Все вдруг стало кристально ясно. Разрозненные осколки начали сами собой складываться в цельную картину. Все это время я думал, что они обманывают сами себя, нарочно стараются не замечать подсказок, потому что очень хотят верить, но все было как раз наоборот. Обманывался я сам.
Они сразу приняли меня как родного – незнакомого парня с канадским акцентом, живущего за тысячу километров от них, на несколько лет старше их брата, – без всяких доказательств, что я Дэнни. Отказались проводить тест ДНК. Ни разу не усомнились в том, что я не помню свою жизнь до похищения, ни разу не пытались выведать ничего о том, что со мной случилось.
Какой же я был идиот.
Я вызвал в памяти нашу первую встречу в полицейском участке Коллинвуда, стараясь припомнить в точности, как они смотрели на меня, когда увидели впервые, что именно говорили при этом. Лекс нужно было идти в актрисы, как она когда-то мечтала – сыграла она здорово. Как она улыбалась мне, когда…
– О, господи, – прошептал я. Еще один фрагмент картины встал на место.
Когда мы были одни, когда Лекс с Патриком показывали мне фотографии родных в телефоне – это было не для того, чтобы сблизиться, не для того, чтобы меня успокоить, показав любящую семью, которая ждет дома. Меня готовили к проверке – они же знали, что иммиграционная чиновница, которую вызвал Патрик, будет меня проверять. Вот и сделали все, чтобы я эту проверку прошел.
А как Лекс не спускала с меня глаз в первые недели. Не потому, что беспокоилась за меня, а потому что я был чужак, которому она не доверяла. Как Лекс велела Миа запирать дверь на ночь. Как Патрик и глазом не моргнул, когда застал меня в подвале за просмотром видео с настоящим Дэнни, как он учил меня, что говорить в ФБР, чтобы мой рассказ не звучал заученно. Доказательства приходили в голову одно за другим.
Меня замутило, я лег на спину в траву и почувствовал, как холодная роса просачивается сквозь тонкую футболку. Каждое случайно сорвавшееся слово, каждый разговор шепотом, которые я до сих пропускал мимо ушей или подбирал удобное объяснение, вдруг стали предельно ясными. И каждый ласковый взгляд или прикосновение, каждое слово ободрения – все это была ложь.
Кому еще известно, кто я на самом деле? Миа точно не знает – я изо всех сил хватался за эту соломинку, за этот островок твердой земли среди зыбкого мира, вдруг закачавшегося подо мной. Она еще маленькая, еще не умеет так изощренно врать, и ей неоткуда догадаться, что я не ее брат: она ведь его почти и не знала.
Николас – тот всегда держался со мной подозрительно или откровенно враждебно. С ним было сложнее. Почему он злился – потому что знал, что я не его брат, или только подозревал, хотя все говорили, что я – это он?
По поводу Джессики сомнений было меньше. Она-то должна знать. Я с самого начала сомневался, что мать может принять чужого человека за собственного ребенка, но решил, что алкоголизм и отчуждение от семьи помешали ей разоблачить мой обман. А теперь это отчуждение уже не казалось таким эгоистичным (и, правду сказать, удобным для меня), зато стало куда более зловещим. Может быть, она не просто ушедшая в себя алкоголичка, которой вообще не стоило иметь детей. Может быть, она вынуждена скрывать по-настоящему страшную тайну, и ей ничего другого не остается, как скрываться самой. Если бы я не старался так отчаянно поверить, что нашел свой дом, то сразу понял бы, что на самом деле произошло в ту ночь, когда она разбила машину и кричала, что я не ее сын. Но я так хотел верить, что готов был проглотить любое на скорую руку придуманное оправдание.
Эта семья, этот дом, которые я уже начал считать своими, – все это была ложь. Ничего настоящего тут не было с самого начала.
Никогда я еще не чувствовал себя таким одиноким, как в эту минуту. Ни в детстве, когда прятался в чулане от разъяренного чудовища, ни потом, когда, голодный и холодный, бродил всю ночь до утра по улицам, чтобы не замерзнуть насмерть. Одно дело – когда тебя просто никто не любит, и совсем другое – поверить, что любят, а потом вдруг узнать, что это неправда. В груди не хватало воздуха.
Я долго лежал так, с трудом переводя дыхание. Искал в памяти новые упущенные доказательства и хотя бы намек на то, что хоть что-то было правдой. Я весь покрылся гусиной кожей, но не поднимался с травы и не пытался как-то согреться.
Я смутно чувствовал, как какая-то мысль пытается пробиться сквозь шум в голове, будто змея сквозь высокую траву. Билась она долго, но в конце концов дошла до меня.
Зачем?
Вначале этот вопрос звучал тихо, но настойчиво. Зачем?
Зачем им было врать? Зачем они впустили в дом, в семью чужого парня, если знали, что он самозванец? Зачем играть в такую рискованную игру?
Потому что у них не было выхода. Так сказал Патрик.
Объяснение могло быть только одно, и я старался не видеть его. Думать только о своей трагедии, о своем гневе, о том, что оказался пешкой в чужой игре, которую считал своей, о своих рухнувших надеждах. Но деваться от этого объяснения было некуда. Только что я был весь в гусиной коже от холода, а теперь мне стало жарко, на лбу выступили капли пота, внутри жгло все сильнее, и наконец я перевернулся на живот, и меня вырвало желчью из пустого желудка прямо на роскошный соседский газон.
