— Но Моне все равно нельзя идти наверх, даже если там нет никаких одноглазых чучунов, — закончил мысль Юрик. — Ему хватит и абаасов, которые там точно есть.
— Тогда…
— И не ты. На сто метров от входа отойдешь и уже никогда не вернешься — потому что просто потеряешься. Даже если наверху все тихо.
— Верно, — шмыгнув хлюпающим носом, впервые согласился с якутом Моня. — Тебя, Витек, только за смертью посылать.
— Сам пойду, — заключил Юрик. — Осмотрюсь. Иччи глаза дурным духам отведет, а от бандитов я сам укроюсь. Если все спокойно, то нам и в самом деле нечего здесь сидеть, а если… Если я не вернусь через шесть часов, поступайте как хотите. Так, паря?
— Моня?
— А чего — Моня? Я согласен. Узкоглазый в таких делах дока.
— Тогда, Юр, собирайся.
Они еще успели съесть на троих банку тушенки, наполнить Юрику флягу очищенной водой, обсудить и согласовать детали вылазки. На все убили целый час, по прошествии которого якут наконец счел, что пора выходить.
Рогозин сходил с Юриком до самой верхней двери, у которой целых две минуты позволил себе дышать чистым воздухом, — пока приятель оглядывался вокруг.
Вечерело, солнце светило из‑за набежавших облаков, его бесконечные лучи то и дело вырывались из перистых прорех, освещая тайгу кусками, и казалось, что ничего в мире не изменилось.
— Ну, я пошел? — с какой‑то тоской спросил непонятно у кого якут.
Они обнялись, и по поводу этого действия Виктор успел подумать, что выглядеть оно со стороны должно комично — два мужика обнимаются, хлюпают носами, будто один другого на войну провожает. Ни дать ни взять — новомодная нынче однополая семья, не хватает только слюнявых поцелуев взасос.
— Давай, Юр, — напустив в голос металла, отстранился от приятеля Рогозин и Юрик сделал первый шаг наружу.
— Когда назад приду, — якут обернулся, — вот так постучусь: тук — тук, тук — тук — тук. Хорошо? Если по — другому стучать буду, не открывай. Пока, Витька.
Рогозин целую минуту смотрел за тем, как приятель делает первые осторожные шаги по земле, потом Юрик исчез из поля зрения, и Виктор спустился вниз, оставив открытыми все двери, кроме верхней.
— Вернется? — спросил его Моня, едва Рогозин выключил фонарь.
— Конечно. Он везде пролезет. Хитрый.
— Да я не о том. Думаю — может, подшутил он над нами, тупыми? Сам уже к деревне чешет, посмеивается над нами. Кто первый участковому доложит — тот и пойдет свидетелем. Остальные по статье пойдут.
— Заткнись, а? И без тебя тошно. Ты время засек?
— Обижаешь, начальник, — скрипнул Моня. — Даже будильник поставил через шесть часов. Только не пойму, что мы все это время делать будем? Вроде выспались. Жалко, что ты не баба, а то бы…
— Заткнись, — беззлобно попросил еще раз Рогозин. — Мы с тобой одни всего лишь пять минут, а ты уже мне надоел, хуже горькой редьки. За что тебя бабы любят — вообще не могу понять.
— Известно за что, — хрюкнул Моня, но продолжить не успел. — Вот у тебя, к примеру…
— Даже слышать не хочу, — прервал его Рогозин. — Еще вякнешь — дам по роже и не стану смотреть, что ты раненый. Понял?
— Понял.
С полчаса они молчали. Рогозин пытался что‑то рассмотреть в темноте, но без фонаря это было невозможно. Тогда он снова начал вспоминать неправильные английские глаголы — чтобы чем‑то занять мозг.
У Мони, кажется, происходили в голове какие‑то схожие процессы, но языками он не владел ни в какой мере, поэтому не выдержал первым:
— Ты хоть знаешь, где мы сейчас находимся?
— В бомбоубежище, — прервавшись на «forget‑forgot‑forgotten», ответил Рогозин.
— Это тебе косоглазый рассказал?
— Ну.
— А чего рассказывал?
— А — а-а, — постарался вспомнить подробности Рогозин. — Вроде как руководство лагеря спятило и людей сюда загнало от ядерной атаки спасаться. А здесь конвойные на охрану напали и всех перебили…
— Кху — кху — кху, — прокашлял — просмеялся Моня. — Экая нелепица. Это он тебе, Витек, передовицу из «Колхозник и колхозница» за пятьдесят шестой год пересказал. В сельской библиотеке, наверное, спер. Этнограф недоделанный.
— А не так все было?
— Нет, конечно. Сам подумай: какому идиоту пришло бы в голову строить здесь, посреди Якутии, бомбоубежище? Медведей спасать что ли? А ведь здесь тысячей рублей не отделаешься. Ближайший цементный завод — в Хабаровске. Лестничные пролеты бетонные нужно аж из Новосибирска тащить! И все ради чего? Ради двух десятков вертухаев и пары сотен ссыльных?
— Так вроде же еще какой‑то артиллерийский склад неподалеку был?
— Был. Только не склад, а аэродром подскока и нефтехранилище при нем. Мне папаша обо всем рассказывал. Он тогда еще пацаном зеленым был, но многое помнит, чего людям по сию пору рассказывать нельзя.
— Так это, по — твоему, не бомбоубежище?
— Это точно не бомбоубежище.
— А как же лагерь?
— А лагерь был. Я тебе больше скажу — лагерные все действительно здесь и приняли смерть. Видели охотники, как их сюда уводят, а вот как обратно ведут — не видели.
