем их крышками.
Лейтенанта Уткина в отдельный. Пусть даже это и не он… У него на лобовой кости черепа аккуратная дырка. Снайпер работал. Или случай, что на войне часто равнозначно.
Кости у него черные. А зубы белые, молодые. Сколько ему было в сорок третьем? Двадцать семь всего.
Землю, оставшуюся в мешке, высыпаю в гроб – это земля, которой лейтенант Уткин стал. Да. Он стал быть землей. Быть землей. Быть. Стал. Точка.
Накрываю гроб крышкой. Больше я тебя не увижу, лейтенант Уткин. Или кто ты на самом деле?
И так ли это важно?
Какие-то птички щебечут над кладбищем. У них брачный сезон. И солнце жарит что есть мочи.
Как-то даже непривычно.
Сажусь на гроб перекурить. На пустой, естественно. Пока в нем нет людей – это просто ящик. Смотрю на часы. Блин… Опять час исчез. Когда берешь в руки кости – время и пространство сжимаются в какую-то сверхплотную точку. И вне этой точки – ничего нет.
Только сейчас я обнаружил, что Рита и мужики сложили уже всех остальных по своим новым постелям.
Да. Для меня гроб – это постель. Последняя. Не крайняя… Именно последняя.
Ну вот и все. Раскладку закончили. Разложили косточки.
Можно собираться домой. Еще успеем покопать.
Но Сашка просит помощи. Бойцы его отряда работают. Тамбовцы и Северодвинцы все еще со своими найденными разбираются. Казахи из Алматы уже свалили. А ведь надо могилу под сотню гробов копать. Да не вручную! Не! Экскаватор ждет команды на копку. Администрация Кировского района обеспечила. Чиновники обеспечивают все, что касается их репутации. Представьте себе: журналисты с журналюхами приедут завтра – а могилы нет!
Шутка. Мы и сами бы выкопали. Чай, опыт есть. В тех местах, куда чиновники не добираются, сами копаем.
Шайтан-машина ждет отмашки.
И Саша отмашку дает. Каждый вывороченный кусок земли мы быстро проверяем рабочими ножами.
Экскаватор рычит и выворачивает для нас все новые и новые порции.
В одной из них – доска. Пока «поисковый терминатор» заносит ковш над постепенно разрастающейся могилой, мы разглядываем ее. На ней ничего нет. Следующая порция приносит обрубок бревна.
Понятно.
Блин.
Блиндаж, в смысле.
Скорее всего, немецкий. Не потому, что бревно арийское, а потому, что здесь гансы оборону держали почти год.
А наши их тут убивали.
Блин, ты даж твою меть… Как же не хочется гансов-то поднимать. Господи! Ну, пусть блиндаж пустой окажется!
Господь где-то там ухмыляется в седую бороду и делает блиндаж пустым.
Ничего нет, кроме бревен наката и дощатого пола.
Железяки не в счет.
Когда экскаватор выкапывает здоровенную квадратную яму – мы прыгаем туда. Тщательно просматриваем стенки будущей могилы. Еще осколки. И еще. А тут ключом бьет вода. Грунтовые воды, знаете ли. Пока экскаватор делает вход в могилу – по этому пологому входу мы завтра будем носить гробы – таскаем на дно хвойный лапник. Зачем?
Так красивее.
– Стоооой! Стооой, твою мать! – резкий крик за спиной. Я оборачиваюсь.
Очередным гребком экскаватор зацепил бедренную кость. Человеческую, конечно. Она торчит, словно палец из земли. Мужик за рычагами не видит ее. Он замахивается ковшом на следующий копок. За рычанием мотора он не услышал крик Мурзика.
Гоша кинулся к кости. Из кабины его не видно, он распластался по земле, разглядывая находку. Ковш неторопливо опускается на его спину. Гошке все равно. Потому как нам – похоронной команде, опоздавшей на семь десятков лет, – важнее они, чем мы. Как им когда-то. Им дети Ленинграда были важнее своих жизней. Мы берем пример с них. Как уж получается.
И только наш ор, свист, мат и махание руками остановили увлекшегося экскаваторщика.
Он выпрыгивает из кабины.
Молча подходит к яме.
Заглядывает.
Потом кивает и говорит:
– Я отъеду. Когда подымете – свистни, Саш!
