Серьезные биографы дополняют эту сценку деталями, которые меняют весь декор, но не могут помешать грядущей идиллии (во всяком случае, на ближайшие пять-семь лет). Они уточняют, что де Сталь уже года три, как знал Жака Дюбура, который давно к нему присматривался и еще с 1945 года покупал у Жанны Бюше его картины. Жак Дюбур в молодости учился в Лувре, потом был экспертом на аукционе Дро, между войнами открыл свою собственную галерею, гордился своими Делакруа и своим Ватто. Но вот после войны он стал внимательно присматриваться к новой живописи. Рассказывают, что иногда просвещенный антиквар целые дни проводил за этим занятием. Еще рассказывают, что это Ланской подсказал ему имя де Сталя, так что, может, и не случайно забрели они к нему с Ланским…
С другой стороны, и Сталю хотелось выйти из-под опеки всемогущего Луи Карре. Карре забирал картины, платил за них и складывал их до времени в запасник: ждал изменения цен и ситуации — ему было лучше знать. Но художник ведь кончил картину и ждет развития событий, ждет встречи не с одним маршаном. К тому же все знаменитости теперь были у Карре под рукой, не один Сталь, да и далеко не самый знаменитый был Сталь. Так что к 1948 году де Сталь без сожалений расстается с Карре.
А Дюбур принял де Сталя, как сына, он был заинтригован, он был щедр и предупредителен. Отныне, если что-то нависало у де Сталя над душой, если что-нибудь отвлекало его от работы, любая докука и практическая неувязка — у него под рукой был Дюбур.
В послевоенные годы, уже и после парижской персональной выставки, де Сталь с тем же упорством продолжает искать свой собственный стиль. Его не соблазняет сообщество «абстрактных художников», он вообще сторонится сообществ и избегает классификации. Он должен найти свое, выразить свое и выразить по-своему. Он ищет повсюду, отходя помаленьку от старых союзников, заводя новых друзей. Иногда что-то «свое» и «новое» или просто близкое маячит на горизонте в самом неожиданном направлении. В 1947-м Никола знакомится с художником Шарлем Ляпиком, проникшим в оптику и в химию, и знакомится с его рассуждениями: «Из двух пятен, написанных одинаковой синей краской, то, что поменьше, всегда кажется более темным по свету. И, напротив, из двух пятен, нанесенных той же красной, той же оранжевой или той же самой желтой краской, меньшее представляется столь же светлым, а порой даже более светлым, чем большее…».
Де Сталь экспериментирует со всеми разновидностями белого. Он увлечен пространством и глубиной пейзажа. Он экспериментирует с формой картины и ее размерами. В 1947 году самая большая его картина имела размеры 195 × 199 сантиметров, в 1949-м — 199,5 × 249,5 («Улица Гоге»).
У него появляются большие горизонтальные картины, где широкие светлые полосы приводят на память северное небо Петербурга.
Никола так густо кладет краску, что начинает чувствовать себя скульптором.
1950-й год становится для Сталя решающим. Его американский маршан, бывший сосед Шемп готовит наступление на Америку и просит материалов для рекламы. Де Сталю удается усадить всех своих пишущих поклонников за статьи и рецензии, он ищет самые впечатляющие фотографии (скажем, де Сталь рядом с Браком). Де Сталь составляет для пишущих шпаргалки: о своей работе кистью и мастихином, о сочетании красок…
Наступление удается и во Франции, и в США. Парижский Музей современного искусства покупает большое полотно де Сталя, не желают отставать и американские музеи. А художник, работающий с неистовством, преподносит знатокам и поклонникам «абстракции» все новые сюрпризы.
Примерно в эту пору блудного сына навестил его отец и воспитатель Эмманюэль Фрисеро. Рассказывают, что старику было не по себе, когда он видел все эти непонятные и немилые для него абстракции, стоявшие на полу вдоль стены. Картины эти, принесшие славу сыну, казались почтенному месье Фрисеро безумными, признаком нездоровья. Ближайшее будущее не принесло, как известно, убедительных аргументов, способных переубедить отца. Пока же он просто попросил повернуть лицом к стене хотя бы те картины, что стояли близ его комнаты.
Вечером 26 марта 1952 года де Сталь оказался на трибуне парижского стадиона «Парк принцев», наблюдая в гуще возбужденной 35-тысячной французской толпы футбольный матч в лучах прожекторов. Зрелище было красочным, захватывающим.
Добравшись до своего ателье на рю Гоге, де Сталь всю ночь писал маслом картины-этюды, боясь расплескать или забыть возбуждение этого вечера. Потом он натянул полотно на подрамник (200 × 350 сантиметров) и написал своих знаменитых «Футболистов», заряженных бешеной энергией боя. Лихорадка, охватившая де Сталя на стадионе, не улеглась еще и в апреле. Он писал тогда поэту Рене Шару:
«…когда ты вернешься, мы вместе будем ходить на футбольные матчи, это совершенно замечательно, никто там не играет, чтоб выиграть, разве что в редкие моменты ожесточения или когда кто-нибудь покалечен. Между землей и небом, на красной или синей траве, в полном самозабвении взлетают тонны мускулов с неизбежностью неправдоподобия. Что за игра! Рене, что за игра! Я пустил в дело всю команду Франции и всю шведскую, и они начинают шевелиться помаленьку: если бы мне найти помещение величиной с улицу Гоге, я бы поставил вдоль него двести небольших картин на выезде из Парижа, как придорожные афиши, чтобы цвет их звенел».
