азличных тонов. И я, к стыду своему, предпочитаю несколько маленьких одному большому и «настоящему», как ни пытался уговорить меня молодой продавец.
На прилавке магазинчика лежат высушенные странные чудовища — они похожи на маленьких крокодильчиков, только с более плоским туловищем и крошечной головкой. Это вараны. Ящерицы поменьше здесь называются «рыбы песка» («poisson des sables»). Между прочим, излюбленное лакомство местных жителей.
Среди многочисленных кустарных изделий достаточно оригинальны и неожиданны плетения из пальмовых листьев. Оказывается, это совсем неплохой, красивый и прочный материал для изготовления корзин и вееров.
Мозабиты неразговорчивы. Но вот одного из них я попросила показать дорогу, и он любезно пошел проводить меня сам. Невольно возникла живая беседа. Мой спутник гордится своим городом и его нравами. «Вы заметили, у нас совсем нет нищих. И никогда не было. Потому что у нас община и мы всегда можем получить там деньги на открытие какой-нибудь лавочки. Бездельничать у нас не может никто… Ну, больные, конечно. Но община выделяет им некоторое пособие. Да и родственники у них есть».
Действительно, города М’Заба выглядят много зажиточнее, чем населенные пункты в ряде других оазисов, — или, быть может, это кажется из-за размеренности их жизни? В обиду они своих единоверцев не дают, это так. Родственники… Особая деликатность в отношениях между людьми здесь живо бросается в глаза. Старики при встрече обязательно дважды «целуются» — прикасаясь друг к другу попеременно обеими щеками. Впрочем, это свойственно почти всем арабам. Старик мозабит с ребенком на руках — один из самых трогательных образов, какой когда-либо мне встречался. Морщинистые руки старика перебирают волосики ребенка с такой нежностью, слезящиеся и уже плохо видящие глаза сияют такой любовью, что понимаешь — перед тобой выражение необыкновенного чадолюбия, забота о своем потомстве. Общинный строй накладывает, разумеется, печать на характер людей. Но, с другой стороны, без помощи «мира», как говорили в старину, человек ни за что не смог бы выжить в скалистой пустыне.
В долгих прогулках по Гардае меня сначала преследовало ощущение чего-то необычайного. Оказывается, мне не встретилось еще ни одной женщины. Во-первых, подумала я, их, наверное, здесь намного меньше, чем в других арабских городах, потому что мозабиты не признают «шерху», то есть многоженство, присущее остальным мусульманам. Более того, мозабит не смеет привести в долину женщину из другого племени или народа. Во-вторых, строгость нравов согласно древним традициям категорически запрещает женщинам М’Заба не только покидать границы оазиса, но и даже просто появляться на улице. Таким образом, вся забота о детях, вышедших за пределы дома, ложится на мужчин. Мусульмане чаще всего считают женщину просто одушевленным предметом; видимо, это свойственно и городам М’Заба, хотя здесь, в типично родовой организации, женщина всегда была равноправным членом общества.
Каждый город пронизан сетью узких, извилистых переулков. Маленький ослик из породы «буррико», той самой, представителя которой так безжалостно убил в Алжире вместо льва Тартарен из Тараскона, от головы до хвоста занимает как раз всю ширину улицы — от дома до дома. Переулки незаметно уводят вверх. Там, наверху, как я это и поняла сразу при взгляде на первый лежавший на нашем пути город мозабитов, весь этот архитектурный комплекс увенчан четырехугольным минаретом мечети, служащим центром внешнего художественного облика города. Двадцатидвухметровый минарет Гардаи, например, виден почти из каждого узенького переулка. Он — как бы постоянный ориентир в этом лабиринте высоких глухих стен. А на закате солнца он напоминает путешественникам свечу, зажженную над городом.
Строгость, простота и экономия средств создали во всех городах такую гармонию, на какую бывает способна лишь сама природа. Эти города с их крепостными стенами, мечетями, базарами, колодцами словно сами, естественным путем, пришли в мир, не испорченные человеческим вмешательством, назойливостью, выдумкой. Целостность и законченность архитектурного ансамбля М’Заба, его слитность с природой, точное соответствие реальным, естественным условиям, логическое сочетание стихийного и рационального чрезвычайно высоко ценил Ле Корбюзье. Именно этому идеалу он пытался следовать в своем творчестве.
Мой спутник, молодой советский химик из Горького, преподающий в Алжире, Володя Титов безостановочно щелкает фотоаппаратом. А меня, признаться, охватывает страх, ибо, как читатель уже знает, мусульмане вообще отрицательно относятся ко всякого рода изображениям человеческого лица, а в Гардае эта черта явно должна быть усугублена строгостью нравов. До последнего времени на некоторых воротах здешних городов сохранились надписи, запрещавшие иноверцам вносить сюда фотоаппараты. И вдруг на одной из улиц Гардаи мы видим фотомагазин фирмы «Кодак», а через квартал — еще один.