Сашка сдвигает фуражку на затылок, вытирает потный лоб:
– Да нормально все, сейчас бойца поднимем – сами тут спуск сделаем. Отдыхай.
Экскаватор – наш поисковый танк – разворачивается, лязгая гусеницами и прочим железом, а потом медленно чапает в гараж. Рокот двигателя постепенно исчезает за березками. Весенняя молодая зелень на них пропитывается запахом сгоревшей соляры.
Но мы этого не замечаем. Нам некогда. Змей бежит за лопатой к ребятам из Питера.
– Замечательно! Значит, пока копайте, я позже подойду, – Александр убегает решать свои дела. У него их море – завтра захоронение.
Я снимаю нож с пояса – протягиваю его Гоше. Кто нашел – тот и поднимает. Это не обязанность. Это привилегия.
Я в этот раз сижу и проверяю отвал.
И снова запах земли, запах сырости, запах жизни после смерти.
Пока мы вытаскиваем одну кость за другой, солнце неуклонно наступает на запад.
Через два часа мы поднимаем семерых бойцов.
Да. Семерых.
Четырнадцать бедренных. Четырнадцать голеней. Четырнадцать предплечий. Семь черепов. Зубы у всех беленькие-целенькие. Лежали тут друг на друге. Наши. Патроны, пуговицы, ремни – наши.
Вот так бывает – копали могилу. Подняли семь бойцов.
Завтра они лягут рядом – буквально в метре от места подъема.
И снова безымянные.
Змей вытирает нож о штаны. Протягивает мне. Я его сую в ножны. Не зря взял. Как знал.
Тащим мешки к гробам. Потом кости складываем в два гроба. Резервные – оставшиеся пустыми. Как будто там, наверху, все знали заранее. Впрочем, почему «как будто»? Знали. Им сверху видно все.
Подходит Сашка:
– Пойдемте, перекусим, ребята.
Мы идем полдничать. Да просто – жрать.
Садимся за столом.
Милая девушка молча наливает нам по паре половников супа. Сашка распоряжается выдать по банке тушенки каждому.
Суп вкусный, но очень горячий. Только что сварился. Нарезаем сало, которое с собой взяли. Лучок, чесночок.
Жду, когда суп подостынет.
Смотрю на длинный, кажется, бесконечный ряд надгробий, которые начинаются метрах в десяти от стола.
Под ними сотни, тысячи мужиков, которые могли бы жить, строить, делать сыновей. Наши деды успели нас родить. А многие из тех, кто тут лежит, – не успели. Не успели ничего, кроме как поймать ту пулю, которая не досталась твоему деду. Большинству из них уже восемнадцать-двадцать. Мне всего лишь тридцать семь.
Вот памятник от армян, вот от казахов. Вот мусульманский полумесяц. Вот православный крест. А над всем этим, невидимые в белом от жары небе, – звезды.
Мои размышления прерывает миленькая повариха:
– Жуй давай, остынет.
Я извиняюсь:
– Очень горячо, милая барышня. Вкусно, но горячо.
– На холодненькой, – протягивает мне кружку Саша.
Ну, когда ж мы отказывались от холодненькой?
Без тоста. Здесь, на кладбище, все тосты – третьи.
Впрочем, здесь везде кладбище.
Помянем же.
Передаю кружку по кругу.
– Саш, завтра какие планы?
– За вами машины придут от паебата. Одна точно. К десяти. В одиннадцать начало. Сначала митинг, потом панихида, потом похороним.
Понятно. Все как обычно.
Сидим, трындим. Всякую хрень собираем. Лишь бы не принимать близко к сердцу то, что вот этими руками, которыми едим сейчас, только что уложили в гробы несколько десятков человек. Что вот тем ножом, которым только что подняли семерых красноармейцев, мы режем хлеб и открываем консервы.
– Ну что, прощаемся? Сейчас ребята подбросят до лагеря вас.
Еще раз прикладываюсь к кружке.
Потом идем к машине. На борту ее смешная надпись – «Бог любит пехоту». Да. Согласен. Бог любит пехоту.
Именно ее он забирает в первую очередь.
Мы загружаемся в машинку. Змей, Рита, Заяц, Мурзик, я.
Тамбовцы – тьфу, тамбовчане – еще остаются тут. Северодвинские закончили раскладку и умчались в магазин.
