– Роджер, пожалуйста, я не…
– Да ладно тебе. Конечно, ты хочешь. Каждый должен иметь возможность открыть подарок на Рождество или Хануку. Но не на Кванзу. Это ненастоящий праздник.
– Папа! – восклицает Кэсс. – Это расизм!
Он поднимает бутылку джеймсона.
– Дети, посмотрите, что принесла Вивиан. Подарок – и он предназначен не для моих ног. Вивиан, ты слишком добра ко мне.
Не думаю, что я когда-либо была слишком добра к кому-либо.
– Если ты не хочешь носки, – говорит Шерил, появляясь из кухни с тарелкой имбирных пряников в виде человечков, – тебе не следует всегда просить их. Вот, Вивиан, пожалуйста, ты почти ничего не ела, возьми печенье.
Я беру человечка с подноса и откусываю ему голову. Роджер протягивает руку к остальным подаркам, которые я принесла. Шерил воркует за чаем, в то время как Марк за раз проглатывает плитку шоколада ручной работы точно так же, как змея могла бы проглотить мышь. Кэсс передает свою шоколадку брату.
– Шоколад, пожалуй, одна из самых эксплуататорских отраслей в мире, – говорит она.
– С этим все нормально, – возражаю я.
– Все равно раздражает, – не унимается она.
– Вот, – говорит Шерил, протягивая мне подарок. – Твоя очередь, Вивиан.
Я разрываю бумагу, неуклюже открываю коробку и вытаскиваю комковатый синий шарф, от прикосновения к которому у меня чешутся руки.
– Тебе нравится? Сама вязала. Я научилась вязать. Это словно медитация для моих рук.
– Мы все получили по шарфу. – Роджер приподнимает бровь. – Разве не здорово?
Я завязываю шарф на шее.
– М-м-м-м… Тепло. – Колючесть шерсти угрожает затруднить мое дыхание. – Даже слишком тепло. Надену его на улице.
– А это от меня, – говорит Роджер.
Под упаковкой обнаруживается увесистый том. Curtains Кеннета Тайнана. Великолепный сборник театральной критики, написанный одним из многочисленных ужасных мужчин театральной критики.
– Знаешь, какой девиз висел у него над столом? – спрашивает Роджер. Я знаю. Но качаю головой, позволяя ему сказать это. – Разжигать страсти, подстрекать и терзать, поднимать вихри.
– Восхитительно, – говорю я Роджеру, по максимуму используя свою легкую невменяемость. – Чудесно. Спасибо.
– Посмотри его рецензию на Вивьен Ли в «Цезаре и Клеопатре».
– Та, где он называет ее «дерзкой, хитрой и подлежащей порке»? – Я бормочу еще что-то, но он, кажется, не замечает.
– Гениально, не так ли? – Он выгибает бровь. – Всегда напоминает мне о тебе.
– Папа! – восклицает Кэсс.
– Ну, кто хочет еще печенья? – встревает Шерил.
Я ускользаю так быстро, как только могу, отступая от неизбежного веселья в мокрый снег и автобусную гарь. Когда я приближаюсь к метро, жужжание оповещает меня, что Дестайн снова прислал сообщение. Сегодня он на дежурстве, но его смена заканчивается рано, и он хочет увидеть меня. Интересно, как он объяснит это своей жене? В знак доброй воли по отношению к мужчинам я приглашаю его зайти.
Дома я раздвигаю шторы, и тут раздается звонок. Дестайн, пахнущий холодом и виски, стоит у моей двери. Я достаю водку из морозилки и пару стаканов из-под раковины. Он ложится рядом со мной на кровать, и когда его рука скользит вверх по моему бедру, его пальцы ощущаются как лед. Я дрожу. Он улыбается.
– Как прошли твои каникулы, мисс Пэрри? – спрашивает он.
– Маленький мальчик-калека объяснил мне истинное значение Рождества. Так что в целом довольно мило. А твои?
– Медленно. Несколько бытовух и сообщения о каком-то парне, переодетом в эльфа, заигрывающем с детьми возле парка Ист-Ривер, но это работа для патрульных, так что в основном я сидел без дела. Приходили какие-то ребята из дорожной полиции, принесли эгг-ног.
