Ветерок задул в лицо. Сверкнула гладь реки! Желтая дорожка лежащего на горизонте солнца, изрытая крупной рябью, болезненно резанула по глазам. Задыхаясь, мы выбежали к пляжу и в прибрежных зарослях обнаружили наш плот, который люди Аврелия вытащили из воды.
– А ну поднажали, вольный люд! – орал Борька. – Ощути себя свободной, Дарья!
Оголодавшие по свободе, ругаясь, плача от натуги, мы вытащили плот на мелководье. Бревна скрипели, прогибались. Не принимавшего участия в спуске на воду Турченко усадили на край, оттолкнули. Поплыл, родимый... Мы с Невзгодой «припарковались» с двух сторон, предотвращая крен. Борька толкал плот, пока вода не поднялась до пояса. Тогда он забросил на настил автомат, еще раз толкнул плавучее средство, потянулся на мускулистых руках...
Мучительно медленно, невыносимо медленно хлипкое суденышко выплывало на стремнину.
– Не спать, – предостерег Липкин. – Как попрут демоны, стреляем. Нельзя им дать занять позицию – поубивают, на хрен.
– Там, в подсумке, гранаты... – прошептал, закрывая глаза, Турченко. Он совсем побелел – обескровленное лицо тряслось от боли, кровь текла из плеча уже не толчками, а струйкой, которую он пытался зажать рукой.
– Спасибо, что напомнил, – хмыкнул Борька. – Ты не шевелись, голубчик, ляг. Без тебя доиграем.
Поредевшие числом «прозревшие» ломились к реке, как лоси. Орали, подбадривали друг дружку. Уже гуляла осока, чавкала земля. Я вставила последний магазин. Эмоции улеглись – ни отчаяния, ни страха. Безраздельная усталость овладела мной и придавила плитой.
Лохматые головы уже мельтешили над травой, когда Борька швырнул гранату. Невзгода сопроводила ее сухой очередью. Грохнуло умеренно, но там, где надо. Взвыли раненые. Какой-то прибабахнутый, с рожей нетопыря, вылетел к воде, бухнулся на полусогнутые, застрочил от пуза. Сжав цевье, я прицелилась, плавно потянула спуск... Пули разлетелись по кустам, но парочка нашла героя: нетопырь рухнул навзничь и сразу всплыл, закачался. Понеслась душа на небо в скоростном лифте...
– Умница, – похвалил Борька, швыряя вторую гранату. – Ты, Дашок, не только как мужик состоялась, но и снайперское мастерство осво...
Не договорив, он повалил меня на бревна. Кусты тряхнуло.
– ...освоишь скоро, – закончил он, поднимая голову.
Тишина. Только мертвые босые...
Река повернула направо. Этот резкий изгиб играл нам на руку. Если будут гнаться, им придется отмахать дугу по тальниковым зарослям. Но погоня, кажется, выдохлась. Ни одного «иноверца» над осокой. Ни пальбы, ни криков. Только ветер по деревьям, да вода журчала на перекате...
Совместными усилиями мы перевязали Турченко – в заплечных мешках покойников с вертолета имелись бинты и стрептоцид. Спеленутый, он не стонал – тяжело сопел, порывался шутить. О том, что пуля не прошла навылет, а застряла в мышечной ткани и скоро вызовет гангрену, мы ему не говорили. Сам должен думать. Повезет, попадем в Магалай – добудем хирурга. Не добудем – будем молиться. Проводить же операцию в «военно-водных» условиях было невозможно в принципе – хотя бы по причине отсутствия ножа.
Удостоверившись, что погони нет, мы расслабились. Плот сносило по течению. Иногда оно убыстрялось – мы развивали опасную скорость, мотались по всей ширине плеса; иногда притормаживало, и мы плелись, как неживые. Усталость разливалась по телу, словно формалин. Я лежала неподвижная, равнодушная, смотрела в ночное небо, где не было ни туч, ни звезд, ни луны, и видела искаженное лицо Сташевича, спасшего своей смертью четыре никчемные жизни.
– Утром Магалай, – возвестил Борька. – Брат Владимир просветил – по реке верст тридцать с гаком.
– Гак уже проплыли... – прошептала Невзгода. – Тридцать верст осталось. Не проспать бы...
Мы опять молчали, каждый думал о своем. Я внезапно почувствовала, что наполняюсь какой-то трепетной симпатией к этим людям. Мы слишком много пережили вместе, чтобы держать друг на друга зло. Я ощутила порыв сказать им что-то доброе, распахнуть душу. Сколько можно крыситься и, даже воюя плечом к плечу, не доверять соседу?
– Мы сегодня молодцы, – опередил меня Борька. – Объявляю всем благодарность и низкий поклон до земли, вернее до воды. Особенно Даше и Любаше. Надеюсь, мы забыли про свои обиды?
– Хочу на свадьбе погулять... – умирающим лебедем прошептал Турченко.
– Погуляешь, – охотно разрешил Борька. – Мы тебе, дружище, отдельную свадьбу спляшем, ты только поправляйся. А пока уж, извини, сами. Любаш, ты нас приглашаешь или как?
– Конечно, – Невзгода мечтательно вздохнула. – Не побоюсь я вас. Лишь бы опять вы меня не продинамили.
– Ну уж фигушки, – запротестовал Борька. – Только Магалай, другой дороги нет. Спи спокойно, дорогая невеста.
Снова шевельнулся Турченко.
– По старинной русской традиции невесте полагалось выть за две недели до свадьбы... Просто сидеть в окружении подружек и горько выть – показывать, что не хочешь замуж... Две недели, представляешь? А ты отделалась неделей, Люба...