Так что едем. Белесый, почти альбинос, водитель врубил «Гражданскую Оборону», и мы несемся по асфальту, а потом по грунтовке, подпевая Летову:
– Шла война к тому Берлину!
Да не подпеваем, а орем. Орем, порой так, что не слышно самого Летова. Орем для того, чтобы выораться, чтобы забыть, хотя бы на минуту, костяной стук о дерево гроба.
Орем так, что не слышно двигателя.
На лобовом стекле у нас бумага. На ней – «Вахта Памяти».
Шла война к тому Берлину…
Господи, да когда же она дойдет-то туда?
До лагеря добрались, сорвав глотки. Идем от дороги и смеемся друг над другом, над Сашкой, над землей, под небом.
Натужно смеемся, стараемся смеяться. Но смеемся.
При виде наших землянок меня почему-то оставляют душевные силы. И я, не разговаривая ни с кем, бреду домой. Почитать перед сном. И спать. Завтра очень тяжелый день. Очень.
И только засыпаю, меня дергают за ноги:
– Леха! Нас в Тамбов приглашают!
Матерясь больше для вида, я натягиваю болотники. Почему не берцы? А потому как Тамбов стоит по ту сторону дороги. Во Мгинском районе. Чтобы до них дойти, надо пройти по маленькому болотцу кювета. По разлукам. По горю. По слезам.
Оказывается, к ребятам из Тамбова приехали их земляки – офицеры из бригады ГРУ.
Мы идем втроем – Еж, Ритка и я.
– Еж, как поработали?
– Да никак… Нулевый день…
Бывает.
А потом мы долго знакомимся, пьем, веселимся.
Вот Ритка настраивает гитару.
Вот капитан в полушубке хвастается нам:
– Ботинки сегодня копнул. Немецкие. Качество – супер! Вот надел и не жужжу!
А мы ж вяццкие валенки, мы ж всему верим…
Еж протягивает руку:
– Дай-кось посмотреть, ни разу не видал-от…
– Так-то да… – помогаю я Ежу играть тупого.
Рита пристально смотрит на нас. В глазах ее явно читается: «Э… Мужики… Не наглейте!»
А мы и не наглеем. Мы просто хотим копаные ботинки посмотреть, чо…
Еж крутит в руках левый ботинок.
Я капитану:
– Слушай, дай померить, а? Интересно!
Капитан, ничтоже сумняшеся, снимает второй ботинок, отдает его мне и при этом прикрикивает на Ежа:
– Э! Ты на зуб-то не пробуй!
Когда ботинок оказывается у меня в руках, мы с Ежом смотрим друг на друга и…
– Бежим!!! – орем в один голос и выпрыгиваем из-за стола.
Сначала пауза, а потом Еж протягивает ботинок гэрэушнику и говорит:
– Хучь ты и капитан, а с вяццкими не связывайсо!
А потом все начинают ржать. Свой ботинок я придерживаю. Когда смех утихает, говорю:
– Слушай… А давай махнемся! Ты нам ботинки, мы тебе Ритку. А?
Теперь Рита возмущается уже в голос:
– Э… Мужики! А вы не это??
– А чо а? – перебивает ее Еж. – Ты – замуж, ботинки – нам. Всем – хорошо! Вот ты женат?
– Нет… – ошарашенно говорит капитан.
– Ща женим… Да не тяни ты пакши свои к лаптям! Лучше толы на Ритку разуй! Эвона кака баска девко-то!
Капитан аж в ступоре.
Потом я прекращаю шутку, отдавая ботинок. И мы пьем, пьем и пьем, снимая давление реальности на наши души.
А потом мы стреляем из ракетницы в черное небо, потом поем, потом идем домой, по очереди перенося Ритку через лужи на руках…
И ни разу не роняя ее…
Потом все расползаются по спящим землянкам. А я еще долго сижу у костра, гляжу на пламя, подкидываю дрова, пламя двоится, потом оно охватывает все небо и весь мир, я что-то шепчу про себя… А потом я засыпаю. Прямо у костра и засыпаю.
И снится мне почему-то зима. И горки. И с этих горок катаются люди и смеются. И только я плачу. Без слез, потому как они замерзли ледышками где-то глубоко внутри… Но я плачу.
Потому что так легче дышать…