– Простите, – говорит он, поворачиваясь ко мне. – Мы паяли все утро, и здесь чертовски жарко. Он вытирает пот со лба клетчатой банданой и улыбается мне. Это белый парень, лет тридцати пяти, с выдающейся мускулатурой, растрепанными волосами, непонятного цвета между светлыми и рыжими, морщинками в уголках глаз и россыпью веснушек на щеках. – Вы из журнала? – спрашивает он.
– Да, – говорю я, – Вивиан Пэрри. Вы Джек Фрост?
– Зовите меня Чарли. Судя по электронному письму, вы пришли посмотреть на снег.
– Да.
– Хорошо, – говорит он, снова открывая дверь и пропуская меня внутрь. – Могу я взять ваше пальто?
Может. Как только дверь закрывается, сухое тепло начинает покалывать мою кожу, вызывая капельки пота на затылке. Снимая верхнюю одежду, я следую за Чарли вглубь склада – беспорядочное нагромождение коробок, гофрированных трубок, вилочный погрузчик и несколько рабочих, двое из них с оголенной грудью, включая одного, склонившегося над сварочной горелкой. Мои ноздри щекочет запах паленых волос.
– Простите. Я знаю, что здесь как на экваторе. Проблема с трубами. Вам нужен только снег или вся эта погодная канитель? Например, дождь, туман и все такое? Мы работаем над эффектом молнии, но он будет готов только в следующем году.
– Я бы хотела увидеть их все, пожалуйста. Все те, которыми пользуются в театре.
– Конечно, – говорит он, подзывая меня к переделанному столу для пинг-понга. – Проходите. Давайте начнем отсюда. – Облокотившись на стол, он открывает ноутбук, крышка которого испещрена наклейками. Я готовлю ручку. – Итак, вы, вероятно, уже в курсе, но самое дешевое, что можно сделать, когда нужен эффект шторма, – это вообще не использовать никаких эффектов, – говорит он. – Просто попросите актеров притвориться, что они попали в шторм. Позвольте словам сделать свое дело. Свистите и надувайте щеки, верно? Следующий шаг – это звук, который может означать все, от катящегося по полу пушечного ядра до громовой машины за кулисами и какой-нибудь необычной настройки динамиков. Затем вы добавляете свет, мигающий, резкий, тусклый, какой угодно. Во времена Елизаветы в театрах для создания эффекта молнии использовали порох и фейерверки. Поэтому театры елизаветинской эпохи часто сгорали дотла. – Он смеется, и я вторю ему. – Ага, – продолжает он, – в общем, не рекомендую. Итак, у нас есть актерская игра, звук, свет, а затем, совсем недавно добавился проектный дизайн. Я запрограммировал пару сэмплов. – Он включает программу, выпуская завитки и завитушки, и когда наши головы соприкасаются у экрана, я чувствую запах его пота и еще один аромат, сладкий, с цитрусовым привкусом, напоминающий апельсин, солнечный свет.
Когда программа заканчивается, Чарли подводит меня к металлической арке, снабженной трубами разной толщины.
– Когда вы готовы перейти к реальным вещам, дождь – самое простое. Берется отрезок трубы из ПВХ, вроде этой, в нем проделываются отверстия. Ширина и количество определяют интенсивность. – Он указывает на водосток в бетонном полу. – Разгребаете перекрытие, чтобы уменьшить сток, строите желоба внизу и следите за тем, чтобы в костюмерной было много нескользящей обуви. Давайте начнем с моросящего дождя.
Он щелкает переключателем на панели управления, заключенной в пластик. Жужжание, порыв, а затем легкая струя охлаждает мою кожу. Я отодвигаюсь, прикрывая свой блокнот. Одна из техников, женщина с квадратным лицом, возможно, латиноамериканка, коротко подстриженная и в футболке с надписью «Артисты делают это вживую», бежит под брызги, резвясь, как спаниель, а капли затуманивают ее очки.
– Потрясающе! – восклицает она.
– Коринн всегда пытается превратить рабочее место в конкурс мокрых футболок, – говорит Чарли с любовью и достаточно громко, чтобы его услышали. – Она считает, что это свобода выражения мнений. Я говорю, что это домогательство.
Он переключает режим с мороси на ливень, и Коринн убегает. Как только вода стекает, он отводит меня обратно под арку и показывает мне снежную люльку, приводимую в действие ручным приводом, который издает тихий чавкающий звук, выбрасывая шквал пластиковых хлопьев. Затем он демонстрирует нечто большее – усовершенствованная модель, срабатывающая дистанционно. Сначала по спирали опускается всего несколько снежинок, но вскоре вокруг меня кружится снежная буря, разлетаясь кусочками пластика, которые застревают в моих волосах.
– Да, – говорит он, – для снежков это не очень хорошо, но если выстроить их в линию по три-четыре на сцене, то можно устроить неплохую бурю. Особенно если разместить парочку таких чудовищ за кулисами. – Он указывает на приземистый аппарат, из которого выходит трубка, напоминающая изображение слона на картинах кубистов. Он направляет трубку чуть левее меня и включает ее. Налетает ветер, несущий еще больше пластиковых хлопьев, достаточно сильный, чтобы заставить кончики моих волос подниматься и танцевать.
– А вот и гвоздь программы, – говорит он, указывая вверх на маленькую металлическую коробку, обращенную к круглому вентилятору. – Театральный снег, который на ощупь действительно похож на снег. Ну, почти. – Он заводит машину. – Только не пытайтесь ловить его ртом. На девяносто процентов он состоит из воды, остальные десять процентов в принципе безвредны, но по вкусу напоминают хозяйственное мыло.
