Как только мое дыхание успокаивается, я вылезаю и проскальзываю в ванную, где смачиваю тряпку и вытираюсь, затем снимаю с крючка халат.
Завязывая пояс, я возвращаюсь в комнату. Чарли протягивает руку, чтобы затащить меня обратно в постель.
Золотистые волосы на его руках и груди мерцают даже в слабом декабрьском свете. Шоу сказал, что до тех пор, пока больше людей будут платить, предпочитая увидеть обнаженное тело, нежели обнаженный мозг, театр будет угасать. Но даже Шоу, возможно, заплатил бы, чтобы увидеть Чарли. В дуге его плеча, в мышцах груди есть материал для дюжины пьес. Но я сопротивляюсь этому, присаживаясь на край матраса, скрестив лодыжки.
– Чарли, – говорю я, – я знаю, что сейчас неподходящее время, абсолютно неподходящее, но у меня горит статья – прям полыхает – и мне нужно поработать остаток дня.
– О-о-о, – говорит он, – ну, у меня в сумке есть несколько счетов, которые я могу…
Я улыбаюсь со всей любезностью, на которую способна, хотя это все еще очень мало.
– Нет, извини, я могу работать только в одиночестве. Просто здесь слишком тесно.
– Конечно, – кивает он и тянется за джинсами. – Но спасибо тебе за обед и… ну…
Я складываю губы в печальную улыбку.
– Мне больше не страшно.
– Что ж, думаю, это хорошо. – Сейчас на нем пальто, и он выглядит так, будто ему хотелось бы рассердиться на меня, но он не уверен за что. Или как.
Я встаю на цыпочки и снова целую его.
– Очень хорошо. – Затем я провожаю его к двери. – Еще увидимся.
– Но у меня даже нет твоего номера, – говорит он с порога. – Твои сообщения приходят анонимно.
– Все в порядке. У меня есть твой. Я позвоню. Или напишу тебе свой. Обязательно. – С этими словами я захлопываю за ним дверь, закрывая каждый из замков с тройным щелчком. Когда я поворачиваюсь обратно к кровати, мой взгляд натыкается на красный пакет из «Таинственной шкатулки». Я беру его и вынимаю нож, затем тычу в руку, колено, горло, удивляясь, что каждый раз я остаюсь не окровавленной, невредимой. Я мельком вижу себя в зеркале, висящем на дверце шкафа, – растрепанные волосы, полуголая, в руке нож. Я выгляжу опасно.
Может, так и есть.
Потому что я помню, что сказал Чехов. Если ружье висит, оно обязательно выстрелит.
Глава 8Размотанный
В городе играют все. За исключением очень богатых и очень сумасшедших, люди не могут просто ходить по Манхэттену как некое воплощение нужды и удостоверений личности. Городская жизнь требует внешнего вида, позы. Эстебан – вихрь гиперкомпетентности, таланта и уравновешенности – более опытен, чем большинство. Стажеры боготворят его. Помощники редактора – боятся. На прошлогодней рождественской вечеринке он, казалось, держал в своем плену весь отдел продаж. Он защищает меня (я время от времени балую его хорошими кремами для тела), что означает, что он передает только те сообщения, которые, по его мнению, важны. Или забавны. Или от подходящих мужчин.
Поэтому, когда он звонит поздно вечером в среду, за две недели до Рождества, я отвечаю.
– Здесь какая-то леди ищет тебя, красотка, – говорит он пронзительным театральным шепотом. – И она начинает выводить меня из себя, так что приезжай скорее.
– Какая леди? – спрашиваю я.
– Не хочет называть имени. Говорит, у нее есть кое-что для тебя. Я показал ей корзину для посылок – галантно, как умею, – но она говорит, что должна отдать ее в твои красивые ручки. Они красивые, бебита? Ты ходишь в тот маникюрный салон, который я посоветовал? Ты начала практиковать элементарный уход за собой?
– Конечно, – отвечаю я. – Я попросила их наклеить твою фотографию на оба средних пальца. Но, Эстебан, она, наверное, просто привезла кое-какие промоматериалы. Кстати, можешь ими воспользоваться. Ты не в состоянии избавиться от нее?
– Думаешь, я не пытался? Ты знаешь, как усердно я работаю, чтобы сохранить сексуальность в этой приемной. Я сделал сучье лицо номер шесть. El ultimo[22]. Никакой реакции. И служба безопасности здания не заставит ее уйти только потому, что «плохой стиль режет мне глаза», так что тащи свой плоский зад сюда, поняла, любовь моя?
– Ладно. Буду через пятнадцать минут.
– Купишь по дороге комбучу для этого унылого, пересохшего существа?
– Через двадцать минут.
Когда я прихожу с выпивкой для Эстебана, он сидит один.
– Где она? – спрашиваю я.
Он выхватывает у меня комбучу и берет соломинку своими ухоженными ногтями.
– В дамской комнате. Может, вкидывает очередную дозу. – Он наклоняется ко мне. – У нее зрачки меньше, чем у моего приятеля, и это было заметно невооруженным глазом, бебита.
Я помню приятеля Эстебана, вышибалу в клубе в районе мясокомбината, размахом плеч он мог соперничать со средним бипланом. Но как раз в тот момент, когда я готовлюсь пробормотать что-нибудь утешительное, в приемную входит молодая белая женщина, ее волосы – блондинистый спутанный сальный комок, а лицо – несовпадающие ракурсы какого-то кубистического мультфильма. Складки черного пуховика подчеркивают ее фигуру, но шея и лодыжки предполагают телосложение, при котором палочка для коктейля показалась бы пухленькой. И, как сказал Эстебан, ее зрачки сузились до булавочных головок, на которых не многие ангелы могли бы станцевать.
