«Встреча, на которой я присутствовал… проходила в ресторане перед специально собравшейся аудиторией из приблизительно сотни русских эмигрантов, среди которых были адмиралы, графы и князья с дамами (были, вероятно, один-два эсера, один профессор философии и один подпоручик, — но как же русским в богемной забегаловке без князьев и фрейлин? — Б. Н.). Мы должны были приобщить их к благодати дадаистского евангелия. Эти знатные русские были зачастую вынуждены перебиваться шоферской или официантской работой, что, тем не менее, не убавляло их консерватизма. Мы, дадаисты, уселись отдельно за столиками на подиуме и вели себя, как вульгарные клоуны. Вместо речи Филипп Супо прочитал вслух ресторанное меню, как какое-то заклинание, то и дело останавливаясь, чтобы между прочим оскорбить знатную аудиторию. В то же время он продолжал подчеркнуто неряшливо поглощать свой ужин, переворачивая тарелку и бросая кусочки еды в русских аристократов. Арагон, в свою очередь, поводя носом, обзывал гостей трусами и идиотами, восклицая: „А не пошли бы вы туда, откуда прибыли?“. Как раз в тот момент, когда зрители начали возмущаться, меня убедили взобраться на стол и прочитать трактат о социализме по-немецки. Русские изгнанники принялись улюлюкать и свистеть в мой адрес и швырять хлебные шарики и куски сельдерея, один из которых попал мне в глаз. Я разозлился и, сбрасывая пальто, стал вызывать обидчиков на кулачный бой. Но тут вмешался хозяин ресторана и объявил собрание закрытым».
В общем, как дипломатично описывает эту ситуацию Л. Ливак, парижские дадаисты несли «революционное искусство» людям, на своей шкуре испытавшим прелести военного коммунизма, а потому настроенным консервативно.
Сам Шаршун не очень вникал в проблемы русского изгнания. Он, подобно коренному французу, объявил всю эту беженскую, по большей части социал-революционерскую, публику «белой гвардией России», и было решено держаться среди своих — среди французских левых и русско-французских дадаистов из «Гатарапака» и «Палаты поэтов». Им и читал свои лекции о русском футуризме только что приехавший в Париж Зданевич. Для них был издан по-французски малопонятный и русскому читателю шедевр Зданевича «Лидантю фарам», в предисловии к которому один из французских дадаистов откровенно объяснял, что «пафос разрушения общепринятых идей и любых условностей, уничтожения всего того, что было наиболее дорого в прошлом, объединяет „Университет 41“ с Дада».
Понятно, что с этим своим пафосом «революционным» дадаистам безопасней и полезней было держаться подальше от русской аудитории, со слезами на глазах поющей про то, что «замело тебя снегом, Россия». А появившийся в Париже через несколько лет вполне взрослый и грамотный поэт Ходасевич без труда отметил, что здешний футуризм — это «монпарнасский большевизм», и рекомендовал «резкое размежевание от людей, отравленных трупным ядом футуризма». «Здесь еще не догадывались, — писал Ходасевич про тогдашние парижские настроения, — о несовместимости футуризма с эмиграцией… Как уничтожение большевизма есть необходимая предпосылка к восстановлению России, так и дальнейшее развитие русской поэзии немыслимо без преодоления футуризма…»
Зато «отец модернизма» Михаил Ларионов приготовил другу и соратнику Зданевичу, прибывшему в Париж, не только бесценную крышу над головой, но и работу. Сам Ларионов занимал не слишком внушительное кресло вице-председателя Союза русских художников, однако он сумел устроить Зданевича на должность секретаря Союза. Нетрудно догадаться, что это укрепляло собственные позиции Ларионова в Союзе художников и соответствовало его планам. А планов у Ларионова было, как всегда, «громадье». Этот талантливый художник был неутомимый хлопотун, и это отметила (вполне благодушно) в своей довольно осторожной (полной существенных умолчаний) мемуарной книге Н. Н. Берберова: «Всегда он что-то придумывал, иногда — с хитрой улыбкой, иногда — захлебываясь от удовольствия и часто — назло кому-нибудь…».
Берберова пишет о ларионовском «поклонении заветам раннего футуризма, которые заставляли его… не сдаваться „мелкой буржуазии“, а „бить ее по морде“ когда и где возможно. Это соединялось у него с в общем безобидными (по убеждению Берберовой. — Б. Н.) симпатиями к советскому коммунизму и с некоторым сочувствием Германии и надеждами (во время войны) на перемены, которыми она „даст в зубы старой дуре“ Европе… Только бы ломать старое и спихивать „с борта современности“ отжившее барахло!».
Намекает недобрая Берберова и на перемены в семейной жизни Ларионова, который пишет теперь желтой краской желтенькую женщину с низким тазом (все разглядела, злодейка, — и новую женщину, и упадок творчества). Впрочем, за полвека до Берберовой подобные же организационные пристрастия Ларионова (вполне сходные с теми, что обуревали тифлисского гимназиста Зданевича) отмечал известный искусствовед А. Эфрос: «Он расходовал себя на манифесты, монологи и споры: он обожал произносить споры на диспутах».
