— Зачем так расходиться, Платон? Неужели твои красавицы прогневали отца? — вырвав из его рук поясок, спросил Опарин.
Тот засопел. Его огромные ноздри, словно кузнечные горны, стали бешено и широко раздуваться, обдавая огнем взлохмаченную рыжую бороду. У Платона был бешеный, хотя, как говорили, отходчивый нрав.
— Красавицы! — передразнил он казака. — Вот выпорю их как Сидоровых коз, а потом в темном помещении продержу до утра, тогда не захочется блудить по ночам, — резко закончил мастер.
— Неужели? — усмехнулся казак и поглядел на Платоновых девиц. Те замерли, опасаясь новых ударов от отца.
— Не то слово! — сверкнул кузнец глазами. — Вот вымажут люди нам дегтем ворота — как будем жить? — обреченно спросил он дочерей.
Девицы снова в слезы.
— Не блудили мы, папа, ей-богу, не блудили! Мы лишь на лавочке с парнями посидели, — клялась старшая дочь, шестнадцатилетняя Любашка.
Платон яростно ткнул пальцем куда-то в сторону.
— Не я ли тебя на сеновале вчера вечером с казацким сынком застукал? Забыла?.. — погружаясь в бездну гнева, спросил Платон. Поразмыслив о чем-то немного, он перевел взгляд на Опарина. — Так твой паренек-то был! — сказал он ему. — Развлекаться в Монастырщину с дружками бегают. Наверное, своих девиц не хватает — вот они к нам…
Федор не поверил Платону.
— Как же мой, когда они с товарищами целыми днями на пустыре сражаются? — недоверчиво заметил Опарин.
— Ты спроси Любку. Она тебе и скажет, — невесело проговорил кузнец.
Федор перевел взгляд на Платоновых дочерей.
— Ты — Любка? — указал он нагайкой на с виду более рослую девушку.
— Я не Любка, я Любаша… Любкой меня папа только в гневе зовет, — сказала та, шмыгая носом.
— Хорошо, Любаша, — согласился казак. — Так скажи мне, Любаша, твой отец говорит правду?
Та кивнула головой и горестно опустила глаза.
— Ничего себе! Кто же из моих? Петр или Тимоха? — удивленно спросил Опарин.
— Петя…
— Да, наш пострел везде поспел, — покачал головой Федор. — Давно встречаетесь? — спросил он Любашу.
— Давно. С прошлого лета. Тогда на Купалу и познакомились, — ответила та и как бы нечаянно уронила на высокую девичью грудь свою тяжелую пшеничную косу, выбившуюся из-под светлого ситцевого платка.
Федор посмотрел на Платона.
— Чего тут дурного, Платон Иванов? Мы ведь тоже были с тобой молодыми. Чего им мешать? Пусть общаются. Надо же когда-то начинать, — сказал он ему.
Платон сжал кулаки и жестко изрек:
— Все равно не дам девкам по сенникам лазать. Не девичье это дело. Вот выйдут замуж — тогда другой разговор.
— Так ты, поди, и с завалинок их гоняешь, — улыбаясь, мирно заявил Опарин. — Где молодым тогда встречаться? — иронически добавил он.
Любаша благодарно взглянула на Федора. У нее синие и лучистые глаза, и крепкая кость. «Такая десятерых моему Петьке родит и глазом не моргнет», — удовлетворенно подумал казак и довольно погладил свою густую светлую бороду.
— Не хотел я девиц рожать, да Бог сыновей не дал, — вздохнул Платон. — Ведь когда сучка в доме, то все кобели вокруг собираются. Ты думаешь, только твой сынок возле нашей избы гуляет? Как бы не так! У нее, — равнодушно кивнул он на Любашу, — этих самых женихов пруд пруди.
— Неправда! Я только с Петей дружу, а остальных и не замечаю, — вспыхнула Любаша.
— Не замечает она! А Захарка, сын Демьяна? Не с ним ли я тебя в прошлый раз застал на сеновале? Чего покраснела? Не так все было? — фыркал ее отец.
У Любаши страх и отчаяние в глазах, и мысль: Господи, что подумает о ней Петин отец?
— Папа, да как ты можешь!.. — в сердцах воскликнула она и тут же бросилась бежать. Варька кинулась за ней.
— Зря ты дочек обижаешь. Ведь это твоя надежда. Кто тебе в старости, кроме них, стакан воды поднесет? — выговорил Платону казак.
— Пока я сам себе и меду налить могу. Еще не старик, — усмехаясь, произнес мастер.
Да, до старости Платону было еще далеко. Его глаза так и светились живостью, ясностью, и лишь иногда затуманивались грустью или же наливались кровью, когда мужчина бывал зол.
И походка у него молодая, твердая, и сам он молод, крепок, словно могучий кедр, растущий у Платона на заднем дворе. Он не любил хвастать силой, но иногда в минуты душевного подъема мог продемонстрировать свою мощь соседям. Брал, к примеру, кочергу и завязывал ее в узел, а потом просил, чтобы кто-нибудь этот узел развязал. После Платон сам брался за дело, и уже скоро кочерга принимала свой обычный вид.
У мастера было вечно опаленное печным жаром строгое лицо и пшеничные волосы. При всем своем богатстве он носил простую одежду. У кузнеца, говорили в народе, раз стукнул — гривна. Летом — обыкновенная посконная рубаха навыпуск и холщовые штаны, а по праздникам — легкие сапоги с нашитыми подпятниками. Зимой — овчина, волчья шапка и ботинки — унты.