– Ты, типа, Вивиан? – спрашивает она. Когда она произносит мое имя, ее голос разбивается, как зеркало, и это уже сулит неудачу.
– Типа. А ты?
Ей нужно немного подумать.
– Полли, – отвечает она. – Я Полли.
Я пытаюсь подвести ее к дивану в приемной, но за ее спиной Эстебан делает серию все более непристойных жестов, прогоняя меня. Потребуется несколько роскошных процедур для ног, прежде чем я снова попаду в его список хороших девочек.
Поэтому я приглашаю Полли пройти вперед.
– Проходи, – говорю я, набирая код безопасности. Мы входим в офис, пробираемся через лабиринт столов, пока не достигаем одного из самых безжизненных конференц-залов, который используется, чтобы вручить вам салфетку и обсудить ваше выходное пособие. Я сажусь за матово-белый ламинированный стол. Она опускается на стул напротив и занимается заусенцем на большом пальце правой руки. Наконец, она вытаскивает его зубами, и я вижу каплю крови, выступающую бисеринками из разорванной кожи. Прежде чем она успеет изувечить себя еще больше, я начинаю.
– Я так понимаю, ты искала меня, Полли? Сразу скажу, если речь о каком-нибудь шоу, лучше всего написать по электронной почте. А еще лучше отправить пресс-релиз моему редактору. Он занимается такими вопросами. У тебя есть его адрес?
– Нет. – Она смотрит на меня затуманенным взглядом, как будто между ней и остальной частью комнаты натянута стена из ваты. Затем, наконец, оживает одна из ее извилин. – Шоу? Ты имеешь в виду, типа, фильм, или пьеса, или что-то в этом роде? А-аа. Точно. Театр?
– Да, – говорю я. – Театр. Разве ты здесь не за этим?
– Нет, – отвечает она, раскачиваясь взад-вперед на своем стуле. – Вовсе нет. Разве тот парень у входа не объяснил? У меня есть твоя вещь. Я нашла ее как раз перед Днем благодарения. И типа того, я знаю, что должна была вернуть ее тебе раньше, но мне пришлось, типа, съездить домой на некоторое время. – Она бросает взгляд в сторону двери, затем начинает раскачиваться еще сильнее. – У меня были кое-какие проблемы. – Проблемы, которые приходят в зип-пакетах. – Но я снова поступаю в колледж. Типа, у меня только что была встреча с деканом. И пока я здесь, я подумала, что должна найти тебя, но я не знала, как именно. И тогда один мой друг сказал: «Попробуй онлайн», а я такая: «Онлайн – это так долго». Но я ввела твое имя и нашла тебя очень легко, так что вот она я.
От ее мельтешения меня затошнило.
– Молодец. И спасибо тебе. Но что значит «моя вещь»? Я ничего не теряла. – Не считая моей эмоциональной жизни, целостного «я», способности спать всю ночь без таблеток. Но это не те вещи, которые девушка роняет на платформе метро на Второй авеню.
Каким-то смутным, отдаленным образом это, кажется, расстраивает ее.
– Теряла. Я имею в виду, оно твое. Точно. На нем, типа, твое имя.
Я никогда не увлекалась нашитыми вручную этикетками или монограммами.
– Полли, – говорю я, чуть не щелкая пальцами. – Сосредоточься. Просто скажи, пожалуйста, что я, как предполагается, потеряла?
Она лезет в потертую армейскую сумку и достает черный прямоугольник, похожий на пульт для гаражных ворот. У меня никогда не было пульта для гаражных дверей. Или гаража.
– Мне очень жаль, – говорю я. – Но что бы это ни было, это не мое.
И я права. Но, опять же, и она права. Потому что она переворачивает это. И я вижу, что это мини-кассетный магнитофон, такими больше никто не пользуется. Никто, кроме Дэвида Адлера. Это его, конечно. Его материальный артефакт. Полли нажимает кнопку, и появляется крошечная кассета.
– Смотри, тут твое имя, – показывает она. – Вот здесь.
Надпись мелким почерком, витиеватым и почти женским, я могу разобрать только свое имя и дату нашего интервью. Полли, кассета и комната внезапно куда-то уплывают. Она все еще говорит, но ее надтреснутый голос начинает звучать отдаленно, отдаваясь эхом.
Я тянусь за устройством. Протянутая рука ощущается как чья-то чужая, но все равно сжимает пластик.
– Спасибо. Это не мое. Не совсем. Но я знаю, чье оно. Где ты это нашла? – спрашиваю я.
– Возле общежития на Третьей авеню. Того, что возле заведения с фалафелями. Там на улице есть эта штука, разделяющая дорожки, вроде этого треугольника с травой? Я увидела это там. И я взяла его, потому что, типа, не злись, но я подумала, что, может быть, я могла бы его продать. Потом я проверила онлайн, и оно, типа, даже ничего не стоит. Но я подумала, что ты была бы действительно рада получить его обратно. Например, может быть, ты отблагодаришь меня?
– Да, конечно. Спасибо, что занесла это. Я прослежу, чтобы его вернули. – Я бросила диктофон в сумку. А затем, чтобы избавиться от нее, достаю из бумажника двадцать долларов, которые, как раненая птица, порхают к той стороне стола, где сидит Полли. – Купишь на это принадлежности для учебы, – говорю я.