— Рассказывай уже, а? — Рогозин на самом деле заинтересовался темой.
— Ладно, — добродушно согласился Моня. — Расскажу. Ну, что сам знаю. В общем, старые мужики в деревне говорили, что здесь была секретная лаборатория. Аэродром неподалеку — не для дальних перелетов, а для доставки грузов на эту базу, лагерь — для содержания подопытных. На зэках эксперименты проводили, сечешь? Башку отрежут, на ее место лошадиную пришьют со встроенным телескопом, мазью намажут, и когда зэк в себя придет — заставляют за Ураном наблюдать! А разместили эту базу так далеко от населенных мест, потому что боялись: во — первых — огласки, а во — вторых — что не смогут с результатами экспериментов управиться. Время‑то тогда знаешь какое было? Ученым только дай лабораторию — они тебе мигом атомную бомбу изобретут и взорвут здесь же под собственной задницей, чтоб посмотреть — как оно?
— И что же здесь делали? Ну, кроме лошадиных голов с телескопами?
Рогозину было почему‑то смешно представлять себе такого «анти — кентавра» с телескопом вместо глаз. Но Моню, подобные страхи, кажется, не смущали.
— Отец рассказывал, что после того как эту лабораторию взорвали, в деревне объявились два бывших зэка из лагеря. Ну наши все тогда думали, что они — зэки. Обожженные, а один вообще без ног и без языка. Он и приволок второго — тот вообще постоянно бредил, никого не узнавал и нес такой лютый бред, что разобрать его никто не мог. Я‑то уже, конечно, сам его не слышал — еще и не родился тогда, но папаша говорил о каких‑то переходах Эйнштейна, квантах, бозонах, нестабильных полях. Короче, наши решили, что это какой‑то иностранец — то ли поляк, то ли словак, а может быть, болгарин. Известно же, что у них языки на наш похожи, но понять о чем трещат еще никому сходу не получалось.
— Так он, наверное, физик был?
— Во — от, — протянул Моня. — Это уже в семидесятых до людей доперло, когда приятель моего отца Женька Шиц вернулся из Якутска, из университета, и все эти словечки «перевел» на русский. Только зэки к тому времени исчезли, а пока они в селе были, никто «бред» физика записать не захотел. Так только, иногда за рюмкой чая вспоминали эту историю, а дядь Женька запоминал.
— И что дальше?
— Дальше я тебе только со слов Шица сказать могу — он что‑то долго в этой теме копал. Пока однажды, в семьдесят девятом, ему кто‑то в тайге головенку‑то не скрутил. Натурально: раньше он вперед смотрел, а когда нашли, то смотрел строго между лопаток. Мертвыми глазами. И больше — ни царапины. Нечистое дело.
— Постой, а как же этого «физика» безногий притащил? Он же без ног?
— Без ног‑то без ног, но бегал — будь здоров! До поры. Я ведь о чем тебе толкую? Лаборатория не простая была. Здесь сразу несколько тем исследовали. Вот из этого безногого делали суперсолдата.
— Без ног?!
— Абсолютно! Вместо ног ему наши кулибины такие специальные механические ходули приделали, а на спину какой‑то движок подвесили. Ну и получилось, что он в такой как бы люльке из металла сидит и на металлических же ногах передвигается. Прикинь, да?
Рогозин выпучил глаза, но в темноте его удивление осталось неоцененным.
— В пятьдесят шестом году? Экзоскелет?
— В том‑то и дело, Витек! В том‑то и дело! Но это еще ерунда. Женька, пока искал, докопался до филадельфийского эксперимента американцев. Знаешь что это?
— Что‑то о телепортации корабля?
— Во, точно, про телепортацию. Дядь Женька был уверен, что здесь делали нечто похожее. Только круче. Перед смертью он рассказал отцу, что встречался с одним человеком, отвечавшим за снабжение этой лаборатории с Большой Земли, и тот рассказывал странные вещи. Сюда такое оборудование везли отовсюду — из Германии, из Америки, — которого и в Москве‑то в те годы не было. А отсюда в Москву увозили тоже очень странные штучки. Помню, рассказывал дядь Женька про гайку с изменяющейся резьбой. Прикинь, ее на любой болт от десяти миллиметров до шестидесяти накрутить можно — у нее внутренний диаметр и шаг резьбы под болт приспосабливаются!
— Да ладно!
— Точняк! На болт накрутишь, подогреешь паяльной лампой — твердая как железяка, подморозишь, скрутишь — мягкая как резина. Дядь Женька ее сам видел.
— Забавная штуковина, — признал Рогозин. — Так что же здесь было на самом деле?
— Дядь Жень считал, что здесь был пробит специальный переход в иной мир. Или в иное измерение или в другое время — здесь он в показаниях путался. Но точно, что чего‑то такое было. Они туда золото возили, брюлики всякие, изумруды с Урала, а обратно — вот такие странные гайки, экзоскелеты для безногих на тех технологиях разрабатывали. Он вообще странные вещи рассказывал. Будто научились наши мгновенной регенерации живых тканей, научились пробивать такие переходы всюду. Говорит, что уже имелись из числа подопытных зэков бессмертные люди, что появились люди — невидимки, как в кино, что законтачили с какими‑то чудиками из созвездия Ориона что ли… Если б знали, что дядь Жене скоро кирдык придет — записали бы, конечно, каждое его слово… Без него‑то мало кто знает. А после того как ему башку свернули так и вовсе все расхотели узнавать в чем дело. Но то, что здесь была лаборатория и необыкновенные результаты исследований — это точно.