Игнатий Римский-Корсаков, к которому на правах старого товарища он обратился за помощью, не смог убедить царя восстановить Никифора в должности. Ваш Черниговский все подати с дикарей не для казны, а для себя собирает! — принимая Леонтьева, повторил царь слова воевод. Ложь это, батюшка государь, истинная ложь! — пытался убеждать его посланец. Если, мол, кто и крадет добро в виде податей, так только не он. Ты пошли своих людей — пусть они хорошенько потрясут воров, а их у тебя на всем податном пути целое войско. Это и воеводы твои, и приказчики, и служивые… Если каждый из них возьмет по соболю, то целая казна выйдет.
Царь больше верил своим воеводам и в конце концов отослал Леонтьева назад, на Амур. Мол, вы, святые отцы, лучше заботьтесь о душах мирян, а уж о делах государственных я сам позабочусь…
Глава двенадцатаяБЕДА
После отставки Черниговского казаки еще долго не могли успокоиться. Если бы провинился Никифор — тогда другое дело, говорили они. Так ведь нет же… Выходит, царь поступил не по справедливости! Как ему после этого верить?..
Потихоньку ропот стих, и жизнь вошла в свою колею. Причиной такого поворота событий стал сам Никифор.
— Эх! — говорил он. — И чего меня оплакивать? Я ведь никуда не делся, нахожусь рядом с вами, мои верные товарищи. Сняли с должности — не беда. Все равно я ваш атаман, потому как это звание вы мне давали. Если говорить откровенно, то в нашем казацком деле нет плохих должностей. При должности ты или без, а все равно казак. Вот если бы меня этой должности лишили — тогда другое дело. Живите спокойно и не возражайте новой власти. Если эта власть будет нам творить расправу, то мы ей покажем, где раки зимуют. Такого шуму наделаем — век помнить будут!..
— Хорошо, атаман! — ответили казаки и успокоились.
Снова незаметно, словно осенние лесные ручейки среди кочек и опавшей листвы, потекли дни. Не успеешь оглянуться — уже лето прошло, а там до зимы рукой подать. Вот засолят бабы капусту, и следом придут холода.
…Однажды промозглым осенним вечером в красную избу, где жила Санька с прислугой и малым сынишкой, постучали. Этот стук Сан-Пин узнала бы среди множества других. Федька! Однако она нынче не ждала его — ведь Опарин еще накануне предупредил ее, что этой ночью пойдет проверять караулы.
Азиатка сидела в просторной комнатке перед венецианским зеркалом и примеряла на себя драгоценные украшения, которые поочередно вынимала из небольшого ларца. Эти «игрушки» привозил ей из походов Федор. Здесь были золотые цепи, перстни с яхонтами и изумрудами, мониста, запястья, ожерелья… Нарядится в золото, а потом долго любуется собою в зеркало. Так и проводила время Санька. Подле переплетенного окна, легонько покачивая Степкину колыбельку, притихла Маняшка. Время от времени она отрывала от малыша взгляд и с восхищением смотрела на свою госпожу.
Услышав стук в дверь, Санька тут же стала снимать с себя украшения и бросать их в ларец, так как совсем не хотела показаться Федору падкой на его подарки. Столько времени живет у него в наложницах, но до сих пор не может простить ему того, что казак силой увез ее с собой. Как же ее семья, друзья, в конце концов, жених? Где он сейчас, ее Тао? Думает ли о ней или уже давно забыл? Наверняка ее искал, — в этом Сан-Пин не сомневалась, но ведь время лечит людей, и бывает, самая сильная любовь забывается. Вот Санька и стала потихоньку забывать жениха. Даже ласк его не помнит, потому как давно привыкла засыпать в Федоровых медвежьих объятиях.
Опарин сразу почувствовал холод в доме.
— Где Яшка? Чего-то я его не вижу… — спросил мужчина.
— Яшка днем на реку ходил, белье стирал, — сказала Маняшка.
— Ты чего зябнешь? — спросил Опарин Саньку, увидев на той лишь легкую рубашку, надетую поверх синего халата. — Накинь мою куртку — все лишняя одежда, — предложил он.
Федор сел на скамью и, опершись руками о стол, стал наблюдать за тем, как служанка укачивает его сына.
— Как он? — спросил ее Опарин.
— Хорошо! — ответила та.
— Что ел?
— Тюлю…
— Не тюлю, а тюрю! — недовольно поправил ее казак. — Ты каши больше ему давай с молоком. Казак же растет, а может ли казак тюрей насытиться?
— Хорошо, хозяин, — кивнула головой девчушка.
— Ты как?.. Ждала меня? — обратился он к Саньке.
— Нет. Ты говорил, караул ходи проверяй… Почему пришел ко мне?
— Да вот, соскучился. Примешь? — вздохнул Опарин.
Куда ж она денется, ведь прикипела Санька к Федору, смирилась со своей долей. Знать, судьба у нее такая, решила, но обида-таки осталась.
— Пожрать у вас что-нибудь найдется? — спросил казак, выставляя на стол четвертинку иностранной водки. Маняшка в ответ пожала плечами. — Как, даже корки хлеба не отыщется?
— Сало есть… Соленая рыба есть, — вдруг вспомнила служанка.
— Так. Щи?.. Вот, в доме две бабы, а готовить некому! — покачал головой казак. — Учитесь, голубки, ведь не век вам Яшка будет щи да кашу варить… Куда он, чертов сын, подевался? Избу не натопил, жратвы горячей нет — всыплю, как появится! — в сердцах бросил Федор.
