– Что такое? – спросил я, когда Николас повесил трубку. Наверняка речь шла обо мне.
– Кто-то снял тебя на видео вчера за обедом и выложил на YouTube. Наверняка видео уже разошлось повсюду, разговоры пошли всякие. Может, на тебя сегодня немного больше обычного будут пялиться.
Отлично.
– Могу отвезти тебя домой, если хочешь, – сказал Николас.
Я покачал головой. Значит, теперь вся школа знает, кто я такой. Невелика разница, большинство и вчера уже знало.
– Все нормально, – сказал я.
– Точно?
Я кивнул.
Чего ни он, ни я не ожидал – это увидеть на парковке возле школы с полдюжины телевизионных фургонов.
– Ничего себе, – сказал Николас, съехал с дороги и встал на обочине, так, чтобы нам было видно место действия.
– Что им здесь надо? – спросил я. Дикую панику в голосе не пришлось даже симулировать. Я уже считал в уме, сколько человек сможет опознать меня на фото или видео и свидетельствовать, что я ни фига не калифорнийский парень по имени Дэниел Тейт. Насчитал немногих, но мысленно уже видел, как эта жизнь у меня на глазах выскальзывает из рук, уже чувствовал холодные наручники на запястьях.
Николас пожал плечами.
– Нам много раз звонили из прессы, хотели договориться насчет интервью и все такое. Все началось с этой дурацкой статьи в прошлом месяце, а потом, когда ты вернулся, они все вообще с ума посходили. Лекс в конце концов отключила дома городской телефон, но, если они увидели эту штуку на YouTube и пронюхали, что ты вернулся в школу…
– Черт побери, – сказал я. – Почему Лекс или Патрик мне ничего не сказали?
– Оберегали тебя.
– Ну замечательно, – сказал я. – И что теперь делать?
– Надо бы отвезти тебя домой. Лекс бы так и сказала.
Я уже хотел согласиться. Пусть увезет меня обратно в Хидден-Хиллз – там я буду невидим и неуязвим за охраняемыми воротами.
Но тогда к этому и сведется моя жизнь. К сидению взаперти в этом доме. Как в чулане в моей детской спальне, где я столько часов прятался в темноте, зажав уши руками, пытаясь отгородиться от того, что происходило снаружи. Больше я так не могу. И не буду.
– Нет, – сказал я. – Пойду в школу.
В школу попасть было нетрудно. Для школьников была еще отдельная парковка и вход, вдалеке от главного, возле которого расположились репортеры. Мы с Николасом посидели в машине, дождались Ашера, и в школу меня сопровождал с одной стороны Ашер со своей горой мышц, а с другой – Николас со своим убийственным взглядом. Головы к нам поворачивались, шепотки из прикрытых ладошками ртов вырывались, но близко никто не подходил. От этих взглядов мне по-прежнему хотелось чесаться, но, по крайней мере, теперь во многих глазах вместо неприкрытого любопытства читалось сочувствие. В кино, когда с героями случается что-то плохое, они всегда говорят, что им не нужна жалость, но я вам скажу – ерунда все это. Жалость – это иногда совсем неплохо. Она очень похожа на заботу, даже на симпатию. Жалость я вполне мог пережить.
Но долго это не продлилось. Как только начался первый урок, директор Клеммонс по общешкольному радио заговорил о том, о чем уже гудела вся школа.
– Личные границы одного из наших учеников были недопустимо грубо нарушены, – объявил он. – До следующего распоряжения все ученики должны сдавать свои телефоны и другие устройства учителю на первом уроке и забирать их у него после последнего звонка. В школу Калабасаса вы приходите учиться, а не отвлекаться на смс и соцсети.
У мистера Вона уже была наготове коробка. Он прошел по рядам, собирая телефоны и планшеты. Я смотрел в парту. Я чувствовал, что все смотрят на меня, понимают, что это все из-за меня, и злятся на меня за это. Молчаливое недовольство перешло в открытый ропот, когда я тоже хотел отдать мистеру Вону свой телефон, а он сказал, что мне не надо.
– Спокуха, – сказал мистер Вон. – Поговорим лучше о «Джейн Эйр».
Всю неделю репортеры так каждый день и торчали у школы. Кое-кто даже пытался прорваться в здание. Но школа усилила охрану, и они потеряли интерес. Никто из них так и не сумел меня сфотографировать, а видео, выложенное на YouTube, было снято издалека, изображение смазано, и я решил, что мне ничто не угрожает.
Увидеть журналистов возле школы Калабасаса было неприятно, но отрезвляюще – как звонок будильника. Я уж слишком расслабился. Как бы там Патрик ни старался оттянуть тот момент, когда мне придется рассказывать свою историю в полиции, это не может продолжаться вечно, и нужно быть во всеоружии. Я начал прокручивать эту историю в голове каждый раз, как только выдавалась спокойная минута, дополнял и оттачивал все детали, основываясь на том, что мне удалось узнать, и старался подготовиться к допросу.
«Тот день, когда это случилось, был солнечный облачный. Я шел и катил рядом велосипед: цепь соскочила, а я не умел ставить ее на место. Шел домой к отцу старшему брату: уж он-то точно знает, что делать. Папа Патрик знал все на свете.