– Никаких визитов от призраков Комиссии по рассмотрению жалоб прошлого? – Я встала, чтобы снять колготки.
Он хватает меня за запястье и сжимает его, пока мои глаза не находят его. Я вижу, что он пришел не за сексом. Или не только за ним.
– У тебя умный рот, малышка, – говорит он, но теперь это почти рычание. – Ты знаешь это?
– Он хорошо справляется с большинством стандартных тестов, – говорю я.
Он улыбается, но так, что это совсем не похоже на улыбку.
– Ты что, совсем никогда не затыкаешься?
Я слышу твердость в его голосе и лениво, не задумываясь, встречаю ее.
– Заставь меня.
Он бьет меня тыльной стороной ладони. Он делает это небрежно, механически, так, как другой более суетливый мужчина мог бы смахнуть ворсинку с манжета рубашки. Удар не настолько силен, чтобы я рухнула на землю, но ощутимый. Я чувствую, как моя щека краснеет, а уголок нижней губы начинает припухать. И сквозь боль я замечаю, как это ощущение сжимает мой мир, концентрирует его. Рождественский ужин, Дэвид Адлер, Чарли с его израненными глазами – все это исчезает. Каждый нерв сосредотачивается на жаре и покалывании моей щеки, и я никогда не чувствовала себя такой тихой, невозмутимой, такой непринужденной в этом теле. С тех пор, как много лет назад я ушла со сцены, подальше от света.
Я делаю еще глоток водки, процеживая жидкость сквозь сжатые зубы. Затем ставлю стакан на пол.
– Еще раз, – требую я. Он соглашается. На этот раз жестче. – Еще! – требую я снова.
– Нет, – говорит он. – Тебе это слишком нравится. Раздевайся.
Я повинуюсь – снимаю блузку, юбку, нижнее белье, как можно быстрее, без флирта или задержек.
– Ложись, – командует он. – На живот.
Я ложусь. Ловким движением он закидывает мои руки за голову и зарывает мое лицо в одеяло.
– Оставайся так, – говорит он. – Не двигайся.
Я слышу тихий шорох, когда его пальто соскальзывает на пол, звяканье расстегивающейся пряжки ремня, глухой стук одного ботинка об пол, а затем другого. Мое тело напряжено. Но потом я чувствую его руку на себе, раздвигающую мои ноги, грубо толкающую его пальцы внутрь, и я хочу сказать ему, что еще не готова, что я не готова, но он кладет другую руку мне на затылок, и я понимаю, что мои слова не будут иметь значения.
Он с силой входит в меня, и, конечно, это причиняет боль, и что-то еще, будто в ясный день ты поднимаешь лицо к небу и устремляешь закрытые глаза прямо на солнце. Перед моими глазами темно, но есть и цвет, неяркий, но насыщенный, красные и пурпурные переливы, которые пульсируют перед мной, как цветы, раскрывающиеся, и раскрывающиеся, и раскрывающиеся.
Следующий день и последующие дни я ем меньше, чем следовало бы, и пью больше. В этом великом городе даже у винных магазинов есть доставка. Я проверяю расписание спектаклей, надеясь найти что-нибудь, чтобы отвлечься. Но между Рождеством и Новым годом нет новых шоу, которые можно было бы посмотреть. Нечего показывать. Хотя я все равно боюсь выходить из квартиры. Я не уверена в том, кто может последовать за мной, если я это сделаю, и чего он может хотеть. Поэтому я остаюсь под одеялами, пытаясь восстановить свой нарушенный сон. Но каждую ночь я просыпаюсь по нескольку раз, наполовину уверенная, что кто-то находится в комнате со мной, наблюдает за мной. Когда я сплю, мне снятся сны. Лихорадочные, бесформенные и темные.