– Как странно, – сказала я. – Мы лежим вот, подтруниваем друг над дружкой, смотрим в небо, и кажется, что ничего не было. Мы не падали с неба, не ломились по тайге за тридевять земель, не бежали от страшных типов с вертолетов, не сидели в тюрьме, не бежали от других страшил – с вывернутыми мозгами и рогатыми инстинктами... Не подозревали ближнего в смертных грехах и двуличности, предпочитая оставаться в одиночестве, чем в компании...
Я замолчала – выдохлась.
– Мы излечиваемся от зла, – стал цитировать кого-то из великих Борька. – Но с трудом, потому что не знаем, что больны...
– Но позвольте, – немного смущаясь, произнесла Невзгода. – Мы все хорошие, мы просто ангелы небесные. Неприятно вспоминать, но кто-то ведь убил Боголюбова. Кто-то убил Усольцева. Кто-то прибыл на место катастрофы и прибрал к рукам груз. От этого никуда не деться.
«Люди, я вас любил, будьте бдительны!» – заорал из могилы Юлиус Фучик.
– Это я взяла груз и спрятала его в надежном месте, – чуток поколебавшись, сказала я. Потом добавила: – Но не припомню, чтобы кого-нибудь убивала.
Тишина настала – абсолютная. Даже Турченко перестал сопеть.
Борьке первому надоело играть в молчанку.
– Ну, вы, девушка, даете, – прошептал он.
Помолчали еще минут пять, окончательно постигая смысл услышанного. Что-то сломалось в нашем хрупком мире. Пропала кажущаяся доверительность, сплотившая людей. Стало плохо, неуютно.
– Ты где его спрятала? – спросил Турченко.
– Не скажу, – покачала я головой. – Берегите меня. Хольте, нежьте, под пули не подставляйте. И будет вам правда. И многое другое.
– Черт, – сказала Невзгода. – А какой он?
– Маленький. Вот такусенький. А вам не все ли равно?
– И что ты собираешься с ним делать? – пристально и колюче глядя в мои глаза, спросил Борька.
– Сдать органам, – не моргнув, отчиталась я. – Тем самым, чей представитель находится среди нас и гордо помалкивает. По крайней мере, находился. Я ничего не знаю о Сташевиче.
Представитель, если таковой еще не перевелся, продолжал помалкивать. Определить его по глазам было невозможно. Все трое смотрели на меня, как на досадную помеху, благодаря которой переведена уйма времени и физических усилий, а груз и ныне там. Излишне говорить о дискомфорте, испытанном мною под их пристальными взглядами. Я демонстративно отвернулась, начиная сомневаться в правильности своего поступка.
Дело двигалось к развязке – ужасной и непредсказуемой... Я проснулась оттого, что оказалась в воде! Автомат уже утонул. Спросонок не врубившись, завыв от страха, я полезла вверх по плоту, на сухое, отметив краем глаза, что Невзгода занимается тем же. Но и на носу творились безобразия. Грязно матерясь, Борька вытаскивал ногу из разъезжающихся бревен. Не способный проявить мобильность, но успевший завести автомат за спину, Турченко переползал на правый борт, где накат еще держался. Неумелая вязка плота и неоднократные перетаскивания с суши на воду наконец сказались. Где-то под брюхом ослабла веревка. Узел разошелся, за ним следующий, а когда свободное «хождение» бревен дошло до критической точки, отвалилась целая поперечина. Плот разъехался веером, на чем мы и проснулись. Поминая бога с мамой, собрались на правом борту и, загребая руками к берегу, поплыли до ближайшей излучины. В дальнейшем рисковать не стоило. За поворотом нас унесло бы на плес, а там привет – борт уже начинал распадаться. Мы погрузились в воду и, придерживая втроем Турченко, поплыли к берегу. Грести пришлось метров шесть. А потом около часа мы выбирались на поросший лопухами обрыв, который упорно не хотел нас принимать. Дело близилось к рассвету. До Магалая – километров пятнадцать. Мы лежали в косматой траве, мокрые, дрожащие, изнуренные, не чувствуя конечностей, и я не уставала поражаться пресловутой женской выносливости.
Однако первым очнулся Борька.
– Ну, я не знаю, – жалобно сказал он. – Это уже ни в какие ворота не лезет, – и с унылой миной принялся выливать воду из автомата.
Вихри гнуса еще не веяли, но отдельные летающие личности уже атаковали наши лбы. Мы натерлись дэтой из трофейных рюкзаков и через полчаса отправились в путь. Пришлось углубляться в лес – прибрежные заросли превратились в непроходимый сушняк на болотистой почве. То и дело мы сбивались с курса – то углублялись в чащу, то упирались в реку, – на что Борька неизменно замечал, что компас у него в голове дал дуба и рассчитывать на него уже не стоит, он больше не бог. Привалы в гробовом молчании становились длиннее, переходы – короче. На одном из переходов Турченко потерял сознание. Обнял здоровой рукой сосну и сполз на землю. «Жар у парня», – посочувствовала Невзгода, кладя руку ему на лоб. Натаскав лапника, придали раненому полулежачее положение, привели в чувство. Просушили бинт, наложили новую повязку – рана над лопаткой посинела и разбухла. Заставили проглотить отсыревшие таблетки. Он отходил медленно, организм не справлялся с недугом. «Ну, давай, – подбадривал Борька, – еще немного. Вот упремся в большак, там и заляжем. Сможешь идти, Санек?» – «Смогу», – улыбаясь, врал Турченко.