Из-за угла вывернул белый фургон и остановился возле меня. Я по наивности даже не испугался. Дверца отъехала, и из тени высунулись руки. Десять секунд – и я исчез, и никто ничего не заметил. Так быстро и незаметно можно похитить человека, даже на солнечной улице в безопасном пригороде за закрытыми воротами».
Надеюсь, я буду готов.
Во вторник на уроке рисования кто-то принес мне записку. Пока я ее читал, все таращились на меня. Записка была от Николаса: он писал, что опоздает на обед. К счастью, я прожил на улице не один год и был вполне уверен, что сумею найти кафетерий без его помощи. Вот в том, что буду делать дальше, я уже не был так уверен.
После урока я направился в кафетерий и заметил в другом конце коридора доктора Сингх – она шла прямо на меня.
– Дэнни, – сказала она и кивнула, проходя мимо. Я почувствовал облегчение от того, что она не попыталась со мной заговорить, но обернулся и увидел, что она входит в класс мисс Скофилд.
Будет расспрашивать про меня.
Черт бы ее побрал.
Обо мне не забыли так быстро, как я рассчитывал. Наверное, следовало проститься с этой наивной надеждой, когда из-за меня все остались без мобильных телефонов на неопределенный срок. А теперь вот Сингх расспрашивает обо мне учителей, и всюду, куда бы я ни пошел, меня преследуют взгляды, перешептывания и резко обрывающиеся разговоры. Я никак не мог смешаться с толпой, а это было единственное, что я всегда умел, единственная способность, на которую я полагался как ни на какую другую.
Я купил бутерброд и кусок пиццы («потому что могу, черт возьми!») и поспешно вышел во двор. Столик, за которым мы обычно сидели с Николасом, был пуст. Я-то надеялся, что Ашер уже будет там. Заметил девушку из кино за ее обычным столиком – она опять обедала одна. Я снова удивился, как, черт возьми, ей удается делать вид, что ей все равно, и правда ли ей все равно, или это только притворство, настолько убедительное, что даже я не мог его разоблачить. Я уже чувствовал, что все взгляды прилипли ко мне, представил, что сейчас начнется, когда я сяду за свой обычный столик и начну есть в одиночестве, и тут вдруг нахлынули воспоминания о том, сколько раз мне в детстве приходилось есть, сидя на полу с ужином из микроволновки, перед телевизором со «Снеговичком Фрости», а потом – жадно уплетать из пакета чипсы или конфеты на автобусной остановке. Я прошел мимо пустого столика, вышел со двора и свернул за угол одного из школьных корпусов. Сел, прислонившись спиной к кирпичам, и стал смотреть на пустые спортивные площадки.
Неожиданно мне стало легче. И одновременно тяжелее. Весь смысл того, чтобы быть Дэниелом Тейтом, – в том, чтобы использовать свой шанс на новую жизнь, настоящую жизнь, а не копию той, прежней, дерьмовой.
Нужно было что-то менять.
На следующий день я сказал Николасу, что не нужно меня больше провожать из класса в класс. Я же вижу, что ему это поперек горла, а ко мне только привлекает лишнее внимание. Он согласился.
На обед я снова пришел раньше его и Ашера и на этот раз подошел к столику, за которым сидела девушка из кино. Я все утро об этом думал. Именно так я собирался все изменить.
– Не возражаешь, если я присяду? – спросил я, когда она подняла глаза от книги. Я был новым Дэнни. Невозмутимым, уверенным, тем, кто выше всего этого.
– Конечно, если место найдешь, – сказала она, показывая на пустой стол. – Я Рен.
– Дэнни.
– Да, – сказала она с полуулыбкой. – Я уже в курсе.
– Ну да.
Мы долго молчали. Может быть, это была ужасная ошибка.
– Позволь узнать, если ты не против, – сказала она наконец, – почему ты сел со мной?
Это был хороший вопрос. Потому что так я хотел все изменить. Но почему выбрал именно ее? Она всегда сидела одна, что делало ее довольно безопасной мишенью, и я с ней уже однажды разговаривал, но дело было не только в этом. Большинство людей я мог вычислить с одного взгляда, а вот ее было трудно прочитать. Или она актриса, вроде меня, или что-то совсем другое, чего я не понимаю. Она была мне интересна.
Я чуть-чуть пожал одним плечом.
– Мой брат еще не пришел. Я думал, мы составим друг другу компанию.
Она улыбнулась, но я не мог понять, что за этой улыбкой – благодарность, насмешка или смущение.
– Ясно, – сказала она. Заложила уголком страницу в книге и отложила ее в сторону. – Как тебе уроки Скофилд?
– Ничего, – сказал я. – А тебе?
– Кошмар. Я совсем не умею рисовать, – сказала она. – В жизни бы не выбрала этот предмет, но, когда я перешла в эту школу, больше уже нигде свободных мест не осталось.
– А когда ты перешла? – спросил я.
– В прошлом месяце, – ответила она. – Чем и объясняется моя безумная популярность. Я бы могла уже, наверное, отвоевать себе место за столиком где-нибудь в низшей лиге, но предпочитаю, чтобы люди сами подходили ко мне.
– И как, получается?