Он щелкает выключателем, и затем, как и обещал, снег кружится вокруг меня, скапливаясь у моих ног, тая, скользя по моей коже. Я наклоняюсь и пытаюсь набрать немного в ладонь, но он проходит сквозь пальцы, скользкий, странно теплый.
– Быстро сохнет и не оставляет следов, поэтому не представляет опасности для актеров, – гордо говорит Чарли.
– Никогда не видела подобного эффекта, – восхищаюсь я. Это кажется таким правильным для театра, природа сделала его безопасным, предсказуемым и временным. Глядя мимо машины вверх, через стеклянную крышу, я вижу, что на улице начал падать снег – настоящий снег – и я могу представить, как другие, более дикие хлопья опускаются на машины, покрывают бетон, покрывают раны и шрамы города, словно марля. Чарли нажимает кнопку, и машина с ворчанием останавливается.
Затем мы переходим к генераторам тумана: маленькому ручному распылителю и распылителю побольше на колесиках. Он включает тот, что побольше, и почти сразу же наружу выкатывается тошнотворная муть с запахом прогорклой детской присыпки, запутываясь в наших ногах, затем поднимаясь.
– Здесь есть компрессор, если вы хотите, чтобы ваш туман был на уровне «Призрака оперы», – говорит он. – И еще есть дымовая машина, но, честно говоря, она больше для ночных клубов.
– Это мы можем пропустить, – соглашаюсь я. – В электронном письме вы упомянули, что у вас есть новый аппарат для создания густого тумана?
– О, да! – говорит он. – Мы возимся с ним уже несколько месяцев, и я почти одержим этим. Он не так уж сильно отличается от обычного тумана, но ощущается на коже гуще, тяжелее и влажнее. Прямо сейчас он слишком сильно рассеивается на открытом пространстве, но в конце концов мы добьемся правильной консистенции. В боковой комнате. Туда.
Он ведет меня тем же путем, каким я вошла, через дверь в маленькую комнату, где стоит единственный стол, на котором лежит компактное серое приспособление с коротким шлангом, снаружи покрытое каменистым пластиком. Чарли включает его, и сначала он только жужжит, но вскоре туман расползается вокруг, не мучнисто-серый, а блестящий, эффектно-белый, как выбеленная кость. Я смотрю на улыбающегося Чарли, но через несколько секунд его окутывает туман. Его белозубая улыбка исчезает первой.
Я смотрю, как исчезают мои пальцы и руки. Затем расплывается даже мое предплечье. Дыхание становится быстрым, неглубоким. Чтобы успокоиться, я подношу ладонь к лицу.
– Это твои пальцы, – шепчу я. – Это твоя рука.
Но я чувствую, как струйки тумана проникают в мой нос и горло с каждым судорожным вдохом, наполняя меня, выбеливая изнутри. Часть меня хочет этого. Исчезновения. Небытия. Хочет этого так сильно, что, если я немедленно не выйду из комнаты, это желание может никогда не закончиться.
Я не вижу двери, но, спотыкаясь, бреду туда, где она может быть, и шиплю, скребя костяшками пальцев по шлакоблоку, ощупывая стены в поисках ручки, пока кто-то не хватает меня.
– Эй, – говорит Чарли. – Эй! – Он продолжает обнимать меня одной рукой, пока выключает машину. Затем он наполовину тянет, наполовину тащит меня несколько шагов в коридор, где я резко сажусь с унизительным «Уф-ф» и остаюсь сидеть, склонив голову, обхватив руками колени.
– Простите, – говорю я. – Воздух. Я не могла…
– Все в порядке, – говорит он, опускаясь на колени рядом со мной. – Сейчас можете дышать?
Я киваю.
– Не знаю, что случилось, – суетится он. – Возможно, Даррен что-то напутал с формулой и не сказал мне. На самом деле это даже безопаснее, чем настоящий туман. Должен быть безопаснее. У вас аллергия? Или астма? У вас отекло горло? Один из наших парней, Джоэл, раньше работал врачом «скорой помощи». Я могу позвать его.
– Нет. Я в порядке. Правда. – Или нет. Но врач «скорой помощи» ничего не сможет исправить.
– Ладно, – говорит он. Он достает из кармана бандану и вытирает лоб. – Видимо, тут ваш милый, дружелюбный очерк превращается в какое-то разоблачение?
– Типа: «Специалист по практическим эффектам пытался задушить критика»? – Тогда он улыбается и, чертовы зеркальные нейроны, я улыбаюсь в ответ. – Готовы к формальному интервью? – спрашиваю я.
– Если вы сами готовы.
– Конечно, – говорю я, разворачиваясь и поднимаясь, чтобы встать. – Но погодных явлений с меня достаточно. Может, здесь поблизости есть какое-нибудь кафе? Или тихий бар?
– Прямо через дорогу есть местечко, которое обычно пустует в это время.
Мы входим в некое обитое красным бархатом ночное заведение, которое, должно быть, выглядит шикарно в два часа ночи, но глубоко угнетающе двенадцать часов спустя. В баре я беру апельсиновый сок для Чарли и водку с тоником для себя. Обычно я не пью так рано, но я говорю себе, что сахар в тонике поможет моей нервной системе восстановиться. Я почти верю самой себе.