Значит, жизнь внесла сюда и этот корректив. Как бы в насмешку над устаревшими предрассудками эти магазины в красочной рекламе предлагают вам запечатлеть на пленку все достопримечательности оазисов. И тогда я охотно следую этому призыву. Конечно, самые интересные кадры должны быть на базарной площади. Мы возвращаемся туда, и я не без трепета поднимаю кинокамеру. Володе — хорошо, он может щелкать затвором, не обращая на себя особого внимания. А вот я вынуждена остановиться, принять удобную позу и, замерев, жужжать своей камерой по нескольку секунд. Никто не протестовал. Ни у кого не изменилось выражение спокойствия и радушия на лице. Но кто-то незаметно повернулся спиной, кто-то отошел в сторону, старый мозабит, на выразительную внешность которого я явно рассчитывала в кадре, небрежно закрыл голову полой своей белой галабии и стал походить на бесформенную груду белья. Спрятались даже мальчишки, те самые мальчишки, которые на побережье или в других оазисах пустыни так охотно и доброжелательно становятся под объектив. Ну что ж, такая картина, такой кадр тоже весьма показательны… Но когда-нибудь и этот предрассудок будет преодолен, и в магазин «Кодак» придет молодой мозабит, купит кинокамеру и сам начнет снимать. Современные интересы, нравы, вкусы проникают повсюду. Недаром в торговых киосках Гардаи уже продаются газеты, фотографии французских киноактеров, романы Жоржа Сименона и Агаты Кристи…
Вдруг издалека послышалось тихое завывание. Потом все громче, громче. Спокойно идущий навстречу мозабит охотно поясняет: «Начинается сирокко». Нельзя сказать, чтобы это слово действовало ободряюще, особенно на европейцев. Иногда думают, что сирокко — это ветер. Но ветер — это движение воздуха, а во время сирокко движется песок. При этом он свистит и грохочет, тучей закрывает небо, бьет по голове, жжет кожу, забивается в рот и уши. Это похоже на сильную метель, снежную бурю. Караванам, застигнутым сирокко в пути, угрожает гибель. Люди вынуждены спасаться в домах и палатках, но песок каким-то чудом проходит и сквозь глухие стены.
Меня всегда удивляло это странное состояние, когда сидишь в комфортабельном помещении, и двери закрыты, и окна, если они вообще есть, наглухо зарешечены плотными жалюзи, и чувствуешь, как твою голову, стол, ковер покрывает тончайший слой песка. В отеле, в кафе еще можно переждать и вытерпеть этот вихрь разбушевавшейся природы, а вот в самой пустыне, на дорогах… Сейчас, верно, барханы двинулись с места и завалили все проезды. А песок все прибывает и прибывает и, самое страшное, начинает заносить колодцы и воронки пальм. Эти пальмы хитрые, они с самого начала спрятались в низинах, скрываясь от буйных палящих ветров. Но тем не менее их надо беречь неустанно. Исчезновение воды означало бы исчезновение жизни. А сирокко может продолжаться и двое, и трое суток, разительно видоизменяя весь окружающий пейзаж — одну местность ветер расчищает от песка, другую — заваливает огромными барханами. Тогда и у основания пальм, и над колодцами, укрытыми шкурами, появляются песчаные холмы. И я представляю себе, как, дождавшись наступления ночи, когда сирокко стихнет или хотя бы спадет жара, местные жители, от мала до велика, с факелами и с корзинами в руках вереницей отправятся к своим колодцам и пальмовым рощам и начнут освобождать их от песка. Такова уж их жизнь.
Мне вдруг вспомнилась короткая арабская басня, которую рассказал Карл Маркс в письме из Алжира дочери Лауре.
«Некий перевозчик держал наготове в бурной реке маленький челн. Желая перебраться на противоположный берег, в него садится философ. Происходит следующий диалог:
Философ: Перевозчик, ты знаешь историю?
Перевозчик: Нет!
Философ: В таком случае ты потерял половину своей жизни!
И вновь спрашивает философ: Изучал ли ты математику?
Перевозчик: Нет!
Философ: В таком случае ты потерял больше, чем половину своей жизни.
Едва философ успел произнести это, как ветер опрокинул челн, и оба, и философ и перевозчик, оказались в воде; и тут кричит:
Перевозчик: Ты умеешь плавать?
Философ: Нет!
Перевозчик: Тогда твоя жизнь потеряна вся целиком! Эта басня вызовет у тебя некоторые симпатии к арабам»[27].
К мозабитам эта притча имеет прямое отношение. Будничные навыки, которыми вполне можно пренебречь в других местах, здесь — вопрос жизни.
Высокие крепостные стены с круглыми башнями также отмечены мудростью и спасают жизнь даже теперь — если не от чужеземцев, то от грозных песчаных бурь.
Сирокко достигает и Европы. Песок остается в Африке, рассеивается над морем, а ветер обрушивается на берега Италии. Помнится, А. М. Горький с Капри писал, что у него от сирокко «сохнут чернила».
Оранжевое небо быстро заволакивается мрачным туманом, сквозь который проступает лишь одно бледное пятно — диск солнца. С наступлением темноты свист, летящий над городом, вдруг замирает, так же неожиданно, как и возник. От наступившей тишины с непривычки закладывает уши. К тому же к вечеру нестерпимая жара спадает. Ведь сейчас зима, резко континентальный климат пустыни дает о себе знать. Надо спуститься к привратнику и попросить лишнее одеяло. Не смейтесь, разница температур в Сахаре зимой особенно велика. Днем до +40°, ночью температура опускается иногда