Но долго ждать не пришлось. Борька крикнул что-то задиристое. Ему ответили – в том же духе. Бабахнул выстрел, второй, третий... Продолжения драмы я уже не застала. Ноги испугались раньше головы. Решительная сила (эквивалентная той, что поднимала коммунистов в атаку) выбросила меня из травы и запустила в кустарник. Ломая ветки, я понеслась вскачь – куда глаза глядят! Слетела в неглубокий ложок, упала, ободрав коленку. Давясь слезами, помчалась дальше, огибая деревья, спотыкаясь, ориентируясь по наитию...
Долго ли, коротко ли, но предел настал. Мой побег на рывок, по определению, не мог завершиться удачей. Случилось меньшее из зол – финишной ленточкой стала не пуля, а глубокая канава, которую я не смогла перепрыгнуть. Нога запнулась о корягу, ушел в полет вещевой мешок, за ним – я с распростертыми объятиями. Удара не помню. Мир перевернулся, вздрогнул, и – словно дверь захлопнулась...
Очнулась я в неудобной позе, с пылающей головой и в очень стесненных обстоятельствах. Я лежала на дне канавы. Туловище по отношению к голове было странно развернуто, ноги задраны вверх. Правый сапог практически слетел – болтался на голяшке. Перед глазами плавал глинистый откос со смазанным отпечатком пятерни – видимо, падая, я машинально тормозила рукой.
Эта поза не была совместима с жизнью. Тем не менее я продолжала радовать мир своим присутствием, что было отчасти приятно, а отчасти... не очень. Разве это жизнь?
Дождь закончился. Подтянув онемевшие конечности, я проползла пару метров по дну канавы – туда, куда еще не ступала рука человека, – и уронила голову на мешок. Собравшись с силами, натянув голенище, глянула на часы. Полдень.
С момента ухода в бега прошло около часа. За это время меня никто не беспокоил, но зверски покусали комары. Я отыскала мазь и натерлась. Проглотила таблетку аспирина, за ней еще две, после чего нашла опору для головы, закрыла глаза и приказала себе думать. Без паники.
Умирать в 26 неполных лет как-то не хотелось. Собственно, никуда умирать я и не собиралась. Но положение, в котором я оказалась, не просто ошарашивало своей новизной, оно почти умиляло. От себе подобных я удрала. Их осталось мало. Возвращаться опасно и глупо (да и где их искать?). Борька, возможно, погиб (только не плачь!), Кирилл на базе воет в небо. Рахманов хлещет горькую. Зоя Мартыновна отвечает за шефа на телефонные звонки... В активе – пистолет с обоймой, две банки перловой «крупы», спички, нож, спальник и отрывочные знания о том, как определять север по мху на деревьях (еще по смоляным каплям на стволах, по темноте коры, но зачем все это?).
Оставаться в канаве нельзя – замерзнешь. Остатки группы могут выйти на спасательную экспедицию – и все вместе радостно улетят домой, оставив меня куковать в одной из самых необитаемых частей планеты.
Я приняла единственно верное решение. Одиночное плавание – идти параллельным курсом. Если поредевшая поисковая группа будет двигаться строго на север, теоретически мы никогда не столкнемся, а войдя в нужный квадрат, посмотрим, кто из нас более удачлив...
Взвалив на плечи опостылевший мешок, я вылезла из канавы.
Через час мою одежду можно было вывешивать на солнышке. Злополучный ельник превратился в пройденный этап, и пошло какое-то ассорти из стоящих на пионерском расстоянии осинок, березок, иногда сосен...
Заброшенное зимовье выросло передо мной, как мираж из восточной сказки. Пересохший ручей, разбросанные камни и вдруг – обросшее кустарником строение из бруса. Поначалу я обрадовалась – какой-никакой, а дом. Встала с колотящимся сердцем, закусила губу, чтобы не закричать от радости. Но очень быстро пришла в себя. Чему я радовалась? Зимовье выглядело очень старым. Строили его в те времена, когда по здешним лесам еще бродили охотники. Бревна заросли мхом, стропила надломились и двускатная крыша косо висела над землей, обнажая чердак и целый «альпинарий» местной флоры, обосновавшийся под разбитой кровлей. Окно зияло черным провалом. Дверь сохранилась, и немудрено – ржавые петли казались практически вечными.
