Однажды, проверяя караулы, встретил ее на берегу — с бабами белье стирать приходила. За эти годы она сильно изменилась. Похорошела, налилась, словно красное яблочко. Глянешь — кровь с молоком! Шея лебединая, бедра широкие… Стоит по колено в воде, подоткнув подол юбки за пояс, и, сверкая белоснежными ляжками, старательно полощет белье. Движения ее плавные, бабьи — невольно залюбуешься. Петру надо проехать мимо, а он возьми и придержи коня. Она-то его не видела, а он глядел с высокого берега на свою бывшую возлюбленную и глаз оторвать от нее не мог.
— Чего глядишь? Не признал? — подняв вдруг голову, улыбнулась Любашка. Голос грудной, незнакомый и взгляд совсем другой — насмешливый, притягивающий.
Петру стало неловко от того, что он бесстыже пялился на чужую бабу.
— Здорово, Любань! — пропел он петухом, охрипшим от волнения голосом.
— Тебе Бог дай здоровья надолго! — улыбнулась Любаня, выжимая простынку.
— Любка, кончай болтать! — прикрикнула на нее стиравшая рядышком тряпье мать.
— И вам низкий поклон, тетка Марфа! — поздоровался с ней Петр.
— Здравствуй, да не засти! — недобро взглянув на него, проговорила мать. — Давай — ка, пошевеливайся — нечего с чужими мужиками болтать, — велела она дочери.
— Да ладно тебе, мамань! Дай с человеком поговорить… Тысячи лет не виделись… — отмахнулась от нее та. — Как живешь-то, казак? — держа в одной руке скрученную в жгут мокрую холстину, а другою подперев свой бок, спросила Любаня. За эти годы из кроткой и застенчивой девицы она превратилась в женщину, удивившую Петра своей бойкостью. — Слыхала, у тебя недавно дочь родилась…
«Ишь ты, все обо мне знает!» — удивился Петр.
— Было дело… — как-то невесело проговорил он.
— Чего не рад-то? Теперь у тебя двое — сын и дочь.
«Вот зараза! И про сына знает!» — ухмыльнулся казак.
— У тебя сколько деток? Помнится, первой-то девка была, — сказал Петр.
— Одна она у меня, — неожиданно вздохнула Любаня.
— Отчего же? — удивился казак. — Столько лет с мужем живете — и всего-то одна девка? Что-то больно плохо твой Захарка старается. В кузнице силы все оставил?
— Не груби, дуралей! — слушая вполуха разговор бывших возлюбленных, предупредила его тетка Марфа, всю жизнь ходившая под тяжелой пятой своего кузнеца и поэтому привыкшая быть осмотрительной во всем. Вот и сейчас она боялась, что кто-нибудь доложит мужу про Петьку, оттого и старалась казаться неласковой. — У них еще родятся детки… Так и знай!
Любашка покачала головой.
— Нет… Захарку еще в позапрошлом годе кобыла лягнула, как раз в причинное место. О чем тут говорить?
Петру вдруг стало жалко Любашку. Ему бы приголубить ее сейчас и утешить, но чего делать с матерью? Да и других баб вокруг полно. Так и пялятся, так и пялятся, паскуды. Не ровен час, донесут Захарке, хотя Любашка, кажется, этого не боится. Иначе бы давно отправила Петра домой, а тут стоит и вроде даже заигрывает с ним. Ишь как ножкой-то белой стучит — не завлекает ли? Не дает ли надежду?.. Попробуй их, баб, разбери! Когда-то она говорила, что любит одного только Петра, но замуж вышла за другого.
После той встречи Петр долго не мог успокоиться. Перед глазами у него постоянно стояла Любашка, а Катерину он будто не замечал. «Ты меня совсем разлюбил, — говорила она, — если даже ночевать домой не приходишь». Петр залезет на сенник, зевнет и проспит до утра. Катька даже жаловаться ходила на Петра к его матери.
— Ты б, сынок, не обижал Катерину, — увещала его Наталья. — Любит она тебя! Ты посмотри, какая она у тебя красавица! Вон как казаки-то на нее глазенки пялят. Гляди, отобьют…
— Пускай отбивают! — отвечал Петр. — Невелика потеря…
— Неужели не любишь ее?.. — спрашивала мать.
Петр покачал головой.
— Не люблю, мамань… И никогда не любил.
— Тогда зачем женился? — удивилась Наталья.
— Назло, мамань…
— Кому назло-то? — не поняла Наталья, но Петр молчал. Ему не хотелось ворошить прошлое. — Забыть ее все не можешь? — догадалась мать. — Полно! Не рви себе сердце, сынок, выбрось ее из головы. Разбитую чашу уже не склеишь, а у тебя детки подрастают. Катерина обижается, что ты совсем не занимаешься ими. Так?
— Так, мамань…
— И? — вопрошала Наталья.
— Да охоты нет, — признался сын. — Это Катькины дети, она их хотела, а не я…
Мать вздохнула и покачала головой:
— Грешно, Петенька, так говорить, грешно! Детки-то в чем виноваты? Знаешь, я завтра к старцу пойду — может, ты со мной сходишь? Глядишь, он даст тебе совет.
Петр нахмурил брови.
— И не уговаривай, мамань, не пойду, — буркнул он. — Ты вот к нему ходишь — и чего?.. Тятенька наш как бегал к этой своей азиатке, так и до сих пор бегает, а ты ведь просила его образумить.
