ко стервятников-то вокруг кружит. Дай им волю — тут же разорвут родную землю на части.
…Неожиданно набежавший из-за Амура бойкий ветерок коснулся глади воды и, подняв небольшую волну, умчался в поля. Зашевелилась в лесах листва, предвещая близкий рассвет. Вспыхнуло на востоке небо, и следом забродило утро…
Глава девятаяВ ОСАДЕ
Не успело солнце подняться над горизонтом, как издалека вынырнули неприятели. Первым заметил их сын Нила Губавина Ромашка, стоявший в то утро на часах.
— Маньчжуры!.. Маньчжуры!.. — заорал благим матом молодой казак.
Его тревожный клич вызвал в душах людей панику. Казалось, они уже давно смирились со своей участью, но нет. Всегда оно так: как ты не готовься, а беда тебя врасплох застанет. Вот и сейчас: крик, беготня. Дети проснулись — орут благим матом.
Люди бегут наверх, на крепостной вал, чтобы увидеть все собственными глазами.
— Ой, батюшки мои! Что происходит? — запричитала какая-то старуха.
— Стойте! Назад! Туда нельзя! — останавливали зевак десятники.
— Эй, жены, в укрытия! — прозвучал взволнованный голос Черниговского. — Сейчас пальба начнется…
Бабы, девки в панике бросились назад.
— Ой, стрелять начнут!.. Ой, беда! Святый Господи, сохрани нас и помилуй!..
— Вы не верещите, окаянные! — прикрикнул на них Никифор. — Лучше детей своих спасайте, а кто может, готовьте тряпье для перевязок. Если бойня начнется, то и раненые обязательно будут…
Только когда женщины немного успокоились и занялись делом, Черниговский поднялся на крепостной вал.
Завидев у дальнего края фортеции знакомую фигуру воеводы, он направился прямо к Алексею Ларионовичу. Тот стоял и неотрывно глядел вдаль, туда, где, борясь с мощным течением реки, в сторону крепости медленно двигалась небольшая речная флотилия. Скорее всего, это был авангард. Шли гуськам, глубоко вспахивая веслами образовавшуюся на воде солнечную дорожку, которая при каждом их взмахе щедро рассыпалась серебром.
— Вот, Ляксей Ларионыч, и пришла к нам беда, — подойдя к Толбузину, сказал Черниговский.
— Пришла… — не оборачиваясь, произнес тот. — Пока я вижу только десять кораблей. Не все… — как-то невесело усмехнулся он.
— С этими мы б сразу управились, — сказал Никифор. — Только маньчжуры малыми силами на остроги-то не ходят. Я так думаю, скоро и остальные подойдут…
Отсюда, с этого скалистого выступа, река хорошо просматривалась во все стороны. Даже маньчжурский берег, пока тихий и безлюдный, был как на ладони. Лишь где-то вдали, прижавшись к сопкам, мирно курились трубы азиатских домов.
— Чего людям в мире не живется? — занятый какими-то своими мыслями, неожиданно проговорил Толбузин. — Сидели б по домам и в ус не дули. Нет, им надо кровь проливать. Эх, гадкий народ!
Услышав это, Черниговский ухмыльнулся.
— Что зубы-то скалишь? — повернул к нему голову воевода. — Вас же, казаков, хлебом не корми — дай только повоевать. Как быть женам и малышам? Им-то зачем умирать? Нет, сам я против войн. Плохо, говорю, людям раньше времени помирать.
— Ты думаешь, я воевать люблю? — неожиданно признался Черниговский. — Кому нужна война? Про своих товарищей могу то же самое сказать. Только ведь жизнь устроена так, что люди постоянно друг с другом ссорятся. Договориться по-хорошему не способны. Взять маньчжурского хана. Уж сколько раз ему говорили: уймись! Не унимается. Отдайте, говорит, мне весь Амур и Даурию в придачу — тогда, мол, и помиримся. Кто ему все это отдаст? Вот он и бесится. Ничего, он у нас еще попляшет! — задиристо сказал казак. — Не на тех напал. За все они нам ответят — и за убитых наших товарищей, и за разрушенные крепости и поселения, — кивнул он туда, где, играя сполохами, догорали в предутреннем сумраке последние избы подожженной крестьянами Монастырщины.
Тем временем вражеские судна, миновав стрежень, пошли вдоль русского берега, где отсутствовало сильное течение. Теперь они шли быстро, и уже можно было невооруженным глазом разглядеть сидящих в суднах людей — ратников, одетых в доспехи.
— Давай-ка, Никифор Романов, бей сполох! — оценив обстановку, распорядился вдруг Толбузин. — Кто знает, что у них там на уме.
В следующую минуту громко и тревожно протрубил рог.
— Казаки, готовься! — скомандовал Черниговский, которого по старой привычке все в крепости так и продолжали называть атаманом.
— Готовься! Готовься! Готовься! — повторили его команду десятники на нижнем и верхнем бое. В следующую минуту люди застыли у бойниц, а пушкари зажгли свои фитили.
— Без моей команды не стрелять! — закричал Никифор. — Только попробуйте. — Провоцировать маньчжур на ссору не входило в его планы. Прежде надо было узнать об их намерениях.
Между тем «гости», не дойдя с четверть версты до поселения, начали вдруг «сушить» весла. Когда лодки причалили к берегу, — а причалили они возле плотбища, где албазинцы счаливали лодки и строили свои судна, — из них высыпали вооруженные люди, образовавшие боевой строй, выставив вперед знаменщиков со штандартами. Тут же огромные разноцветные полотнища, прикрепленные к длинным бамбуковым древкам, сурово и звучно заплескали над их головами. Ударил барабан, и строй двинулся вперед.