Я на всякий случай приготовила пистолет и медленно отправилась к зимовью. И остановилась в нерешительности. Не было желания входить в избушку. Но и мимо пройти, не поинтересовавшись, было как-то глупо... Я вздохнула и вошла.
И пулей вылетела обратно!
Отдышалась и вновь вошла. Быть женщиной – это одно, а вот слабо побыть мужчиной хотя бы недельку?
В зимовье ничего не было, кроме останков двух людей в истлевших «власяницах». Запаха не было. Вернее, был, но обычный, таежный. От трупов остались практически скелеты. Один сидел под окном, сложившись вдвое, другой лежал поперек прогнившего лежака, лицом в потолок, ногами в пол. Казалось, он прилег на минутку. Сейчас встанет и поздоровается.
От порога я далеко не пошла. Стояла у трухлявого косяка и внимала правде жизни. Беглые зэки? Охотники? Дикие геологи? У сидевшего под окном в ногах валялась ржавая двустволка. У лежащего навзничь сломаны два центральных ребра. Очевидно, из этой штуковины в него и всадили. Рот оскален, все зубы, что интересно, целы, половина передних золотые – во время оно это было модно, даже слово придумали характерное: «фикса». На лице лоскутья кожи: до того задубели, что не разлагаются. Нос отвалился, в месте разлома – что-то губчатое, застывшее. Глазницы забиты грязью. Волосы клочьями – пепельно-черные, тонкие, а когда порывы ветра гуляют сквозняками – тихо шевелятся...
У второго массивные надбровные дуги, лоб символический – тот еще интеллектуал. Скелет потихоньку рассыпался: сквозь истлевшую дерюгу было видно, как бедренная кость отделилась от тазового пояса и, по существу, лежит рядом...
Я стояла, как в анатомическом театре. Этим трупам было лет пятнадцать. Судя по обрывкам дерюги и обглоданной кирзе, беглые зэки. Занесла же нелегкая! Не поладили между собой и нанесли друг дружке увечья, несовместимые с жизнью. Тот, что с ружьем, еще пожил немного, но, видимо, очень немного. Так и пропали двое...
Я, кажется, тупела. Страха больше не было – сплошная вата в голове.
– Забудь, – прошептала я, нащупывая носком порог. – Забудь, ты ничего не видела. Просто померещилось.
...И вновь тянулось резиновое время. Я прощупывала почву под ногами, обходила гнилые коряжины, перелезала через поваленные деревья. Живописные образы мертвецов тускнели, стирались из памяти. Чаща сгущалась, вставали заросли боярки, волчьего лыка. Временами отчаяние брало за горло, я чуть не выла. На редких полянах появлялась возможность скинуть напряжение. Я валялась в траве, слушая пташек, наблюдала за перистыми облачками, сменившими сплошную мглу. А через несколько минут опять рвалась в бой – на ощетинившиеся ветвями редуты...
Ближе к вечеру я угодила в обширное заболоченное пространство. Голубика стелилась сплошным ковром. Я нагнулась собрать горстку. Под ногой что-то чавкнуло – я отшатнулась, отдернув ногу. Пыталась вернуться, обойти эту «кладовую солнца», но поняла, что поздно: чавкало везде. Окружали болотные кикиморы... Я вооружилась увесистой дубиной и пошла напрямик. Какое счастье, что это было не болото, а всего лишь мокрая низина! Я шла по подтопленному ягоднику, по прогибающемуся под ногами мху, тряслась в животном ужасе, не замечая туч кровососов, вьющихся вокруг лица...