— Просила, сынок, — вздохнула Наталья. — И Бога молила… Видно, Бог не услышал меня…
Однажды Петр все же не выдержал и, дождавшись, когда солнце скроется за дальними сопками, отправился в Монастырскую слободу. Гнать коня не стал, заранее зная, что эта поездка ничего ему не даст. Если б ждала его Любаня — другое дело, а то ведь по хозяйству колдует. Мать старая, поэтому все заботы по дому легли на молодую женщину, а бабьи заботы, как известно, нескончаемые. Надо и в доме убраться, и еду приготовить для всей семьи, и дитя воспитать, и корм скотине дать… Вот и крутилась весь день, как белка в колесе. Жили б они с Захаркой отдельно от родителей, тогда и хлопот поменьше, но отец их не отпускает — нечего, мол, отдаляться, вблизи родней. Он и младшую свою дочь Варьку, выдав за местного лоботряса Кольку Семенова, оставил вместе с мужем при себе. Дескать, лишняя пара рук в кузнице не помешает, а тот взял да утонул пьяным в Амуре…
Катерине легче. После свадьбы сына Федор нанял артельщиков, и те в пару недель поставили новый дом для молодых. Изба как изба. С кутью — углом в избе, небольшой гостиной и спальней. Когда родился первенец, Петр подвесил на крепеж люльку. В этой же колыбельке потом спала и маленькая Дуняшка, отправив брата на лежанку.
Казалось, чего еще надо? Дом есть, хозяйство есть, детки растут, а в душе у Петра пусто. Тоска берет глядеть на него, а тут, встретив на берегу Любашку, воспрял духом. Надо бы еще раз с нею повидаться, — решил Петр, чувствуя, как в нем с новой силой разгорается любовь. Впрочем, время шло, а он все не спешил искать с ней встречи. Как вспомнит злющие глаза Любашкиного отца, так и вся охота пропадает. «У, змей ползучий! — про себя честил он его. — Это ты… ты испортил мне жизнь! Без тебя все могло быть по-другому»…
…Вот и окна кушаковского дома. В темноте их было бы трудно разглядеть, если б не этот тихий отсвет горящей в глубине избы лучины.
Тишина. Лишь слышно, как где-то на другом конце улицы сонно побрехивает дворовый пес и в ближней рощице негромко переговаривается пернатая мелочь.
Петр стоял и не знал, что делать. Постучать, как прежде, в окно?.. Если выйдет отец или тот же Захарка? Что он им скажет? Дескать, пришел навестить их дочь и жену?.. Об этом даже смешно думать. Наверное, он так и уйдет домой, вряд ли уже когда сюда вернувшись. Здесь чужая жизнь, не надо в нее ломиться.
Едва Петр подумал об этом, как скрипнула калитка и из нее кто-то вышел. Любашка! Он мог узнать ее и в полной темноте, а тут месяц над головою висит — какой-никакой, а все же свет. Быстро-быстро забилось сердце казака.
— Любаня! — тихо позвал он.
— Кто здесь?.. — испуганно проговорила та.
— Да я это… я… Петр…
— Петя?.. — изумилась Любаня, увидев у заплота всадника. — Ты чего тут делаешь?
— Тебя поджидаю, — ответил тот.
Она всплеснула руками.
— Ты с ума сошел?.. — В голосе ее и нескрываемая радость, и испуг. — Я никогда в такой поздний час не выхожу на улицу, но тут мне соль понадобилась… К соседке решила сбегать… — скороговоркой объясняла она, а сама на окна оглядывалась. Не дай бог, отец их вместе увидит.
— Любушка, не могу без тебя!.. — с места в карьер начал казак.
— Тсс! — прижала палец к губам Любаня. — Пойдем-ка отсюда…
Они дошли до конца улицы и завернули за угол. Петр спрыгнул с коня.
— Любушка!..
— Петруша!..
Влюбленные бросились друг другу в объятья.
— Любая моя… — шептал Петр, покрывая поцелуями шею, лицо, руки Любы… Голос его дрожал, а сердце так бешено колотилось, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.
— Любый… Любый… — закрыв глаза и дрожа всем телом, повторяла она. — Я так ждала… так ждала тебя…
— Любушка, милая, а уж я как страдал… Так страдал, так страдал…
— Бедный мой… Бедный… — отвечая на его поцелуи глубокими страстными вздохами, говорила она. — Давай же, зацелуй меня до смерти… Еще… Еще…
Долго они так терзали друг друга, пока вдруг Любаня не очнулась.
— Пора мне, Петенька, — отталкивая Петра от себя, проговорила она.
— Как же так?.. Как же так?.. — спрашивал он, не желая отпускать молодую женщину.
— В другой раз, любый… В другой раз…
— Сможешь ли ты в другой-то раз убежать? — привлекая ее к себе, спросил Петр. Он еще не остыл, и сердце его билось все так же бешено и громко.
— Смогу, Петенька… Я баба умная, что-нибудь придумаю. Сейчас тебе лучше уйти…
Счастливый и окрыленный, возвращался Петр домой. Ему хотелось кричать от радости. Хотелось петь. И он запел:
Тень, тень, потетень!
То у Спаса звонят,
Да у старого Егорья
Часы говорят…
Голос у Петра молодой, звонкий. Петь он любил, и все чаще пел песни, которые знал еще по Москве. Вот и сейчас он вспомнил ту, что пели во время застольев его соседи.
Эй, бей в доску,
Поминай Москву!
Как в Москве-то вино
По три денежки ведро…
…Любашка сдержала слово. Стали они встречаться с Петром. Встречи эти были нечастыми, но зато столько радости они приносили обоим любовникам.
— Проклятый любодей! — прознав про их игры, набросилась на мужа Катерина. — Так и знай: еще раз пойдешь к ней — убью или сама на себя руки наложу.