Надо отметить, что ларионовские ревнастроения не являлись редкостью в тогдашней парижской эмиграции, они лежали вполне в русле «пореволюционных движений», выражавших надежды то на фашизм, то на большевизм, или слегка «гуманизированный», или уж такой как есть. А какой он есть, ни Ларионов, ни его молодые друзья-художники знать не могли, потому что они Россию покинули до путча, до террора, до насилия, до голода и военного коммунизма, иные вообще покинули страну в полудетском возрасте, да и мало интересовались жизнью широкой, не художественной массы русского населения.
Эти вывезенные еще из прежней России ларионовские «озорство», «антибуржуазность», ненависть к «проклятому прошлому», к «мертвечине», «классике», «отжившему барахлу», к «старикам» (которые были ничуть не старше самого Ларионова), к «проклятым буржуям» (нынешнего Ларионова бывшим ничуть не богаче, а попавшим в ситуацию куда более печальную, чем он сам) и определяли ту особенность парижского Союза художников, которую историк Л. Ливак мягко охарактеризовал как «отсутствие антисоветизма». На самом деле это были воинствующий пробольшевизм, просоветизм, открытость большевистской пропаганде, надменное нежелание знать истинную российскую реальность, прислушаться к воплям истязаемых.
Углубление этих настроений, уже бытовавших в парижских художественных организациях, относится к тому самому 1922 году, когда Зданевич стал секретарем Союза и со всей энергией впрягся в работу. К этому времени относится выход в свет первого номера журнала «Удар», который сразу обрушился на «болотных эмигрантов» и «эмигрантскую гниль», противопоставляя им небывалый расцвет советской культуры. (Напомню, что это углубление совпадает и с расцветом вполне успешной активности лубянского «Треста».)
Позднее Зданевич писал (в неопубликованном и малоубедительном некрологе Поплавскому), что их былые просоветские акции были отчасти основаны на их заблуждениях: они «считали себя попутчиками» Советов, а их там никто попутчиками не считал. Впрочем, и позднее он намекал на некий политический протест молодежи, хотя подробнее написать об этом не захотел, а может, и не смог.
В том, что молодые бунтуют против стариков, нет ничего нового и необычного. Тем более если эти молодые еще непризнанные гении и недоучки. Они презирают стариков, которые «отжили свой век», но еще не уходят со сцены — все эти жалкие эстеты-мирискусники, все эти «бенуалансере-ходасевичи-бунины»…
Молодые винят «белоэмигрантских» реакционеров в том, что они не дают им ходу, замедляют их движение к славе. Вот там, где-то там, на просторах оставленной России, восторжествовала свобода. Ну пусть не для всех свобода, но свобода для художественного авангарда. Говорят, там даже комиссар по искусству — из здешних авангардистов, да еще вдобавок родом из черты оседлости (для многих это важно).
Понятно, здешние зубры-реакционеры (хотя бы и левые эсеры) клевещут на жизнь новой России, но ведь доходят до нас и другие вести, и они убедительней. Откуда поступают другие вести? Да вот почитайте журнал Ромова «Удар», в феврале 1922 года вышел его первый номер. В редакции — Фернан Леже, Виктор Барт, Жак Липшиц… Издается на какие-то бально-танцевальные деньги, кто проверял? Известно, впрочем, кто нынче правит бал в Париже.
В Союзе художников, в Палате поэтов, в «Гатарапаке» жизнь в то время била ключом. Зданевич организует благотворительные дадаистские спектакли, заумные «трансментальные» балы — молодежь общается, готовит костюмы и оформление, всем весело. Французские дадаисты приходят на помощь. Они обрели в русских изгнанниках интересных собратьев. Правда, у самих французов кипят свары, там идет борьба за власть — сцепились Андре Бретон и Тристан Тцара (а русские сразу неразумно пристали к своему, к эмигранту Тристану); страсти накаляются, Бретон ищет поддержки у коммунистов.
По инициативе журнала «Удар» проводятся «Чествования поэтов». На первом чествовали только что прибывшего Зданевича (участвовали французы — Тцара, Супо…). На конец ноября намечен обед, посвященный приезду самого Маяковского. Подписной лист уже полон — там и Сюрваж, и супруги Делоне, и Мария Васильева, и Жак Липшиц, и Серж Шаршун, и Серж Фера, и Давид Видгоф (пока еще председатель Союза художников), и Оскар Мещанинов, и Борис Григорьев, и Михаил Ларионов, и Борис Поплавский, и Ромов, и Зданевич, и Барт — десятки имен. Шутка ли, приезжает сам Маяковский!
От лица русских художников и сотрудников «пригласителя» Дягилева гостя приветствует Наталья Гончарова. Она говорит о значительности, о величии и смысле самого этого имени — Ма-я-ков-ский. Художница создает словесный портрет гиганта, говорит о его росте, голосе, размерах его рта — обращается за примерами… к Ветхому Завету: «Помнится, в Библии есть одно место, где говорится о том, что дочери земли были прекрасны, что небожители прилетели к ним, и что от этого общения были потомки. Они должны быть похожи на Маяковского, на Петра I, на Ширама из Флобера, на Пророков — огромные неутомимые мастера, кователи человечества. Это образцы нового человечества, его сознания, его сущности, это свежий живительный воздух высот».