Влажный лес оказался склоном холма, на который я взобралась через полчаса. Недавние страхи казались смешными. Я лежала на опушке сосняка и потихоньку отходила от стресса. В ветвях чирикали птички, жужжали осы. Копошился муравьиный мегаполис. Я могла тут лежать часами, но мысль о соперниках не давала покоя. Где бродили эти упыри? Параллельно? Сменили тактику? Не назревала ли новая радостная встреча с идиотским концом?
От души пожелав коллегам утопиться в болоте, я вновь углубилась в лес. Страдания продолжались. Чтобы окончательно не шизануться, я запела (говорят, у меня красивый детский голос): «В дебри сказочной тайги...», «Под крылом самолета», «Тайга полна тревог и доброты...» В последней песне больше всего умиляла строчка «К нам вертолет спускается с небес». Я пропела ее раз двадцать. Потом услышала, как неподалеку журчит ручей, кинулась к нему, крича от радости, сбросила с себя одежду, помылась. Одежда в отстиранном виде висела на тальнике, я сидела, отмытая, обложившись лапником, с пистолетом на коленях и терпеливо ждала, пока она хоть немного подсохнет. Стоило обдумать положение – должна ли я дальше идти на север? Ровно сутки назад покойный Боголюбов предупреждал, что до места возможной (!) катастрофы километров пятнадцать. По крайней мере, там начнется зона поисков. Неужели я за день прошла меньше пятнадцати километров? И что же я имела?
Надрав в низине бересты, я выкопала камнем ямку, разожгла в ней костер и вскрыла предпоследнюю банку. Но вместо предполагаемой перловки, которая в принципе съедобна, в жестянке оказалась какая-то пересоленная клейкая масса со вкусом ненавистной фасоли. Кругом подделки! Разозлившись, я зашвырнула банку в кусты. «Солянка, сэр! – А почему не овсянка, Бэрримор? – Подлянка, сэр!» Похрустела безвкусными галетами, соорудила подстилку из травы и забралась в пропахший дымом спальник, не забыв прихватить с собой пистолет...
Четвертая ночь проходила тяжеловато. Я проснулась от холода – и немудрено: костер догорел, остались тлеющие головешки. Стуча зубами, я бросила в золу бересту, сверху наставила хворостин и дула в горелки до тех пор, пока не вспыхнул огонь. Улеглась, уснула, внимая шорохам тайги. Но снова подскочила, испытывая смутное подозрение, что ночка выдастся непростая. Костер упрямо прогорал. Трухлявые хворостины сжирались им, точно спички. Пришлось на время забыть про сон и отправиться на поиски топлива: все собранное мною ранее превратилось в пепел. Минут сорок я с этим провозилась. Ладно, утешала себя, с утра не на работу. Зато теперь костер получился знатным: середину его украшала долгоиграющая коряга, а усилением служили березовые ветки.
Хватило этого благолепия на полтора часа. Без четверти два я проснулась от колючего озноба. Холод перемещался по позвоночнику, забираясь в ягодицы и еще кое-куда. Я в третий раз зарядила костер. Но сон уже отрезало. Ужасное состояние – когда хочешь спать и никак не можешь уснуть. Я лежала в расстегнутом спальнике у самого огня. Одной рукой сжимала пистолет, другой подкладывала веточки и с легким страхом наблюдала, как в низине скапливается туман. Он собирался каждую ночь, и практически еженощно под его завесой творились гадости. Только первая ночь прошла без происшествий. Но причина была проста и убедительна: мужики у костра дежурили ПОПАРНО. В следующие ночи – по одному. Дневальный Липкин уснул – и любитель телефонных переговоров беспрепятственно проник в лес. Третьей ночью командир со сломанной рукой никого не назначал. Заявил, что посидит, а потом поднимет сменщика. Он подозревал чужака. Видимо, изначально, при формировании группы, определенная личность дала повод. Но командир молчал – и с точки зрения ответственного за мероприятие был прав. Отсюда и нежелание подвергать группу обыску. Но время шло, надежды таяли. Инкогнито не являлся в свет софитов: когда Боголюбов разбудил его и отвел поболтать, инкогнито разделался с ним изощренным способом. Наверное, он имел на то основания.