– Вам не нравится, когда к вам прикасаются? Все в порядке. Можно и так. Позвольте мне показать вам ваше место.
Он подвел меня к месту в кругу и указал на стул. Когда я заняла его, он сел рядом со мной. Повсюду вокруг нас люди парами опускались на сидения. В нескольких случаях было трудно отличить актеров от зрителей, но обычно какая-нибудь деталь выделяла зрителя: часы, высокие каблуки, прическа поприличнее.
Клэй уставился на меня, не мигая, как смотрят кошки и начинающие терапевты.
– Вивиан, – сказал он. – Могу я называть вас Вивиан?
Наличие бейджа с именем не оставляло мне особого выбора.
– Конечно.
– Хорошо. Я Клэй.
– Господи помилуй, – еле слышно произнесла я.
– О, вы религиозны? Или духовны? Выглядите духовно.
Я полезла в сумку за своим блокнотом, мой фломастер застрял в проволочной спирали.
– Спасибо, Клэй. Очень проницательно. Но скажи мне, когда начинается спектакль?
– Что ж, это и есть спектакль.
Я оглядела пары, некоторые из них сидели напряженно и прямо, некоторые прижались друг к другу, склонив головы, словно в молитве, пространство между их телами образовало церковную арку.
– Серьезно?
– Я как раз собирался все объяснить. После того, как мы немного узнали друг друга.
– И ты чувствуешь, что теперь знаешь меня?
– Пока нет, – сказал он, озабоченно теребя рукой свою окладистую бороду, – но я хочу узнать. Понимаете, идея Жизни/Урока… – Затем его голос изменился – стал более глубоким, лучше отрепетированным. – Мы чувствуем, что истории из реальной жизни людей намного драматичнее всего, что предлагает театр, и театр, который ставит эти истории, становится более реальным и как бы ближе к жизни, какой мы ее проживаем. И это может заставить нас больше думать о нашей собственной жизни. Или, например, относиться друг к другу с большим сочувствием, понимаете? Потому что мы все время блуждаем в своих собственных головах, не обращая внимания ни на кого, не обращая внимания на самих себя. И это действительно плохо. Потому что неисследованная жизнь не стоит того, чтобы жить, верно?
– А исследованная? Сократ покончил жизнь самоубийством.
– Неужели? Вау. Это огорчает. – Он еще настойчивее подергал себя за бороду. – Итак, идея в том, что мы разговариваем с каждым гостем – то есть с вами, вы мой гость – в течение двадцати минут или около того. А потом мы вместе разыгрываем короткую сцену из вашей жизни. Как будто вы могли бы сыграть саму себя, а я мог бы сыграть вашего парня, или девушку, или маму, или кого угодно. Или, если хотите, вы можете сыграть кого-то другого, например, своего отца или учителя, а я могу быть вами. Мы все вместе посмотрим эти истории, и есть надежда, что, возможно, мы можем узнать что-то друг о друге и о самих себе. Как вам?
Тошнотворно. Отталкивающе. Как упражнения на чувствительность, которые должны были заставить меня отказаться от театральной специальности задолго до того, как меня вынудил психотический срыв. В колледже мне нравилось это баловство в репетиционном зале – танцевать, ощущая вкус лимона, представляя слова в виде цветов. Но с тех пор я стала спокойнее. Особенно в возрасте двадцати с лишним лет, когда у меня не стало шанса посидеть в темноте и тихо, незаметно пообщаться. Тем не менее, Роджер поручил мне написать рецензию, и мне нужно определенное количество слов. Так что я подыграла.
– Отлично, – сказала я, открыла блокнот, сняла колпачок с ручки и закрепила ее прямо над чистой страницей. – Что тебе нужно знать?
Он опустил глаза на блокнот.
– Не хотите убрать его? Вместо того, чтобы записывать материал и предаваться своему аналитическому мышлению, вы могли бы находиться здесь, в настоящем, со мной, просто переживая момент.
– Спасибо, но нет. Следующий вопрос.
– Ладно, тогда сколько вам лет?
– Тридцать два.
– О, круто. Мне двадцать шесть, практически столько же.
– Поздравляю. – Я была уверена, что он только подступает к пубертату.
– Откуда вы?
– Массачусетс.
– Бостон?
– Нортфилд.
– Итак, расскажите мне о своих родителях. Расскажите мне о своей матери.
Тот самый знакомый вопрос, заезженное вступление к каждой шутке психиатра, который меня доконал. Потому что даже когда ты притворяешься, что ничто не имеет значения, кроме солидной драматургии и потрясающего номера «Одиннадцать часов», даже когда ты убиваешь любое подлинное чувство случайным сексом, серьезной выпивкой и нормированными успокоительными, есть часть тебя, которую ты держишь в секрете: девушка, которой ты была, и то, как яро эту девушку знали и любили.
– Спасибо, Клэй, – сказала я. Я постаралась, чтобы мой голос звучал нейтрально, бесстрастно. – Но это не то, что я хотела бы обсуждать. На самом деле, я думаю, что закончила разговор.
– Без проблем, – откликнулся он, вздернув подбородок в преувеличенном кивке. – Это часть нашего процесса: если есть вопрос, который гость находит неудобным или трудным, мы двигаемся дальше. Может, расскажете мне о школе, где вы учились?
– Нет, даже не близко. Я же сказала. Я закончила разговор.