Нора пошла по пути своего парика, но моя собственная кожа не сползает обратно, как бы сильно я ни впивалась ногтями в ладони и не трогала пальцами синяк под правым глазом – сувенир от Дестайна. Мое тело ощущается как платье, купленное на распродаже, которое никогда по-настоящему не подходило. Я могла бы выставлять его напоказ в течение тех нескольких часов на Рождество, но не после. Я больше не знаю, как держать свою голову и что делать со своими руками. Поскольку снотворное закончилось, а лоразепам уже на исходе, и до начала января его не будет, я наедине с водкой и своими мыслями.
Жюстин звонит за день до Нового года и требует, чтобы я присоединилась к ней следующим вечером. Я недолго возражаю. Не утруждаю себя. Если Жюстин когда-нибудь бросит актерскую карьеру, у нее может сложиться великолепная карьера следователя в лагере предварительного заключения.
– Мы собираемся на чудесную вечеринку, – говорит она. – Ее проводит какой-то интернет-миллиардер, которого доктор знает по Принстону, и нам обещают шампанское, которое прямиком из Шампани, и набор таблеток, разложенных, как икра. И настоящую икру.
– Я ненавижу икру.
– Тогда мажь на хлеб не ее, а свои антидепрессанты. Ну же, Вивиан. – Мое имя звучит жалобно. – Вечеринки без тебя – скука. А я ненавижу скуку. И, послушай, я хотела, чтобы это было, типа, сюрпризом, но я достала тебе еще снотворного.
– Серьезно? Ну, ты не оставляешь мне выбора. – Я рассматриваю синяки на своем запястье.
– Да, – говорит Жюстин с выдохом, который я могу принять за вздох. – Так и знала, что сработает. Я заеду за тобой около девяти. Просто чтобы ты знала, вечеринка в Бруклине. Не начинай. Сразу за мостом. Все в порядке. Мы возьмем машину и… Эй, какого черта! Мой столик для позднего завтрака только что освободился, и какая-то сука пытается его занять. Надо бежать. О, и кстати, это костюмированная вечеринка. Так что приоденься, или я в буквальном смысле убью тебя – да-да, иди нахрен, я знаю, что значит в буквальном смысле, – а потом все равно приведу тебя на вечеринку. Хорошо. Люблю тебя. Пока.
Той ночью я почти не сплю, а на следующий день, в ванне, мои глаза закрываются, и я снова просыпаюсь в панике, отплевываясь. Первый стакан я наливаю рано. Где-то после полудня, решившись выйти на улицу, хотя бы для того, чтобы проветрить голову, я отваживаюсь на поиски сэндвича, но, когда я поворачиваю обратно в свой квартал, я вижу в канаве дохлую крысу с раздутым и бледным животом. К черту сэндвич.
Костюмированная вечеринка. Костюм. Моя первая мысль: вырезать отверстия для глаз в черной простыне и стать собственной тенью. Но у меня нет черной простыни. Возможно, у меня даже нет ножниц. И тут до меня доходит.
Из-под вешалок я достаю вязаное платье с длинными рукавами, тянущееся почти до пола, красного оттенка, такого венозного, что оно становится почти фиолетовым, еще одна реликвия моей матери. Затем я рассматриваю свою скудную коллекцию косметики, вспоминая те давние уроки напротив освещенных зеркал в тесных гримерках. Я пудрюсь и пудрюсь до тех пор, пока цвет лица не станет бледным, затем наношу подводку для глаз, размазывая ее пальцем. Я беру маленькую баночку румян, купленную неизвестно когда, и использую их в качестве теней для век, распределяя по всей глазнице. Осторожно, чтобы не испортить макияж, я натягиваю платье через голову – оно плотно облегает мою маленькую грудь и обрисовывает каждую выступающую тазовую косточку. Я нахожу чеканное серебряное колье – тоже когда-то принадлежавшее моей матери – и прикрепляю его к волосам, как диадему. Затем я надеваю высокие черные ботинки, которые меня уговорила купить Жюстин и которые я надеваю только тогда, когда хочу выглядеть устрашающе на собраниях Кружка критиков. Я смотрю в зеркало. Я не выгляжу устрашающе. Я выгляжу худой и измученной. Я бросаю складной нож в сумочку.