На майском Салоне де Сталь выставил свой огромный «Парк принцев», и полотно это шокировало его коллег. Не размерами и не темой, а богохульным отступлением от принципов и догмы чистой абстракции. Наступил новый период в творчестве де Сталя: фигуры и предметы угадывались теперь и на других его новых картинах, вроде «Индий» или серии «Бутылок». Это было святотатством возврата к фигуративности, это было изменой принципам, многие из былых друзей и соратников отвернулись от де Сталя. Верными ему остались Жан Борэ, Дюбур, друзья-поэты. Но он ведь и никогда не настаивал на том, что он абстракционист, он был просто де Сталь и настаивал на своей уникальности. Знаток художественного рынка Бретон предсказывал ему теперь неудачу. Он ошибся. Все больше людей находило путь к языку художника.
Собственно, де Сталь был не единственным, кто проделал такой путь. Можно припомнить немало художников, которые возвращались от абстракции к фигуративной, почти реалистической живописи. В чем дело? Не загоняла ли их абстракция в тупик?
Так или иначе, де Сталь писал теперь пейзажи — под Парижем, на Сене, на Лазурном Берегу. На мой взгляд, замечательные пейзажи. Иные из искусствоведов (скажем, Валентина Маркаде) считали их великим вкладом в искусство, равным вкладу Вермера, Моцарта, Пушкина. Среди русских предтеч этого очень французского художника иные (скажем, Жан-Клод Маркаде) называли Врубеля.
Думаю, что, работая у моря в Лаванду, Никола даже не расслышал тогда русской речи, царившей на соседнем пляже, в Ла Фавьере: он был велик, горд, занят собой и живописью.
Но нервы его сдавали, он был истощен бессонницей. Он писал в ту пору по две с половиной сотни картин ежегодно.
В конце зимы 1953 года де Сталь с Франсуазой уплыли на его выставку в США. Нью-Йорк, как до того Лондон, ему не понравился, но коммерческий успех его картин был огромным. Безудержный приток гонораров его ошеломлял и даже раздражал. Он жаловался на это друзьям.
«Вы правы, — сказала ему при встрече жена Брака. — Будьте осторожны! Вы сумели пережить бедность, соберитесь с силами, чтоб пережить богатство».
Предупреждение было своевременным и не напрасным.
Вернувшись во Францию, де Сталь завершает для майского Салона две огромных (200 × 350 сантиметров) картины — «Оркестр» и «Бутылки в ателье».
Картины его продаются теперь дорого. В США у него замечательный маршан — Поль Розенталь, тот самый, что к тому времени уже три десятка лет продавал картины миллионщика Пикассо и фамильярно звал его просто «Пик». Бывший сосед Теодор Шемп, похоже, был де Сталем забыт.
Розенталь писал де Сталю из-за океана: «Рад сообщить, что со вчерашнего дня мы продали уже четыре картины и что спрос растет… Видите, я был прав, увеличение цены не отпугивает покупателя — напротив, оно его стимулирует».
Подошло лето, и де Сталь, Франсуаза, ждущая нового ребенка, и трое детей Никола (от двух браков) отправляются на юг, в тот упоительный уголок Прованса, который зовется Люберон. В Малом Любероне, неподалеку от Авиньона и городка Ланьи, живут старые друзья поэта Рене Шара. Рене Шар много рассказывал о них Никола — о хозяине, о его жене Марсель, а больше всего — о хозяйской дочке Жанне, которой поэт посвятил столько восторженных строк. Может, эти застольные парижские восторги Шара с чтением стихов не прошли безнаказанно для Никола. Познакомившись с былой подругой Шара Жанной (уже к тому времени вышедшей замуж и подарившей мужу двоих детей), де Сталь сообщает в Париж: «Жанна пришла к нам, распространяя вокруг себя гармонию такого совершенства и силы, что мы до сих пор не можем опомниться. Какая девушка, земля содрогается от эмоций, какая размеренность в ее царственной поступи. Там, наверху, в хижине, всякая дрожь камня, колебание травинки повинуется ее шагу. Какое место, какая девушка!»
Дальнейшие действия де Сталя так же безудержны, безумны и слепы, как и это его послание. Он сдает экзамен на права, покупает микроавтобус, сажает в него семью, Жанну и еще одну подругу Шара и мчит их к югу Италии. Сперва они путешествуют по Сицилии, потом едут назад, через всю Италию. Во Флоренции, бросив всех, Никола уводит Жанну на прогулку, одну.
Отныне новые картины, успех, выставки, деньги — все будет только подстегивать его в погоне за призраком, будет только изматывать нервы. Он и сам сейчас похож на призрак, преследующий молодую женщину близ ее семейного дома.
Де Сталь покупает небольшой замок (но все-таки замок) за тридцать тысяч франков здесь же, в Любероне, на дороге из Авиньона в Апт — в Менербе, античной Минерве, на каменном плоском возвышении, похожем на корабль, пришвартованный к скалам. Уже в V веке здесь был монастырь, в XVI веке протестанты обороняли замок пятнадцать месяцев. Ворота с круглыми башнями стоят с XVII века. Старинный замок старинного Менерба.