— Чего это они?.. — удивился Никифор. — Мы же их перещелкаем, как воробьев.
Маньчжуры и не думали идти на приступ. Где-то на расстоянии двух ружейных выстрелов шедший впереди офицер поднял руку и что-то громко прокричал. Строй остановился. Следом от него отделился какой-то человек, и, переговорив о чем-то с офицером, быстрым шагом направился к крепости.
Это был посланец, которому поручили доставить в Албазин письмо командующего маньчжурским войском Лантаня. Ему позволили подняться наверх и войти в ворота.
— Русский? — увидев его, с удивлением произнес воевода.
— Так это Ромка Горох! — узнали своего бывшего товарища сбежавшиеся поглазеть на «маньчжура» казаки. Тот еще прошлым летом вместе с товарищами из отряда десятника Гришки Мыль-ника, с которыми ходили на реку Зею за податью, попал в полон к маньчжурам, да так и не вернулся домой.
— Ромка! — не меньше других удивился Никифор. — Отчего ты, братец, не по-нашему одет? Или врагу продался?
Ромка попытался спрятать глаза, но куда денешься, если на тебе боевые маньчжурские доспехи, а на левом боку вместо казацкой сабли болтался басурманский палаш?
— Вот… вам велели передать… — не глядя на воеводу, протянул он ему скрепленный сургучной печатью свиток.
Толбузин медленно развернул свернутое в трубочку послание и пробежал его глазами.
— Ты вслух, Ляксей Ларионыч, читай! — попросил его кто-то из казаков.
— Верно! — поддержали Толбузина товарищи. — Тайна там какая?
— Никакой здесь тайны нет, — оторвавшись от письма, проговорил воевода. — Нам снова предлагают оставить крепость и уйти с Амура.
— Вот этого они не хотели? — недобро глянув на Ромку, сунул ему под нос кукиш Мишка Ворон, словно именно Ромка решил сделать им столь оскорбительное предложение. — Да мы лучше умрем, чем измараем себя дурной славой!
— Мишка прав… Уж лучше и впрямь умереть, — поддержали его товарищи.
— Слышал? — обратился к посланцу воевода. — Так и передай своим хозяевам, что мы не отступим… Насмерть будем стоять!
— Верно! — зашумели казаки. — Не отдадим врагу ни пяди русской земли!.. Умрем, но не отдадим!.. Давай, проваливай! — подступили они с кулаками к Ромке.
— Нельзя поганца отпускать! — неожиданно выступил вперед старый казак Семен Онтонов. — Справедливее будет его на березе вздернуть.
— Правильно! На березу его! — поддержал Онтонова Фома Волк. — Собаке положена собачья смерть!
— Дайте-ка его мне! У меня с душепродавцами разговор короткий… — засучивая рукава рясы, сказал уже успевший где-то выпить диакон Иона. У Ромки от испуга даже губы побелели. Он-то знал, на что способен этот великан, а тот, упершись в него своим мутным взглядом, стоял и с нетерпением ждал. — Как, Ляксей Ларионыч, отдаешь падлу?..
— Уймись! — дернул его за рукав священник Максим Леонтьев. — Не твоего ума дело.
— Почему? Я не человек? — насупился Иона.
— Да человек ты, человек, только не лезь в чужие дела, — сказал Леонтьев.
— Дозволь мне, воевода, поговорить с этим иродом по душам, — не унимался диакон. — Исповедовать его не могу, но уж хребет сломать — легко!
— Хребты будешь маньчжурам ломать, а этого мы обязаны отпустить, — жестко произнес Толбузин. — Пусть сослужит казакам последнюю службу. Ты понял, что я тебе сказал? — обратился он к посланцу. — Теперь иди! Небось новые хозяева заждались тебя…
Ромку будто что-то останавливало. То ли приказали ему уговорить русских сдаться на милость победителей, то ли просто жалел старых товарищей.
— Барин воевода, — сказал он, — скоро сюда несметное войско придет — не устоите.
— Пошел вон! — рявкнул на него Толбузин. — Говорю, иди, пока я не передумал.
Ромка ушел, не дав казакам свершить правосудие.
— Вот подлюга-то! Вот подлюга! — бросил ему вслед Карп Олексин. — И носит же таких земля!
— Вот и я говорю… — набивая трубку табаком, произнес Гридя Бык.
— Ты б, Гридя, табачку мне отсыпал из рожка. Твой-то, ядреный, не чета моему, — обратился к нему Леонтий Романовский.
— На, бери, разве жалко?.. — ответил Гридя, протягивая товарищу рожок.
— Все! По местам! — скомандовал Черниговский. — Как сейчас повалят на нас маньчжуры…
— Кишка тонка! — усмехнулся Нил Губавин.
— Верно, — поддержал его кто-то из товарищей. — Мы их зараз одолеем. Сколько там? Сто? Двести?
— Бери больше! — сказали ему.
— Да ну?
— Вот тебе и «ну». Говорю, человек пятьсот — не меньше…
— Ладно! Мы и не таких били.
«Какие храбрые!» — слушая казаков, усмехнулся в седые усы Никифор. Впрочем, его радовал настрой мужчин. Не чуяли витавший в воздухе запах смерти, головы не вешали.
Основная часть неприятельского войска прибыла поздно вечером. Кто-то пешим строем, кто-то на суднах. Взяв в кольцо крепость, маньчжуры устроились на ночлег. Рано утром вдруг вздрогнула земля, загудела, заухала. Заговорили вражьи пушки, забросавшие Албазин калеными ядрами и петардами. Уже в следующую минуту над острогом показались первые языки пламени. Горели деревянные постройки. Следом послышались стоны, крики раненых и проклятия, адресованные врагу.