Могло быть только одно объяснение, почему Тейты позволили мне выдать себя за Дэнни, хотя точно знали, что я не он. Только одно объяснение, почему они вынуждены были это сделать.
Потому что я был нужен для прикрытия.
Потому что кто-то из них его убил.
Гори оно огнем. Гори они все и это всё. Я ухожу.
Я поднялся и на нетвердых ногах направился туда, где, по моим предположениям, должен был быть дом. Я бы прямо так удрал, но ведь на мне даже обуви никакой не было. Придется вернуться в дом Тейтов в последний раз, но потом я исчезну навсегда.
Минут пятнадцать ушло у меня на то, чтобы разобраться, где я, и найти дорогу обратно. Машина Патрика все еще стояла на дорожке, а во всех окнах уже погас свет, значит он, по всей видимости, остался ночевать. Я проскользнул сквозь входную дверь и остановился в прихожей, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги, но в доме царили тишина и покой. Я поднялся на второй этаж, шагая через две ступеньки. Открыл дверь в свою комнату – в комнату Дэнни, – и увидел ее новыми глазами. Это была комната мертвого мальчика. Я с самого начала понимал, что Дэнни почти наверняка мертв, но тут вдруг по-настоящему почувствовал это. Я весь похолодел – не только от кондиционера. Дэнни Тейт – мальчик, который любил бейсбол и синий цвет, – мертв, и кто-то из живущих под этой крышей убил его.
Я раскопал в углу шкафа свой старый рюкзак. Там уже лежала кое-какая одежда на смену. Я взял еще ноутбук, который купила мне Лекс, свой тайный запас наличных, которые понемногу копил уже несколько недель, на всякий пожарный, и кредитную карту на имя Дэнни. Сегодня в последний раз сниму с нее деньги, а потом выброшу.
Я оглядел комнату. Ничего моего тут не было, нечего брать с собой. Единственное, что было моим собственным – бейсбольная карточка с улыбающимся мальчишкой, – но она осталась в школьной кабинке. Я всегда хотел отделаться от этого мальчишки, но теперь, когда приходилось его бросать, это было как удар ножом в живот. Но сейчас я ничего не мог для него сделать.
Я вышел из комнаты, затем из дома. Только один раз задержался – у двери Миа. Прижал к ней ладонь. Миа была моим утешением, единственным не отравленным воспоминанием, которое я унесу с собой отсюда.
После этого я ушел из дома Тейтов и приказал себе не оглядываться.
Выйдя за ворота Хидден-Хиллз, я сразу же сел в автобус да Калабасаса, а там прошел пару километров пешком до дома Рен. Пока дошел, луна поднялась так высоко в небе, что теней от нее не стало видно.
Я сам толком не понимал, зачем мне так надо было туда. До сих пор я никогда ни с кем не прощался, когда наступало время уходить. Что-что, а уходить я умел и знал, что лучше ничего за собой не оставлять.
Но из-за Рен на душе было мутно.
Я стоял у ворот, закрывавших проход к дому ее дяди и тети, и смотрел на ее окна, пока набирал номер. Рен взяла телефон после седьмого гудка.
– Алло? – пробормотала она.
– Извини, что разбудил, – сказал я.
– Ничего. Что случилось?
– Я возле твоего дома стою.
– Ух ты, – сказала она. – Как-то даже жутковато.
– Мне нужно с тобой поговорить, – сказал я. – Можешь выйти? Это важно.
Теперь она, кажется, по-настоящему проснулась.
– С тобой все в порядке?
– Я все объясню, – сказал я, хотя это была ложь. Ничего я не объясню. Не хотелось уходить, зная, что она меня ненавидит. Это еще успеется.
– Я сейчас спущусь, – сказала она.
Через пару минут ворота приоткрылись, и вышла Рен – в халате, натянутом поверх пижамы с рисунком из рожков мороженого. Волосы у нее были кое-как завязаны в хвост, на носу очки, лицо растерянное, и все равно в этот момент она была для меня невероятно красивой. Люди всегда кажутся красивее всего, когда знаешь, что никогда больше их не увидишь.
– Что случилось? – спросила она.
– Просто… хотел тебя увидеть, – сказал я. В каком-то смысле, как ни странно, это была даже правда. Ее никогда не волновало, что я – Дэниел Тейт, поэтому наши отношения были почти единственным, что не сделалось для меня теперь навсегда запятнанным. Может быть, поэтому мне так нужно было сюда прийти.
Она увидела рюкзак у меня на плече.
– Что случилось? Ты куда-то уезжаешь?
– Нет, – сказал я.
– Тогда, может, зайдешь? Ты, кажется, немного не в себе – ничего страшного, со всеми бывает, – но, по-моему, тебе лучше позвонить сестре.
– Нет.
– Ну тогда давай я ей позвоню и…
– Нет!
Она вздрогнула от моего резкого тона, и я увидел, что она смотрит на меня так, как до нее смотрели многие, но она – никогда. Как будто я не совсем человек. Животное или вещь – в общем, явление совсем другой природы, чем она сама. Только этого мне не хватало – лучше бы ударила. Я опустился на бордюр и закрыл голову руками. Почти сразу она села рядом. Мы оба молчали.