Он так энергично дернул себя за подбородок, что несколько редких волосков вырвались на свободу.
– Но у нас осталось минут пятнадцать.
– Я предпочитаю провести их в спокойном созерцании.
Он пытался вернуть меня, но я была потеряна для него, мое лицо превратилось в полотно, пока я осматривала комнату, записывая наблюдения в свой блокнот, используя бумагу как тонкий щит, чтобы отгородиться от мира.
По прошествии четверти часа женщина с заплетенными в косу волосами вышла в центр круга, подняв руки, требуя тишины. Она повернула голову ко всем нам, позволив своей улыбке обрушиться на каждого в комнате, как самолет, распыляющий пестициды. После признания исконных земель, на которых стоит театр, она произнесла краткую речь о том, что теперь у нас есть возможность представить сцены из нашей жизни. И если в какой-то момент кто-то из нас почувствует, что есть новые способы разрешения конфликта, то он, или она, или они должны хлопнуть в ладоши, приостановить сцену и попробовать переосмыслить ситуацию.
Начались спектакли. Пожилая женщина с фиолетовыми волосами разыграла сцену с отцом, который никогда ее не хвалил. Молодой человек переосмыслил недавний разрыв отношений, отнесшись к актеру, играющему его бойфренда, с дерзким негодованием. Другая женщина начала свою сцену с извинений перед младшей сестрой за издевательства над ней. Ее сестра была в зале. Она остановила сцену, вмешалась, и тогда они заплакали и обнялись, и аромат вынужденного катарсиса тяжело повис в воздухе. Или, может быть, пачули. Запах сохранялся на протяжении каждой новой сцены – густой, тошнотворный.
Это не искусство. Это групповая терапия с банкой «на чай».
Мне никогда не нравилась групповая терапия.
Круг неизбежно повернулся ко мне. Клэй неловко стоял, переминаясь с ноги на ногу, пальцы его левой руки все еще неловко теребили подбородок.
– Итак, я Клэй, – проинформировал он. – А это Вивиан. У нас нет подходящей сцены. Вивиан чувствовала себя некомфортно, участвуя, и, конечно, эта пьеса сработает, только если мы все будем достаточно смелы, чтобы доверять друг другу, но не все готовы к этому, и если это выбор, который она не может сделать, тогда, я думаю, мы должны понять это и уважать ее решение, верно?
Сначала повисло неловкое молчание, отголосок напряжения, которое зрители ощущают, когда актриса забывает свои реплики и никто не стоит достаточно близко, чтобы подсказать ей. Затем одна из сестер начала хихикать, и смех разнесся по комнате, быстрый и яркий, как пиробумага, вспыхнувшая при контакте со спичкой. Смех стих; представление возобновилось. И я сидела, как статуя, в нескольких оставшихся сценах. В конце все встали и зааплодировали. Я тоже зааплодировала, хлопая в ладоши до боли. Затем я выбежала на улицу, но не раньше, чем девушка в пончо сунула мне тонкую программку.
Я поспешила домой, шагая в темпе, который больше походил на пробежку, преодолевая ступеньки до своей квартиры, перепрыгивая через две за раз, а затем залезла в ванну, где я оттерла каждый дюйм обнаженной кожи и дважды помыла волосы шампунем, пытаясь избавиться от комнаты, от этих людей, от ужаса перед этим худым, печальным мужчиной, загоняющим неровные контуры моей жизни – моей настоящей жизни – в мое единственное место безопасности. Как только я вышла из ванной, обсохла и успокоилась, напиток прохладно скользнул по моему горлу, я достала свой ноутбук и написала отзыв настолько язвительный, насколько могла. Токсичный. Даже промышленные растворители позавидовали бы.
Так что, как сказал Эдип, я должна была догадаться. Я роюсь в своих бумагах, пока не нахожу программу и имя создателя. Грегори Пейн. Поскольку мой ноутбук выключен, я выполняю быстрый поиск изображений на своем телефоне, который теперь заряжен, но я уже знаю, чье лицо увижу: Дэвида Адлера. Человека, который перехитрил меня. Лучший актер, которого я когда-либо видела.
Глава 19И гаснет свет
Теперь я знаю настоящее имя Дэвида Адлера. И я знаю, где он живет. Или, по крайней мере, место, которое один из его коллег называет домом. Оглядываясь назад на месяцы, прошедшие с того первого интервью, я понимаю, что квартира Раджа была тем редким местом, где не чувствовалось, что декорации собраны наспех. Я помню, как Радж медлил, когда я предложила ему отвезти меня домой, как он убежал в мужской туалет, а затем настоял на том, чтобы заказать бургер и еще один напиток, которого, похоже, не хотел. Я могу представить, как он прислоняется к стене рядом с писсуаром, тычет пальцами в экран смартфона, пишет сообщение, что план выполняется с опережением графика, обещает, что выиграет Грегори Пейну ровно столько времени, чтобы тот распихал свои мирские блага по картонным коробкам, приклеил флешку к задней стенке ящика стола. Был ли Грегори в квартире той ночью? Или рядом с ней? Наблюдал ли он за мной с какого-нибудь затененного участка тротуара? Если бы я искала усерднее, если бы я действовала умнее, если бы я не отравляла себя таблетками, выпивкой и буквально сексуальной паникой, если бы я была первоклассным театральным критиком, а не детективом четвертого порядка, нашла бы я его тогда?