— Пошли тогда в кузницу, а то у меня уже мало времени, — сказал Федор Опарин.
Платон недовольно глянул на него из-под лохматых бровей и пробурчал:
— Если нет времени, то зачем тогда примчался? Будешь наверняка торопить, и какая тогда работа?
В отличие от многих своих соседей, ютившихся в ветхих избушках, семья мастера жила в светлой большой красной избе с трубой, хотя они, как и многие здесь, начинали с обмазанного глиной сарая. Прибыли-то на подводах зимой. На дворе лютый мороз, птицы на лету дохнут от холода. Это вам не родная Псковщина, где зимы мягкие и с оттепелями.
Надо было с чего-то начинать. Рубить клеть — занятие долгое. Пока поставишь избу, так вообще вечность пройдет. Мороз крепчал. Кто-то стал отогревать землю кострами и рыть землянки. Другие, в том числе и Кушаковы, решили строить временные жилища, которые и сейчас кое-где стоят как напоминание о трудных временах. Плетневые сараи, овины и крепости и теперь служат людям, выглядывая из-за стоящих вразбежку изб.
— Ты б кваском меня, что ли, угостил. Жара-то вон какая — даже горло пересохло, — въехав во двор и спрыгнув с лошади, попросил казак.
— Марфа, где ты там? — громко позвал жену кузнец. — Дай гостю квасу напиться.
Тут же на крылечке появилась невысокая юркая жена с ковшом в руке.
— Доброго тебе здоровьица, барин, — поклонившись в пояс, произнесла она, чем смутила Федора.
— Да какой я тебе барин! Служивый я, — обиделся он.
Женщина только улыбнулась. Дескать, да вижу я, из каких ты людей.
— Пей, казак, — протянула жена старшине березовый ковш.
Опорожнив его в несколько глотков, Федор вытер рукавом губы.
— Хорош квасок, ядреный. Были б родней — каждый день мог им угощаться, — сказал Опарин.
Марфа улыбнулась, а вот Платон, напротив, нахмурил брови.
— Ладно, пойдем дело делать. Сам говорил, времени у тебя в обрез… — буркнул он.
Платонова кузня стояла в конце большого двора, огороженного крепостью из вертикально поставленных бревен. Он ее срубил еще прошлой весной из лиственных насаждении. В центре просторной кузни, прямо напротив большой двери, стоял горн с широким челом, поддувалом и мехами. Под горном — вытяжной зонт для сбора и отвода дыма из листового железа. Рядом — наковальня, тяжелый молот, клещи и несколько молоточков. Ближе к двери — станок для ковки лошадей. В дальнем правом углу — груда металла. Кольца кольчужные, обломки железных лат, сломанные клинки, развороченные стволы пищалей… У слюдяного окна, под верстаком, все было готово для ковки: долото для выбора пазов разной формы и величины, мотыги, кирки, скобы, штыри, гвозди, подковы… Была и холодная ковка — разная утварь, посуда, металлические оклады для икон. В слободе мастеров, подобных Платону, не было, поэтому он работал и как кузнец, и с иными материалами.
— Давно с молотом-то дружишь? — наблюдая затем, как Платон старательно раздувает мехами огонь в печи, спросил его казак.
— С детства, — сухо произнес кузнец. — Давай, помоги! — попросил он казака, протягивая ему клещи, в которых был зажат извлеченный из горнила кусок раскаленного металла. — Положишь железо на наковальню и будешь держать, пока я буду по нему стучать.
— Кто тебя учил этому ремеслу? — крепко держа в руках клещи, продолжил интересоваться Опарин.
— И дед учил… — умело работая молотком, произнес Платон. — И отец учил… Это у нас семейное. Мы и с выварными горнами работали, и с вагранными, с укладными и клинными тоже. На разделительных приходилось трудиться…
— Это еще что такое? — не зная премудрости кузнечного мастерства, спросил Опарин.
— Как? Брат, дело серьезное. Здесь уже не с простым железом, а с серебром дело имеешь. От руды его очищаешь, понятно?
— Разве что чуть-чуть, — признался казак. — Я слышал, под Нерчинском серебряную руду нашли. Не хочешь поехать?.. Хотя нет, мы тебя не отпустим. Больше-то у нас нет мастеров по броне. Да и пазники с подковами кому-то нужно делать. Ведь без вас, кузнецов, как без рук.
— Вот и я говорю о том же, — согласился Платон, вытирая потные руки о кожаный фартук. — Жаль, нет у меня сыновей для продолжения дела. Не девицам же своим молот в руки давать.
Он вздохнул. Видимо, этот вопрос сильно мучил Платона.
— Ты возьми любого из моих бездельников-подростков и научи их своему ремеслу. Того же, к примеру, Петра, — неожиданно предложил Федор.
— Нет… Твои — казаки, а зачем казаку мужицкое ремесло? — ответил кузнец, качая головой. — Я уже и присмотрел тут одного… Сынок Демьяна Рыбакова, Захарка. Демьян-то давно просил взять его в подмастерья. У самого пять сыновей, поэтому никто и не заметит его отсутствие.
— Как знаешь. Мог бы и моего взять, — повел плечами Опарин.
— Двоих их нельзя держать вместе. Они ж и без того постоянно дерутся… — смахивая рукавом рубахи пот с лица, произнес Платон.
— Чего? — не понял казак.
— Как же — из-за моей Любки. Все никак поделить ее не могут.
Больше они в тот день этого вопроса не касались. Если говорили, то о пустяках. Когда же Платон закончил работу, Федор расплатился с ним серебром и ускакал к себе в посе