Он невольно вспомнил жену, более чем хозяйственную бабу. Чуть свет — она уже на ногах. Печь затопит, воду согреет, а потом и блюда, ложки, всякие ковши и сосуды перемоет и насухо вытрет. Не забудет и про ведра, посудины, кадки для теста, корыта, сита, решета, горшки, кувшины, емкости для вина. Те тоже у нее всегда вымыты и покоятся в чистом месте.
Вся изба блестит после рук жены: и стены, и лавки, и пол, и окна, и двери, и скамьи. Выметет, выскребет, вымоет. Так же чисто у нее и в сенях, и на крыльце, и на дворе, и в хлеву, и на конюшне. Весь мусор выметет, всю грязь выгребет.
У нее детки всегда чисты и опрятны. Про мужа она тоже никогда не забывала — и накормит, и в чистую да выглаженную одежду переоденет. Не баба, а золото! Вот так должно быть у хозяйственной жены. Трудолюбивых мужики любят, поэтому подобные женщины и ценятся зачастую выше красавиц. Отчего же тогда он, Федор, пристал к этой неумехе, маньчжурской девке? Молодость прельстила? Может, нагуляться в ранние годы не успел?.. Пойди теперь разбери!..
Опарин сходил во двор, взял из кучи нагруженных вещей, приготовленных Яшкой Поповым к зиме, несколько хороших березовых поленьев и, воротясь в избу, затопил печь. Скоро в доме стало тепло и уютно.
— Вот, а то заморозили бы парня! — потирая руки и указывая на спящего Степку, проговорил Федор. — Где ж все-таки Яшка? — не на шутку заволновался он. — Может, к какой вдове пошел и задержался? Так ведь сам мне жаловался на одиночество. Неужели наврал?..
Выпив и закусив чем бог послал, Федор завеселел. Душа на месте, теперь можно и тело свое потешить! — подумал он и, подхватив Саньку на руки, потащил в спальню.
Не довелось казаку в эту ночь искупаться в Санькиных ласках. Он только лишь успел снять один сапог, когда кто-то громко и настойчиво заколотил в дверь.
— Папка! Папка! Открывай скорее! Беда-а! — услышал Опарин отчаянный голос Петра.
У Федора похолодело в груди. Уж не с Наташкой ли что случилось?.. — подумал казак.
В одном сапоге выбежал в сени. Там темно — хоть глаз выколи.
— Маняшка, а ну, подай лучину!.. Да ты входи, Петя, входи… Чего у порога-то стоишь? — нащупав в темноте руку сына, потащил Федор его в дом.
Подбежала Маняшка с зажженной лучиной. Федор взглянул при свете на сына и ахнул. Лицо у того было бледным, как у покойника.
— Сынок?.. Что стряслось? — стараясь унять дрожь в голосе, спросил отец.
Он думал, Петька ему про мать что-то сейчас скажет, а тот вдруг воскликнул:
— Тимоха!..
— Что?.. Что с ним?.. Давай, говори! — потряс его за плечи отец.
— Маньчжуры, пап… Маньчжуры его в плен увели.
— Как маньчжуры?.. Откуда они взялись? — не понял отец, а в висках уже кровь застучала.
— Не знаю. Тимоха сегодня даже ужинать не стал, а сразу побежал с товарищами на речку. Ловушки на налима ставить. Тут их и прихватили всех. Тех, кто сопротивлялся, чужаки саблями порубили, а остальных с собой увели… Там и девки были, и бабы, которые на речку белье ходили полоскать, — пытался объяснить Петр.
— А Тимоха? Он ведь тоже, наверное, сопротивлялся? — зная характер младшего, спросил Федор.
— Сопротивлялся. Как иначе? — ответил Петр.
— Ты говоришь, его в плен увели, — Федор едва сдержался, чтобы не закричать от боли.
— Так его ранило, иначе разве б он дался врагам?
— И то правда, — кивнул головой Федор. — Только ты откуда все знаешь? Тоже там был? — подозрительно поинтересовался он.
— Нет. Яшка Попов рассказывал.
— Яшка? Он-то чего на берегу делал? — удивился Федор.
— Говорит, услышал крик и побежал на помощь. Сейчас в казенной избе лежит, мучается от боли.
— Вон оно, значит, как! Я ненароком подумал, он к бабе какой сбежал, — виновато произнес казак.
— Какая еще баба! — поморщился парень. — Он за дикими яблочками ходил. Они сейчас подмерзли, стали вкусные. Для Маняшки решил собрать, порадовать ее.
— В смысле? — не понял отец.
— У них любовь, — удивил его сын.
— Ишь как!.. — машинально произнес Федор. — Ты подожди немного — я сейчас… Сейчас, сынок, — сказал он Петру и, сунув тому в руки емкость с лучиной, исчез в темноте. Он должен был немедленно возвращаться домой, успокоить Наталью, а иначе, думал Федор, она умрет от горя…
Беда пришла в дом Опариных… Как там Тимоха? Жив ли? Если жив, то каково ему в плену?
Впрочем, проблемы охватили весь Албазин. Здесь каждый человек в цене, и если с кем случалась беда, то она становилась общей. Прошлым летом, к примеру, померла у Тимофея Кафтанова дочка, после того как у нее случился выкидыш, так тоже всем миром горевали, и даже забыли, что дитя у Нюрки не от законного мужа. Так вот и здесь…
«Эх, сынок, сынок… Не уберег я тебя. Ведь я в тот день за дозоры отвечал. Выходит, и прозевал маньчжура…» — не находил себе места Федор.